Я лежал на спине и смотрел в потолок. Дыра не разрасталась, но и не затягивалась. Я думал о том, что, если в эту дыру упорно посылать сигнал за сигналом, телепатическая связь сработает, он услышит и отзовется. «Тыц, тыц, тыц», — просигналил я. Подождал. Прислушался. Ответа не было. Когда у нас ночь, у них день. Он наверняка на работе. Последним его напарником был постоянно обкуренный парень из Коста-Рики. Этот мог бы принять любое телепатическое послание, но он не знает русского языка. К тому же я не знаю, каков уровень производственных шумов на этом их, как его? Предприятии, что ли? Или там нет уже предприятий, только фирмы? Ничего я не знаю о жизни с той стороны Земли...
Я хочу рассказать о том, как началась экспедиция. Для этого я должен рассказать о друге. О лучшем друге. Это место в жизни любого из нас никогда не остается незанятым. Лучшие друзья меняются и забываются, как бывшие жены. Но хочется, чтобы было как в сказке: дружба, как и любовь, — одна. Навсегда. До смерти. И что бы с тобой ни стряслось, лучший друг почувствует. Окажется рядом. Спасет. Даст сигарету. Чиркнет спичкой. А если тебя понесет, понесет непоправимо и губительно, словом и делом, возьмет тебя за руку и скажет: «Остановись, морду набью». Фотография: мы стоим на ступеньках детского сада. Весна. Видимо, май. В Париже — черные флаги на фронтоне Сорбонны. Студенческий бунт: 1968-й. «Роллинг стоунз» написали замечательную песенку «Street Fighting Man». Наши танки вошли в Прагу. Мы ничего об этом не знаем. Ни он, ни я не знаем еще, что через пару месяцев родители разведут нас по разным школам и мы на десять лет позабудем друг друга. А потом встретимся в университете и станем друзьями. Но только когда он исчезнет и в потолке образуется дыра, через которую небо угрожает обрушиться на меня, я пойму, что он и был тем самым другом. Лучшим. Единственным.
Не буду о том, сколько было вместе выпито и пережито. Все это было в прошлом тысячелетии и никого не колышет. Я скажу о поэзии. Однажды я подарил ему френч, доставшийся мне от деда. Во френче и в театральном парике павловских времен, с буклями, он походил на анархистского коммодоре из свиты корсаров Габриеле Д’ Аннунцио или на самозванца, каковым и являлся. Все молодые поэты самозванцы. Они пришли покорить мир. Впрочем, иногда они соглашаются мир поделить: выступали, как правило, вдвоем. Он и Вадик Степанцов. Это были доисторические времена. До «куртуазного маньеризма», до группы «Бахыт-Компот», в котором Вадик в конце концов и сварился, до того, как будущее стало прошлым и припечатало каждого предварительным, к сорока годам, итогом. Выступали в подвальчике Дома культуры МГУ на Герцена, ныне Большой Никитской. Бывало человек до сорока. От поэзии ждали еще откровения. И, наверное, правильно. Кому, как не поэту, быть пророком? Если поэту нечего сказать, он должен умереть.
Но мир. Но долг. Жена. Ребенок. Обмен комнаты в коммуналке на однокомнатную. Перестройка. Инфляция. Тысячи обстоятельств. Мой друг умирал долго и мучительно. Он изменился. Тот поток времени, от которого я тщетно пытался спрятаться в дачном поселке под Москвой, он оседлал и добился успеха. Он пожертвовал всем, чем может пожертвовать романтик для того, чтобы преуспеть. Только стихи до конца не отпускали его. Но и они заглохли, когда он купил трехкомнатную квартиру на Юго-Западе и стал директором отдела крупной пиаровской фирмы. Не стану врать, что я зачуял недоброе. Даже тогда, когда мы намешали виски с чем-то еще и через стоваттные колонки его суперпроигрывателя ночью врубили «Street Fighting Man» на такую громкость, что затряслись корневища только что отстроенного и не до конца еще, по счастью, заселенного дома. Разбуженные этим ревом, сверху и снизу к нам побежали мужики со всего подъезда, мы бессмысленно распахнули дверь и предложили им выпить. Было что-то надрывное во всем этом, но он честно старался. Старался, чтоб ему понравилось, чтоб ему сорвало крышу бабками, которые он получает. Вы, может быть, знаете, как срывает крышу этой субстанцией? Этими, с позволения сказать, бумажонками? Как радикально меняется самоощущение человека, получившего свои первые пять-десять тысяч долларов? Если нет, желаю испытать. Честное слово, это почти так же остросюжетно, как остаться без гроша после дефолта. Первозданная острота ощущений. Я проверял.
