Если бы Горбачева превозносили сегодня только как любящего мужа, достойного и порядочного человека, просто как историческую личность — я бы не возразил ни словом. Но в том-то и дело, что Горбачева вновь начинают использовать как политическую фигуру. Спекулируя на нашей вечной забывчивости, его пытаются выставить нам в качестве нравственного эталона в политике, чтобы запятнать Ельцина. Что ж, это сделать несложно. Мы быстро забываем даже то, что было месяц или два назад. Что уж говорить о событиях десятилетней давности. А помнить нужно. Нужно!
«Эпоха Ельцина разочаровала страну, вызвав массовое недовольство реформами и скомпрометировав русскую демократию» — читаю в одной из ярых пролужковских газет. В другом издании сходной ориентации с пылкостью утверждается, что идеализм и чистота горбачевских времен при Ельцине немедленно испарились. Сам Горбачев, вспоминая о своей отставке и сопоставляя ее с ельцинской, уверяет, что даже ушел он куда достойнее. Хор промэрских политологов и обозревателей уверяет, что Ельцин свернул страну со славного горбачевского пути, а Путин окончательно стащит в кювет. «Отечество», лишенное всей России, вообще горячо сочувствует Михаилу Сергеевичу. Это взаимно.
Подчеркиваю: личных претензий, вопросов к Горбачеву-человеку у меня нет. Речь идет о горбачевской эпохе, по которой сегодня многие тоскуют так же, как совсем недавно скучали по застою. У нас вообще модно любить даже не прошлое, а позапрошлое. При Ельцине скучали по Брежневу, при Путине — настала очередь Михаила Сергеевича. До отставки Ельцина мы попросту не могли этого осознать: коммунистические правители отличались друг от друга не так, как посткоммунистические. И все-таки при Брежневе скучали по Сталину, а при Хрущеве мечтали вернуться к Ленину. Точно так же, как при жестоком Николае Первом Палкине с тоской вспоминали «Дней Александровых прекрасное начало», а при Александре Втором Освободителе скучали по его строгому батюшке, который, конечно, до такого разгула заговорщиков никогда не довел бы страну...
Объясняется этот феномен просто: всякая русская оттепель сменяется заморозками, и наоборот. Внутри империи вызревают умные и свободолюбивые, которые устанавливают такой режим, что следующему поколению — глупому, выросшему в условиях попустительства, — остается только установить террор. В том-то и дело, что Горбачев по сути своей был куда менее свободолюбив, чем Ельцин, и ценности у всех были общие, и порывы соответственно... Это востребовано. И Путин это чувствует — почему и говорит через слово о консолидации.
А может, все объясняется еще проще. Чтобы забыть все и затосковать по эпохе, нужно время. Со дня отставки Горбачева прошло столько времени, что сегодня первый и последний президент СССР стал одним из героев дня. На его мнение ссылаются, его союзничества ищут, его провозглашают духовным авторитетом и чуть ли не эталоном нравственности. Те, кто громче всего ругает Ельцина, предпочитают искать альтернативу ему, даже ушедшему в отставку, именно в лице Горбачева, который со своей неколебимой моральной высоты критикует все ельцинские шаги. Такая позиция тем более комфортна, что представить себе Горбачева на месте вчерашнего и даже сегодняшнего Ельцина никак невозможно — и страна, как бы она ни умилялась ему сегодня, в 1996 году вполне отчетливо показала, насколько сильно она хочет возвращения его эпохи (на президентских выборах Горбачев набрал в первом туре чуть более процента). Правление Ельцина было богато экстремальными ситуациями, часть которых создавал он сам — но, увы, были у них и другие авторы. И подставлять в них Горбачева — занятие безнадежное: управление страной в ее новом виде превысило уровень его компетенции уже в 1989 году. Теперь ему легко быть нравственным.
