Прав Шендерович: «Тухлый кубик рабства навеки растворился в крови»!..
ДВОР ЖАЛКО
Истинную славу я пережил два раза в жизни и больше не хочу. В первый раз я сделался знаменит, когда меня вместе с нынешним ведущим автором «Огонька» Александром Никоновым на два дня арестовали за выпуск первоапрельского приложения к «Собеседнику», где были опубликованы несколько матерных частушек и статья о происхождении русских ругательств. Дело было ровно пять лет назад.
Вторая волна славы накатила после того, как двое неизвестных подстерегли меня у выхода из «Собеседника» и сначала разводным ключом, а потом ногами несколько раз довольно ощутимо ударили по голове. Из головы вылилась лужа крови, на затылок наложили пятнадцать швов, на бровь — пять, сотрясения не последовало (у поэта в России должна быть крепкая голова), но квартира на три дня превратилась в Смольный. Пишешь, пишешь — и хоть бы хны. Потом один раз попытаются сотрясти твой мозг — и ты герой. «Жизнь бьет ключом», — мрачно пошутил писатель Михаил Веллер, позвонив из Таллина с вопросом, не нужна ли мне «Беретта». А то он может устроить.
Я хочу горячо поблагодарить всех коллег, всем недоброжелателям пообещать, что намерен продолжать в том же духе, а исполнителей рискованной акции по раскрутке моего скромного имени огорчу тем, что синяк у меня уже сошел, швы сняли, а голова работает лучше прежнего.
На вопрос о возможных врагах и недоброжелателях я за эти дни привык отвечать краткой, но емкой формулой: пишу я главным образом о тоталитарных сектах и московских властях, что, в сущности, одно и то же. Судя по дилетантизму нападавших, которые до того три недели осаждали меня просьбами о личной встрече под предлогом передачи какого-то архисекретного документа, подозревать следует сектантов. Личными врагами я поныне не обзавелся, хотя милицию поначалу беспокоил вопрос, нет ли у меня любовника-гомосексуалиста. Пока, по милости Божией, ни любовника-гомосексуалиста, ни любовницы-лесбиянки нет. Нестильный я человек. Правда, что мы знаем о наших недоброжелателях? Вот стильная сценаристка Дуня Смирнова в моем любимом журнале «Фас», вышедшем аккурат в день инцидента, пишет в статье «Спать хочется»: «А недавно мы во сне с Шурой Тимофеевским смертным боем, ногами били журналиста Дмитрия Быкова. Я проснулась свежая, бодрая, в прекрасном настроении» («Фас» № 3/12).
Ну что ж поделать, Дуня. Не все кошке масленица. Должен подпортить вашу свежесть. Я чувствую себя столь же бодро и не премину вновь навестить ваши сны — голова обвязана, кровь на рукаве. Постарайтесь только, чтобы поблизости не было Тимофеевского. А то я за себя не ручаюсь.
Но Дуня тут, конечно, ни при чем. Ежели бы все сны, в которых меня бьют, сбывались, боюсь, по частотности упоминаний в прессе я перекрыл бы Путина. Но есть у меня и собственная версия. Некоторые особо ушлые коллеги меня все спрашивали: а о чем ты думал, пока тебя били? В восьмидесятые годы я гордо сказал бы: о Родине. И, в общем, не покривил бы душой.
Дело в том, что одного-то я очень хорошо рассмотрел (другой держал меня сзади, хотя и не очень успешно — я вырвался, пришлось меня валить). У него было ужасно злое и глупое лицо. Я часто видел у себя на Родине такие лица, и столкновения мои с их обладателями далеко не всегда заканчивались столь благополучно. Мне случалось драться, случалось, как водится, и получать, и тип людей, которые на дух меня не переносят, я успел изучить досконально. Это тип вполне конкретный и сформулировать свои претензии ко мне не способный. Я его просто раздражаю до дрожи: способностью гладко говорить, желанием облегчать, а не усложнять свою и чужую жизнь... Их бесит моя активность, многописание и откровенно жидовская морда, а главное, единственно ценная моя способность: сразу же их опознавать. Мне для этого довольно одного голоса по телефону, одного корявого письма в редакцию, одного косого взгляда в вагоне метро. И вражда наша — вечная взаимная ненависть книжных детей и дворовых хулиганов, каких бы масок мы ни надевали впоследствии. Так что напасть они могли без всякого повода: то, что я до сих пор жив и функционирую, уже вызов.
Едва ли не самым типичным конфликтом в советской детской литературе семидесятых являлся именно конфликт правильного мальчика с дворовым хулиганом. Тип хулигана эволюционировал: сначала это был вполне безобидный, но неухоженный Квакин из «Тимура и его команды». Его никогда никто не любил. Стоило протянуть такому Квакину руку помощи и взвалить на него общественную нагрузку, как он чудесным образом перевоспитывался. Более того, в выполнении общественной нагрузки он выказывал такое рвение, что оно уже представляло для общества известную опасность. Справедливости ради надо сказать, что именно хулиган зачастую был положительным персонажем советского детского искусства — просто в силу классовой близости к властям. Отличник был потенциально враждебен, поскольку имел противную склонность задумываться и в один прекрасный момент, взглянув вокруг себя, мог додуматься до чего-нибудь, подпадающего под статью о распространении клеветнических измышлений. Хулиган же, напротив, после легкой воспитательной работы (осуществлявшейся, как правило, шефом-заводчанином) преобразовывался в пионера-героя. Его немногословие, происходящее от косноязычия, упорство, рожденное упертостью, и патологическая жестокость в достижении цели идеально подходили советскому государству. Вот почему хулиган, конфликтующий с отличником, вызывал у читателя добрую улыбку и подсознательную симпатию.