А потом он исчез. С бедными поэтами жены, как правило, не уживаются — и его жена не составила исключения, даже когда он ради нее разбогател. В общем, она оказалась современной, но благородной женщиной, и когда выиграла какую-то квоту на выезд в Штаты, она предложила ему — может, он хочет... Поскольку развод не оформлен... Не было ни проводов, ни душераздирающей посадки на рейс. Он вообще никому не сказал ни слова. Теперь я понимаю, насколько это было важно. Он путал следы и уходил от Прошлого. Один неверный шаг, один звук — и он был бы обнаружен им и пожран, как мотылек, оказавшийся в поле зрения птицы. Какое-то время я испытывал что-то вроде обиды. Потом понял, что на обиду у меня нет никакого права. Просто я привык рассчитывать на него. Но чего стоили мои сантименты, если я не понял главного? Главное я узнал, получив письмо. Поэт так и не смог убить в себе поэта.
Общие знакомые иногда спрашивают, зачем он бросил все и уехал, чтобы стать там, в общем-то, обыкновенным мастеровым, американцем-без-автомобиля. Я никому ничего не объясняю. Но знаю: это дар отомстил. Или спас. Талант не обманешь. Здесь дальше было бы то же самое: только больше денег и круче должность. Вот дар все это просчитал за него, как компьютер, и на ровном месте, когда ничто вроде бы не предвещало, подставил ему ножку, повалил, скомкал и выбросил за океан. Зато вернул ему голос и шанс — начать жизнь сначала. Как будто не было ни френча, ни парика, ни кутежей с куртуазными маньеристами, ни фирмы, ни директорства, ни квартиры на Юго-Западе. Ни-че-го. И никаких предварительных итогов. Отсрочка приговора. Так везет не каждому. Недавно я зашел в книжный магазин «Гилея» и увидел сборник прозы куртуазных маньеристов. Полистал его. Подумал, что маньеризм, безусловно, есть. И ощущение чего-то давно прошедшего тоже есть. А пророчества нету. И книгу не купил.
Так в жизни моей появилась Америка моего друга. Несколько фотографий, открытки, не слишком-то много мне говорящие сведения о его жизни, стихи. По выходным он со складным велосипедом приезжает на автобусе из Принстона в Нью-Йорк и катается по городу. Американцы считают его сумасшедшим. Потому что велосипед у него складной и джинсы красного цвета. Это в Европе запросто можно носить джинсы красные или, например, желтые. А в Америке — ни-ни. Crazy. Там у них все по-другому расписано, на той стороне Земли. Он фотографирует разных персонажей, отражения в витринах, скульптуры в необычных ракурсах, живописные уголки парков. Однажды прислал свою фотографию, почему-то разорванную и заново склеенную. Написал, что это лучшая его фотография, но он по случайности изорвал ее вместе с какой-то использованной бумагой. Я поклялся сберечь фотографию и, чтобы она была сохраннее, положил в конверт. Через пару недель конверт показался мне мятым и ненужным, я тщательно изорвал его, чувствуя пальцами необычную прочность бумаги конверта, и только изорвав, понял, в чем дело. Пришлось склеивать фотографию вторично из крошечных обрывков. Вот она.
Однажды он прислал поэму: «Как я катаюсь на велосипеде в облаках со снеговиками». И манифест. В смысл манифеста я тогда не врубился: «...вы ныряете в мир всевозможных испытаний, чтобы выудить из него золотую рыбку... время обновления пришло... литература контекста... выбор за нами — нырять или не нырять, давать другим лекарство прозрения или нет... не только пространства космоса ждут быть населенными нашими чистыми душами, но и внутренний мир просит семян...» Подпись: March X, leaded by Voice.