С новой канонизацией Михаила Сергеевича надо что-то делать, иначе новое фарисейство грозит заступить на вакантное место нашей сегодняшней морали. Где есть вакуум, там есть и кандидаты на его заполнение. Что греха таить, в эпоху Ельцина некий вакуум на месте нравственного кодекса создался-таки. Связано это было прежде всего с неспособностью Ельцина поставить себя в пример. Его принцип заключался в принятии на себя максимальной ответственности за происходящее: он не предпринял ни одной попытки защититься от критики или перевести стрелки. Не принимать же всерьез анекдотическую фразу: «Во всем виноват Чубайс!», не приведшую ни к каким серьезным санкциям против этого универсального виновника! В последние восемь лет российской истории во всем винили Ельцина. Думаю, его и раздавил до нынешнего плачевного состояния именно груз этой ответственности: никакая водка и никакие сердечные недомогания не превратят здорового двухметрового сибиряка в ту руину, которая сегодня перед нами. Правда, и в этом состоянии он находит в себе силы принимать настолько трезвые и здравые решения, что его враги зубами скрежещут.
Горбачев в конечном итоге оказался не виноват ни в чем. Это и позволяет ему сегодня выступать в функции нравственного эталона. Главные критики нынешнего кровавого режима — откровенно пролужковская «Общая газета» и склоняющаяся к ней «Новая», только что горячо поддержавшая Бориса Громова на губернаторских выборах в Подмосковье, — единогласно называют Горбачева то человеком года, то единственным честным политиком постперестроечного периода русской истории. Наша скромная задача заключается в том, чтобы подвергнуть сомнению этот тезис и кое-кому кое-что напомнить. Главная этическая проблема заключается в том, что в прошлом году Михаил Сергеевич Горбачев пережил тяжкий удар — смерть жены. Я не намерен касаться этой темы. Если бы сегодня Горбачева превозносили только как любящего мужа, достойного и порядочного человека — я не возразил бы ни словом. Но Горбачев выступает сегодня именно как политик, поддерживающий Евгения Примакова, создающий новую партию, критикующий действия России на переговорах с Западом и в Чечне. И это заставляет всерьез задуматься о его праве на звание почетного святого. Я не говорю уже о чудовищной бестактности нескольких изданий, которые на протяжении прошлого года неоднократно писали о великой любви и великой человечности Горбачева. Неужели эти люди так плохо думали о первом президенте СССР, что не верили в его любовь к жене и способность ухаживать за ней? И более, как писал Грин, ни слова об этом.
Горбачев и сам далеко не представлял себе всех последствий пресловутой перестройки, которая, однако, самим названием своим ясно указывала на то, что радикального переустройства не замышляется — надеялись обойтись косметическим. Тем не менее о подлинных масштабах кризиса системы не догадывался никто: как в старом фильме «Деревня Утка», для полного развала всей конструкции оказалось достаточно вынуть единственный гвоздь. Сам Горбачев на фоне остальных партийных бонз обладал единственным преимуществом — «человеческим лицом», то есть способностью делать все то же самое при сохранении благопристойного фасада. Лично мне эта способность как раз и представляется главным пороком Горбачева — она обеспечила ему ореол тайны, неразгаданности. Между тем вся загадка этого сфинкса как раз и заключалась в полной несовместимости его трусливых, жестоких, эгоцентричных действий — и пресловутого человеческого лица, которое обеспечивало Горбачеву резерв интеллигентского доверия и народного обожания. Обожание, правда, связывалось и с так называемой перестроечной эйфорией, но эйфория закончилась уже в 1988 году, когда стало ясно, что безболезненного расставания с прошлым не будет, а главное, что, кроме этого прошлого, Горбачеву решительно нечего предложить. Он первым оказался в заложниках ситуации, героически пытаясь сидеть на двух стульях до 1991 года, пока стулья под ним не разъехались окончательно.
Всем ностальгистам нелишне было бы напомнить, что в 1986 году оказалось достаточно крошечного послабления, иллюзии новизны, чтобы в эту щель с невероятным напором хлынула так называемая творческая энергия масс, которым до того надоело фрондировать в кухне и гробить жизнь в очередях, что вся система стала рушиться помимо воли Горбачева, и первыми симптомами этого разрушения стали прямо-таки серийные катастрофы во всех отраслях промышленности. Здесь, конечно, никакой горбачевской вины нет — можно представить себе накал всенародной ненависти к собственной жизни, если даже малейший намек на реформы вызвал такой поток негативизма и деструкции. Дальше от Горбачева уже ничего не зависело: открыла рот интеллигенция, напечатали запрещенное, главной фигурой на общественной сцене стал журналист, и все дальнейшие шаги Горбачеву подсказывали другие, а он едва удерживался на волне, которая ежеминутно грозила его смести.