Я не слышал зовущего Голоса. Я становился туг на ухо. Я только подумал, что он пересидел дома один. В моей жизни все разладилось. Сил не было. Проект, в который я вписался, лопнул. Машина сломалась. Денег починить ее не было. Дети болели. Слова не слушались. Мысли рассеялись. Мир рушился. Через несколько месяцев он прислал короткую записку, что писать мне больше не станет.
Я принял это известие с мрачным удовлетворением. Раз уж все рушится, то почему бы не развеяться как дыму и этой застарелой дружбе? Все стало призрачным. Однажды, сидя у телефона, я раздумывал, кому бы позвонить. Оказалось, некому. Я стал чужим миру. И мир был равнодушен ко мне. Я понял, что если это состояние разлада будет продолжаться, то меня в ближайшее время просто прибьет каким-нибудь упавшим с неба бульником. Мир не любит таких потерявшихся. Но что за морок?! У меня есть жена и дети. У меня есть друг, в конце концов! Почему я равнодушно позволил ему исчезнуть? Может, ему еще хреновее в этой Америке? Может, его давит какой-нибудь непредставимой нам эмигрантской жутью, для которой в русском языке и слова-то нет. Ностальгия... Нет, это покруче может быть: когда ты рубишь, рубишь связи с родиной, чтобы забыть, отрезать, выбросить, чтоб не саднило — а ничего не получается. Не можешь отрубить самые банальные вещи: березки какие-нибудь, стрекоз, речку своего детства, рыбалку, запах сосновой смолы на бревнах, бабушкины сказки, в которых одна любовь и одна дружба на всю жизнь...
Я понял, что должен отправиться в поход во имя друга, чтобы найти его. Потому что пробить его молчание дежурным письмом не удастся. Мне нужно зашвырнуть к нему сгусток энергии, тяжелый, как граната. Не письмо, а послание. Внятное свидетельство о том, как мы живем здесь, на этой стороне Земли, и для чего мы это, черт возьми, делаем. Я должен нырнуть и поймать золотую рыбку. Поначалу эта задача казалась несложной. Я взял стандартное снаряжение: диктофон, фотоаппарат, тетрадь и вышел из дому. Я решил сходить в Зону, в тот самый заброшенный мир, тянущийся от перекрестья Загородного шоссе и строй окружной железной дороги вдоль широко ветвящихся путей до улицы со странным названием Карьер и «Канатчиковского» проезда, где Андрей Тарковский когда-то снял своего «Сталкера». Не раз собирались мы вместе сходить в Зону, но почему-то не собрались, и я подумал, что завершение этого замершего во времени жеста хотя бы мною одним через десять лет будет знаком того, что наша дружба не разорвана. Что она способна еще побуждать нас к поступкам, хотя бы эти поступки были лишь символами. Мне только еще предстояло узнать, что символические поступки играют в дружбах странную и весьма важную роль: и не я один искал затерявшегося в Америке друга, пробираясь от метро «Шаболовская» по раскаленным трамвайным путям к Даниловскому кладбищу и пруду Бекет, но и чужеземец, немецкий художник Арне Бернд Рау искал здесь, в Москве, своего погибшего друга, вооружившись молотком и резцом, чтобы в бездушном камне воплотить томление своего духа по невосполнимому отсутствию другого духа, когда-то горевшего с ним пламенем одного накала...
Стоит ли говорить, что я так и не добрался до Зоны? Едва я вышел из метро «Шаболовская», как со мною стали происходить странные вещи: я оказался на незнакомой улице. Органы чувств, заработав в режиме экспедиции, выдавали на экран сознания совсем иную картинку, чем обычно. Разве я знал, что, раз выйдя из дома, я уже не вернусь в него никогда? Потому что экспедиция, начавшись в тот день с примечания бесчисленных деталей необъятного текста города, в конце концов, разумеется, завершилась поисками сущностей, наиболее необходимых человеку: утраченного времени, смыслов и ответов на вопросы, на которые однозначных ответов нет и быть не может... Арне приехал из Германии вместе с Сашей Джикия, замечательным художником, и своим бельгийским другом Франси, специалистом по Новалису. Началась странная, полная открытий и озарений жизнь. Стояла жара, я был свободен, безработен, открыт для всего, заново, молодо влюблен в свою жену, влюблен во всех женщин сразу и к тому же окружен совершенно сумасшедшими людьми. Арне и Франси и познакомились-то, кстати, в немецкой психиатрической клинике, куда нескольких художников и литераторов пригласили читать сумасшедшим сказки, кажется, Гофмана. Они читали, при этом каждый полагал, что другой тоже пациент этого заведения. Это было немудрено, потому что они работали в экстремальной программе с совершенно безнадежными психами, и кроме них двоих, никто из приглашенных деятелей культуры не смог там работать. Днем я шатался по городу в поисках своего друга, Арне рубил монумент в память о своем в «саду скульптур», а вечером мы сходились в естественной точке сборки всех подобных тусовок — на квартире Володи Левитина или у Джикии в мастерской, и охлаждали пивом перегретые тела. Однажды у Володи я стал свидетелем еще одного прекрасного обряда. Около трех часов ночи Франси необычайно взволновался и на смеси фламандского, который он полагал английским, и французского языков стал спрашивать, есть ли в доме балкон. Узнав, что да, он успокоился, но ровно в три вышел на балкон, вырвал страничку из какой-то книжки, скомкал ее и поджег. Крошечное пламя на секунду озарило его — он что-то зашептал. Потом ушел на кухню и уснул на полу. Он тоже посылал привет далекому другу: они договорились, что в полночь, написав на бумаге о главном, что принес день, они будут посылать друг другу послания посредством огненного телеграфа. Скверно, что время вычислили по бельгийской полуночи: в Москве, самой восточной столице Европы, Франси приходилось ждать до трех. Самое поразительное, что в доме, переполненном книгами, печатными и рукодельными, альбомами, рисунками и вообще всяческой бумагой, он не взял ни клочка и послание свое другу написал на странице, вырванной из Новалиса. Он не хотел совершать сколько-нибудь сомнительных поступков. Не для того ли мы пришли на Землю, чтобы отправлять друг другу послания, безупречные по чистоте?
Памятник, который подарил городу Москве вдохновенный скульптор Арне Бернд Рау, стоит теперь в «саду скульптур». Представляет он из себя простую гранитную призму, квадратную в сечении, такой квадратный столб, на котором высечены странные, наскального типа изображения, которые лезут из Арне как из человека необузданного и первобытного темперамента. Его не слишком волнует банальность формы, на которую эти магические знаки нанесены. Секрет в другом. Когда Арне утверждал проект памятника, его, естественно, спросили, что будет из себя представлять изваяние. Не покоробит ли общественного вкуса? Арне ответил, что нет. Ничего шокирующего. Простая каменная стела. В сечении квадратная. Наскальные изображения. И строчка из стихотворения. «Какая строчка? — поинтересовались эксперты. — Не покоробит ли?» «Нет, — сказал Арне и процитировал: «...о, как мне дорог центр города...» «Хорошая строчка, — согласилась комиссия. — А кто написал?» «Андрей Туркин».
Арне работал над памятником целый месяц. Москву он любит, странно взаимодействуя с городом при помощи старой любительской кинокамеры (не видео-, а именно кино-, с 8-мм пленкой, проявляют которую в единственной мастерской в Берлине). Странный он вообще человек. И памятник, изваянный им, тоже странный. Если глядеть на него с определенного ракурса, можно увидеть написанное на нем так:
О, как мне дорог
Андрей Туркин
Разве не тайна всякая дружба? И разве Арне не подарил нашему городу один из прекраснейших мифов о дружбе? Однажды Арне сказал, что Туркин был для него личностью такой же харизмы, как один протестантский проповедник, фамилии которого я не запомнил. Как-то шутя Туркин спросил Арне, поставит ли тот памятник ему, если он вдруг умрет. «Конечно, поставлю», — сказал Арне. Потом Андрей Туркин умер. И Арне приехал в Москву. «Я всегда выполняю свои обещания, — сказал он. — Только теперь уже такие я давать не буду...»
Тогда я понял: мы пришли на Землю и для того еще, чтобы выполнять обещания, о которых никто, кроме нас, не знает. Даже если они не имеют видимого смысла. Даже если обещанное предназначено тому, кто никогда не узнает, исполнилось ли оно.