Каким государственным деятелем, каким реформатором был сам Горбачев, можно судить лишь по его действиям 1985 — 1986 годов: дальше ему диктовали взаимоисключающие, но одинаково разрушительные силы. В первые годы своего правления он напечатал Гумилева и вырубил виноградники. Первое было хорошо, но мало, второе чудовищно — и не только потому, что жаль крестьянского труда и вкусного продукта, а потому, что эта акция наглядно демонстрирует, какими хаотическими и бессмысленными телодвижениями Горбачев пытался заслужить народную любовь. Что касается программы реформ, не только половинчатый, а какой-то четвертичный их характер был ясен с самого начала — хотя бы по тому, какими извилистыми и тернистыми путями шел в Россию ее ущербный и бандитский рынок. Никакого законодательства на этот счет в перестроечной России не существовало вообще — все происходило методом проб и ошибок, без намека на стратегический план, и все по единственной причине: ничего такого радикального и близко не задумывалось! Планировалось крошечное послабленьице, разрешение индивидуально-трудовой деятельности, легализация капиталов партийных вождей, окончательное превращение комсомола в школу менеджеров — но все при сохранении власти той самой прослойки, которая и так властвовала тут всю жизнь. В этом Горбачев преуспел: он выдвигал исключительно тех, в ком чуял партийную жилку. Эти люди, развращенные долгим опытом лицемерия и фарисейства, были его стопроцентно надежной гвардией. Вот такие диссиденты были ему нужны — люди эгоистичные, осторожные и половинчатые, ценящие свободу от сих до сих и жертвовать собой готовые в тех же пределах. «Он живой, а ты живущий, проживающий, слегка умирающий, жующий жизнь, желанья, облака» — формулировал тогда Кушнер применительно к этому типу свободолюбивых конформистов, которые — кто раньше, кто позже — вслед за своим вождем оказались на охранительных и ретроградских позициях. Немудрено, что сегодня и Горбачев, и Егор Яковлев — при всем моем почтении к последнему — поддерживают Юрия Лужкова и Евгения Примакова. Дело тут не в одних обидах на Ельцина.
Компрометация реформ, в которой Минкин сегодня так пылко обвиняет Гайдара, Чубайса и Коха, произошла именно при Горбачеве, когда реформы проводили люди, более всего на свете не хотевшие реформ. Ни один радикал не был не то что допущен к власти, но не попал и в советники. Ни один диссидент не получил доступа к рычагам, и тот факт, что Сахарова сделали народным депутатом, лишь вредил делу, ибо маскировал полную сахаровскую беспомощность. Академик, как всякий специалист в области точных наук, предлагал построить новую систему, обдумать законы — ни один из предлагавшихся им законов не был даже рассмотрен. Сахаров существовал, чтобы ошикивать и захлопывать его на глазах у всей страны и тем осаживать слишком рьяных мечтателей. Даже выпускать политзаключенных Горбачев начал только в 1987 году, уже два года пробыв у власти, — Анатолий Марченко успел умереть в тюрьме, и смерть его в декабре 1986 года открыла глаза на Горбачева многим из союзников генсека. Пусть мне самому не всегда симпатичен экстремизм Марченко, пусть и сам я недолюбливаю радикалов (и не только по причине собственного конформизма, но в силу ненависти к профессиональным борцам вообще): среди диссидентов были отнюдь не только профессиональные борцы и не только городские сумасшедшие. Между тем никто из членов Московской Хельсинкской Группы не стал при Горбачеве политическим деятелем государственного масштаба: русское инакомыслие осталось на кухне. Горбачев предпочитал опираться на верных ленинцев, которые с оговорками отвергли сталинизм и стремились теперь к истокам. Стоит вспомнить историю публикации солженицынских текстов, дважды анонсированных и дважды слетавших из «Нового мира» в 1989 году, чтобы стало ясно истинное отношение Горбачева к свободе слова. Мы вообще очень легко забыли шутку насчет того, что демократия от демократизации отличается примерно так же, как канал от канализации. И то, что милицейскую дубинку прозвали демократизатором именно в 1987 году, тоже ныне забыто.