Шло время, экспедиция продолжалась, я ближе и ближе подступал к другу. Лето кончилось, прогремели взрывы в Москве, вдруг в душе возникла слякоть зыбкости и страха. Я разделил с другом и это. Я разделил с ним поездку в дельту Волги, звук вагонных колес, крушащих осеннюю немоту степных сумерек, шорох и пернатый шелест пространств, где река сквозь заросли тростника устремляется к морю, восторг холодной звездной ночи. Я разделил с ним чувство, которое испытал, увидев в Астрахани эшелоны, проходящие на Чечню. Чувство, которое испытываешь, выпаивая водой больного ребенка... В один прекрасный день я запечатал в конверт экспедиционный отчет и бросил его в почтовый ящик. Я знал, что письмо должно дойти, быть прочитанным, потом пройдет какое-то время, пока он напишет ответ... Если напишет... — но все равно ожидание показалось мне неоправданно долгим. Таким долгим, что я позволил себе что-то вроде упрека: если ты жив и не в тюрьме, то почему ты молчишь?!
В конце ноября около полудня, когда я в одиночестве сидел дома за компьютером, странный звук отвлек меня от дела. «Тыц, тыц, тыц», — донеслось до меня. Я поглядел на дыру в потолке. Она не разрослась, но и не затянулась. Зазвонил телефон. Я снял трубку.
— Ну, и что ты поделываешь? — спросил он.
Я сразу узнал его.
— Что поделываю?! Да тебя жду! — заорал я. — Ты здесь или там?
— Я у себя, — сказал он.
— Жаль, — сказал я. — Сейчас бы...
Я вспомнил о времени.
— Послушай, а который сейчас час... у тебя?
— Четыре утра, — сказал он. Я только что смену закончил. Звоню тебе из автомата. И знаешь, что делаю? Пью французское вино. Красное. Осталось еще полбутылки.
— У вас же нельзя пить из бутылки.
— Я в газету завернул. Он помолчал. Знаешь, на этой неделе я отработал восемьдесят часов.
— Пишешь?
— Да. Но чтобы писать, мне нужны деньги. Я отработал восемьдесят часов. Здесь хорошо платят за сверхурочные. Возможно, мне понадобится литагент.
— Сообщи свой Е-mail.
— Пожалуйста: marchx @ usa. com. Ты в сети?
— Нет, — сказал я.
— Скоро я получу паспорт. И тогда сменю имя. Меня будут звать МР4К.
Странная, черт возьми, страна, где человека могут звать, как астероид: МР4К.
— Эм Пи Фо Кей? — сверился я.
— Точно: Эм Пи Фо Кей.
— Ты приедешь?
— Нет, по крайней мере в ближайшие два года.
— Пришли тексты.
— Пришлю, когда раздобуду принтер с кириллицей.
— Черт возьми! — сказал я. — Черт возьми! Ты звонишь с улицы, из автомата?
— Да, — сказал он. — У вас холодно? Здесь тоже тепло. Травка зеленая. Приезжай лучше ты.
— Я приеду, — сказал я. — Как только смогу. Мне надо подготовить снаряжение...
— Да, — сказал он. — Я многое понял из твоих отчетов. Так что давай, до связи.
Слышно было так, как будто он звонил из соседнего дома, а не с той стороны Земли.
Повесив трубку, я поглядел в потолок: дыры не было.
P.S.:
Старина. Твое решение не писать мне нисколько меня не расстроило. Что за беда, если мы расстанемся лет на пять, на восемь или на десять (как однажды в жизни уже расставались), чтобы после этого все же встретиться, сесть на берегу озера, или в парижском кафе, или где там, выпить кофе, покурить, поболтать или помолчать, какая разница... Лучший друг — это судьба. Ты никуда не ушел и никуда не делся, ты шел рядом со мной и смотрел, как человек в черном костюме курит в пятачке тени у кладбищенских ворот, повторяя: «зачем мне такая любовь? зачем мне такая любовь?»
.. Когда я пришлю тебе фотографии, ты увидишь, в каких странных мирах мы побывали с тобой...
Василий ГОЛОВАНОВ