Горбачева нес поток, который он сам неосмотрительно выпустил, просверлив в плотине крошечную дырочку. И все-таки одна его конкретная вина во всем происходящем несомненна. Всеми силами пытаясь сохранить человеческое лицо, он вел политику, которую точнее прочих в тогдашней беседе с автором этих строк охарактеризовал Григорий Явлинский, очень остроумный в те времена человек: это все равно как если вы девушку поглаживаете и похлопываете, а когда наконец уговорите — кричите во весь голос: «Как ты смеешь ко мне лезть с такими низостями!» Разрешив свободу, Горбачев тут же кидался ее давить, но давил со странной, истинно партийной избирательностью совсем не то, что следовало. Не успеет ввести гласность, как вводит поправку к Конституции «одиннадцать прим», запрещающую критику в адрес властей. Не высыхает еще его подпись на первых указах, либерализующих экономику, как кооператоры ограничиваются и зажимаются десятком новых законов, отбрасывающих экономику во времена зрелого социализма. Пользуется большой популярностью первая русская компьютерная игра «Перестройка», в которой крошечный демократ скачет по островкам новых указов, попутно убегая от злобного бюрократа: редкий демократ допрыгивал до десятого уровня! Но главным грехом Горбачева остается в моих глазах фактическая легитимизация самого гнусного национализма, который следовало осудить сразу и безоговорочно, однако тут-то у Горбачева как раз не хватало решимости. Вечный партийный ужас перед силой, раболепие перед стихией, страх ответственности сковывали его.
Когда затлел Карабах, Горбачеву, любившему компромиссы, один компромисс прямо подсовывали: передача НКАО под центральное управление. Авторитет центра тогда был в стране еще непререкаем. Но инициатива эта исходила от армян — тогда обиделись бы азербайджанцы. Вместо того чтобы взять под свой патронат спорную территорию, Горбачев фактически бездействовал весь остаток своего правления — ввод войск в Карабах проблемы не решил, и скоро миротворцев, которых лупили с двух сторон, вывели обратно. Война тянулась восемь лет и до сих пор напоминает о себе. Никто теперь не разберется в череде кровавых провокаций, самой чудовищной из которых был Сумгаит; а в общем, стороны стоили друг друга, и азербайджанцы, не пропускавшие в Армению гуманитарную помощь после землетрясения 1988 года, едва ли имеют сегодня моральное право упрекать русскую интеллигенцию за сочувствие армянам. Ясно одно: вместо того чтобы с самого начала внятно и трезво осудить любой национализм, любую постановку национальных интересов и признаков выше общечеловеческих, Горбачев посчитал национальные движения одним из проявлений свободы и, сохраняя человеческое лицо перед либеральной интеллигенцией, все это терпел. А надо вам сказать, что ничего мерзее либеральной интеллигенции лично я в своей жизни не видел: это те самые описанные Блоком подлецы и трусы, которые радостно суетятся вокруг костра, подкладывая в него щепки, а потом принимаются орать: «Горим!» Самый пещерный национализм в конце восьмидесятых пользовался вниманием и уважением значительной части русских либералов. Горбачев никак не мог занять внятную и здравую позицию по этому вопросу: ему все казалось, что если Прибалтика отделится, то и весь Союз треснет. Между тем Прибалтика-то отделялась как раз не по националистическим (слабо выраженным там по причине общей цивилизованности), но по чисто политическим и историческим мотивам, тогда как армяно-азербайджанский конфликт был обоюдным и стремительным расчеловечиванием двух народов. И вместо того чтобы раз и навсегда объявить вне закона любой национализм — русский, еврейский, татарский, украинский, чеченский, — Горбачев действовал как всегда спонтанно и хаотически: сначала до последней возможности терпел, потом всей мощью обрушивался... не туда. На Вильнюс, например. И никогда не был виноват: он не знал, ему не доложили.
Конечно, выпускать из тюрем и лагерей политзаключенных-националистов и при этом не реабилитировать национализм — трудно. Но допустить, чтобы на Украине, тогда еще союзной, фактически реабилитировали Бандеру, а в Грузии набирали вес фигуры типа Гамсахурдиа, — означало действительно утратить всякий контроль над происходящим. Сегодня, когда страна медленно и трудно сползается в прежний конгломерат, а Чечня шестой год кровит и горит, становится ясно: свобода в России была скомпрометирована именно в те годы, когда в экономике обернулась партийным воровством, а в политике — межнациональными усобицами. И сделали все это любимые дети КПСС, слегка перекрасившиеся в соответствии с духом времени.
Существует глупая и пошлая точка зрения, согласно которой терроризм и радикализм в обществе становятся реакцией на либеральные действия власти, на ослабление партийного или государственного гнета. Так нечаевский и народовольческий террор якобы разгулялся в России именно после того, как самый добрый (по мнению Коржавина) русский царь начал кое-что разрешать и вообще освободил крестьян. Ну, как он освободил крестьян, мы помним очень хорошо, как разрешал и какие давал послабления — могли бы порассказать Чернышевский и Некрасов, а также Муравьев-вешатель. Как завязли все русские реформы, от судебной до военной, тоже, думаю, выпускникам советской средней школы напоминать не нужно: ошибки царизма она вскрывала очень убедительно. Террор как раз и являлся реакцией на половинчатость и недоконченность любой реформы, становился прямым следствием горького похмелья, сменявшего перестроечную эйфорию, — и с этой-то тоски и злости русские мальчики шли либо в бомбисты, либо в сторонники Бориса Ельцина. Ельцин отнюдь не кажется мне оптимальной альтернативой Горбачеву, его полюбили как раз за то, за что потом возненавидели: за стремление сначала запутывать и затягивать все узлы до предела, а потом рубить топором. В этом смысле он отличался от Горбачева только тем, что не боялся топора и ответственности. И лучше он только тем, что честнее.
Кстати, власть вообще ответственна за свою оппозицию. Она ее формирует от противного. И как Ельцин собственными усилиями надул жуткий пузырь под названием Лужков, как правительственная чехарда и наглость «модной молодежи» с комсомольским прошлым вырастила пестицидный овощ примаковского рейтинга, так и сам Ельцин с его радикализмом и заявлением «Берите столько суверенитета, сколько унесете» вырос из горбачевской робкой половинчатости. Оппозиция — зеркало власти, ее эхо, и оттого Горбачев гляделся в Ельцина с такой ненавистью. Он понимал, что проиграл все отнюдь не в августе 1991-го, а в октябре 1987 года, когда на резкую и довольно популистскую критику отреагировал со злобой и недальновидностью, достойными татарского хана, а не европейского лидера, в которого он так долго играл.
Стоит вообще вспомнить это время позднего Горбачева, скучную и грозную эпоху разъезжающихся стульев, время самой липкой, паутинной, неутомимо плетущейся президентской лжи. Сделавшись из генсека президентом, Горбачев не изменился ни на йоту. Он все так же предпочитал слово делу, все так же заботился о сохранении розового человеческого лица, все так же плел свои непрекращающиеся, бессодержательные, давно никого не умиляющие словеса! Жена моя, в те времена студентка-переводчица, возила тогда по Сибири молодую восторженную американку, изучавшую на досуге русский язык.
— Kak on govorit! — восхищалась американка, слушая какую-то очередную горбачевскую речь. — Ya vsyo, vsyo ponimayu!
— А я ничего, — честно сказала жена.
И вот вспоминая эту тошнотворную паутину, это застывшее время ранних девяностых, я еще и еще раз с ужасом понимаю: другого выбора у России не было. Только Ельцин с его топором, только этот нерассуждающий стенобитный таран с замашками князька и обкомовца, но и с готовностью брать на себя ответственность за все. Тогда казалось, что ему нужна не только власть. Как бы то ни было, своей или не своей волей, но Ельцин действительно не получил от этой власти ничего хорошего (об его окружении сейчас речи нет).
В 1991 году у Горбачева случился очередной пароксизм ретроградства: он всегда давал послабление и тут же отбирал, но к девяносто первому, похоже, все достало его окончательно. Закручивание гаек предполагалось серьезное и полномасштабное: первыми людьми при Горбачеве становятся Крючков и Янаев. Такой вице-президент, как Геннадий Янаев, вообще много говорит о президенте, но и такой приближенный, как главный чекист страны Крючков, должен был насторожить страну не меньше. В апреле о возможности путча предупреждает Шеварднадзе. В мае Александр Яковлев — единственный, кажется, «архитектор перестройки», в силу долгой работы за границей имевший представление о реальной демократии, — открыто говорит Горбачеву, что путч неизбежен. Горбачев не внемлет. В начале года закрывается «Взгляд». Главным редактором «Правды» становится Геннадий Селезнев, и «Правда» превращается в рупор самых воинственных консерваторов: игры в реформы забыты окончательно. Сама история с путчем чрезвычайно темна, но, зная Горбачева, я предположил бы следующее: как всегда он вознамерился загрести жар чужими руками. Вспомните, ведь и о саперных лопатках Тбилиси, и о танках в Вильнюсе он «ничего не знал»! В Тбилиси его прикрыл генерал Родионов, на долгие годы сделавшийся символом имперского насилия и ни в чем, как выяснилось, не виноватый. Вот и насчет путча Горбачев ничего не знал, хотя всех исполнителей будущего переворота приблизил самолично, а сам сокрылся в отпуск аккурат накануне подписания Союзного договора. Подозреваю (хотя все это только моя версия, разделяемая, впрочем, значительной частью горбачевского окружения), что Горбачев со своей вечной половинчатостью сформулировал задачу так: если у вас получится — дерзайте. Если не получится — пеняйте на себя.
Возможно, я не прав. Но в горбачевской версии происшедшего слишком много очевидных глупостей и натяжек, а Крючков, Янаев и Павлов — не те люди, чтобы решаться на что-либо без верховной санкции. Главное же — откат начался не 19 августа 1991 года, и потому в первый день путча никто особенно не удивился. Нечто подобное давно носилось в воздухе. Вот почему поражение путчистов в конечном итоге стало поражением Горбачева: почувствуй народ хоть на миг, что Горбачев принципиально не из этой компании, — никто не одобрил бы его отставки. А уход его в декабре 1991 года воспринимался страной, насколько я помню, с большим облегчением.
Наш народ вообще отходчив. Вот почему, проводив только что Ельцина, мы называли его то великим, то дальновидным, то жертвенным, хотя смысл его отставки прост и прозрачен: всю жизнь заставляя страну выбирать между плохим и отвратительным, он в очередной раз оставил ее без выбора, посадив нам на трон Путина. Точно так же и горбачевская отставка, на деле только констатировавшая смену эпох и полную неспособность президента СССР контролировать ситуацию, вызвала кратковременный всплеск всенародной любви к нему. Но послегорбачевская отрыжка была еще столь сильна, что видеть его снова у власти не желал в России почти никто. Любовь к нему оставалась уделом эстетов вроде блистательной Марии Васильевны Розановой или ностальгирующих розоватых партийцев, чьих имен я называть не хочу, ибо именно они когда-то начали печатать таких, как я.
Есть тип реформатора, панически боящегося любого непопулярного шага. Тип человека, более всего озабоченного сохранением лица и реноме. Тип лидера, предпочитающего действовать чужими руками и совершать взаимоисключающие поступки, чтобы угодить всем. Тактика горбачевской болтовни в проруби, лихорадочных движений туда-сюда стоила России пяти лет «перестройки» и пяти последующих лет, во время которых страна утратила последние ориентиры, изрядно, впрочем, попорченные уже Горбачевым с его попыткой угодить на всех. В результате страна потеряла лицо начисто, но Горбачев сохранил его в неприкосновенности, красиво ушел и теперь столь же красиво позиционирует себя на страницах многочисленных изданий, возглавляемых птенцами его гнезда. Они тоже успели позабыть, как обижались на него, как поторапливали его, как хватались за голову при очередных его хаотических метаниях. Он теперь симпатичен им тем, что ничего не делает, и еще, разумеется, тем, что любит поговорить. Говорить с ним приятно. Лицо — в высшей степени человеческое. Иной вопрос — что за ним. А об этом точнее других сказал тот же Александр Яковлев: «Горбачев — человек-луковица, и он сам боится заглянуть в собственную сердцевину, спрятанную за бесчисленными одежками».
Горько мне вспоминать теперь, как пять лет назад я в «Общей газете» открытым письмом поздравлял Горбачева с десятилетием перестройки. В 1995 году вовсю шла первая чеченская война, в прессе буйствовала цензура, в прокуратуре свирепствовал проворовавшийся впоследствии Ильюшенко, в Кремле всевластвовал Коржаков, и мне по молодости лет казалось, что все это — исключительно заслуга Ельцина. Обращаясь к Горбачеву, я благодарил его за то, что он сделал нас свободными. Мне и невдомек было, что свободными нас сделал не он, а те, кто воспользовались его временными послаблениями и одолжили партийцам свои идеи. Партийцы благополучно эти идеи загадили, после чего торжество русской свободы и законности вновь отодвинулось в туманную даль.
Впрочем, о Горбачеве все сказал Тютчев. Понадобилось всего четыре строки, чтобы описать этот человеческий тип:
Природа — сфинкс. И тем она верней
Своим искусом губит человека,
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней.
Дмитрий БЫКОВ
На фотографиях:
- ЗНАМЕНИТАЯ ГОРБАЧЕВСКАЯ ШЛЯПА, ТИПИЧНЫЙ ГОЛОВНОЙ УБОР РУКОВОДИТЕЛЯ ТЕХ ЛЕТ, И ЕГО СОВСЕМ НЕТИПИЧНЫЙ ДЛЯ ПАРТАППАРАТЧИКА ВЗГЛЯД: ЖИВОЙ, ЯСНЫЙ, ПРОНЗИТЕЛЬНЫЙ. ЭТОГО КОНТРАСТА ТОГДА НИКТО НЕ ЗАМЕЧАЛ...
- ГОРБАЧЕВ И РЕЙГАН: ПОЛНАЯ ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЬ ДРУГ ДРУГУ. СТАРИК С ЖЕЛЕЗНОЙ ЧЕЛЮСТЬЮ И МЯГКИЙ, ДОБРЫЙ, ГАРМОНИЧНЫЙ «ЧЕЛОВЕК БУДУЩЕГО». АМЕРИКАНСКАЯ ОГРАНИЧЕННОСТЬ И РУССКАЯ ШИРОТА. МИСТЕР НЕТ И МИСТЕР ДА...
- ГОРЬКО МНЕ ВСПОМИНАТЬ ТЕПЕРЬ, КАК ПЯТЬ ЛЕТ НАЗАД Я В «ОБЩЕЙ ГАЗЕТЕ» ОТКРЫТЫМ ПИСЬМОМ ПОЗДРАВЛЯЛ ГОРБАЧЕВА С ДЕСЯТИЛЕТИЕМ ПЕРЕСТРОЙКИ. В 1995 ГОДУ ВОВСЮ ШЛА ПЕРВАЯ ЧЕЧЕНСКАЯ ВОЙНА, В ПРЕССЕ БУЙСТВОВАЛА ЦЕНЗУРА, В ПРОКУРАТУРЕ СВИРЕПСТВОВАЛ ПРОВОРОВАВШИЙСЯ ВПОСЛЕДСТВИИ ИЛЬЮШЕНКО, В КРЕМЛЕ ВСЕВЛАСТВОВАЛ КОРЖАКОВ, И МНЕ ПО МОЛОДОСТИ ЛЕТ КАЗАЛОСЬ, ЧТО ВСЕ ЭТО — ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ЗАСЛУГА ЕЛЬЦИНА. ОБРАЩАЯСЬ К ГОРБАЧЕВУ, Я БЛАГОДАРИЛ ЕГО ЗА ТО, ЧТО ОН СДЕЛАЛ НАС СВОБОДНЫМИ. МНЕ И НЕВДОМЕК БЫЛО, ЧТО СВОБОДНЫМИ НАС СДЕЛАЛ НЕ ОН, А ТЕ, КТО ВОСПОЛЬЗОВАЛИСЬ ЕГО ВРЕМЕННЫМИ ПОСЛАБЛЕНИЯМИ И ОДОЛЖИЛИ ПАРТИЙЦАМ СВОИ ИДЕИ
- В материале использованы фотографии: из архива «ОГОНЬКА», Владимира СМОЛЯКОВА, Бориса БАБАНОВА