Шли, однако, годы, и Советский Союз понемногу умнел. Число отличников — во всяком случае среди писателей — неуклонно возрастало. В прозе и кинематографе шестидесятников хулиган приобрел резко отрицательные и почти патологические черты. Это садист вроде евтушенковского Философа из «Ардабиолы» (надо отдать Евтушенко должное: психологию стаи он чувствует прекрасно). Ненависть свою к этому типу, унижавшему его с раннего детства, постановщик «Детского сада» (хорошего, кстати, фильма) обосновал в замечательной «Зиминской балладе»:
Если бьют — не плачу.
Сам ответно в морду бью:
До сих пор я додаю
Несданную сдачу.
Деревенщики хулиганов обожали. Городские сперва боялись, а потом возненавидели, потому что всякий страх рано или поздно утомляет и заколебывает своего носителя. Начинаешь ненавидеть: прежде себя, потом оппонента. Ненависть эта к оппоненту проходит две типично советские стадии. Сначала привычно думаешь, что в тебе самом что-то не так. Ты не душа компании, не горнолыжник и не хоккеист, не пролетарий и не гегемон, ты трус в конце концов! Ты даже не класс, а прослойка, прокладка с крылышками! Но когда оппонент, репрезентирующий большинство, наглядно тебе показывает, какая он безмозглая и наглая сволочь, ты начинаешь ненавидеть его с удвоенной силой — еще и за свои только что изжитые интеллигентские комплексы.
Лично для меня вопрос о народе и интеллигенте перестал стоять в армии. Там я понял, что за такую постановку вопроса надо бы расстреливать, да жалко. Тот же, кто придумал комплекс вины перед народом, вообще заслужил публичное повешение, но про это все уже сказал Варлам Шаламов. В самом общем виде конфликт интеллигента и народа — конфликт существа, принявшего для себя определенные правила, с теми, кто не признает никаких правил, кроме ползучей логики выживания. Я долго искал критерий принадлежности к типу хулигана — и со временем нашел: это именно попытка навязать оппоненту логику поведения, а самому от этой логики раз и навсегда отказаться.
Наиболее наглядным примером проявления такого разделения труда (или разделения принципов, если угодно) служит классическая ситуация «следователь — диссидент».
— Сознайтесь, — убежденно говорит следователь. — Сознайтесь, вы же мужчина! Будьте мужчиной в конце концов! Что вы виляете, отпираетесь, как баба... руки потные... смотреть противно!..
Некоторые после такой обработки (особенно если проводил ее рыжий красавец, с виду сочетавший мощь и доброжелательность — главные черты империи) сознавались так же, как декабристы падали на грудь Николаю I. Душераздирающая сцена покаяния Каховского — самая, пожалуй, крупная литературная удача Леонида Зорина — о многом говорила зрителю «Современника» тех времен. Но как только желательное покаяние было достигнуто, следователь позволял себе заключительный аккорд. Он бросал на сломленного диссидента презрительный взгляд и цедил сквозь зубы:
— Д-д-дрисня... тряпка! И эта мразь осмелилась вякнуть слово против своей страны! Г-герой! Да вас ударить ни разу не потребовалось, я рук не стал об вас марать, как вы уже все подписали, всех сдали! Где же вам против нас? То-то товарищи на воле порадуются... Уведите эту падаль!
Если отбросить чисто внешние приметы вроде формы, фуражки, тона и прочая (хотя коммунисты и по повадкам очень мало отличались от блатных, чувствуя за собой силу и другой правоты не зная), то между дворовым хулиганом и таким следователем принципиальной разницы не было. Более того, хулиган всегда бывал востребован властью, когда приходило время мочить куда более опасного книжника и мечтателя. Главная же общая черта государства и хулигана заключалась в том, что им можно было все, тогда как их оппонентам — ничего. Никакие заслуги этого всемогущества не обеспечивают — не в заслугах дело, а в спайке, мгновенно возникающей между публикой определенного рода. Хулиганам можно нападать на одного втроем и вчетвером, а интеллигенту в ответ нельзя не то что ударить, но и сплюнуть кровью. Хулиганам можно стучать и наушничать, а интеллигенту никогда. Хулиганам можно жрать человечину, а интеллигента смешивают с дерьмом за говядину.
Этот закон, который мы здесь назовем «законом навязанного кодекса» (система требует от своего оппонента соблюдения правил, тогда как сама играет без правил вообще), реализуется подчас в трагикомических ситуациях. Еду из казахстанской командировки, проезжаю Караганду, опаздываю на самолет. Таксисты окружают меня на автовокзале, предлагая отвезти в аэропорт за фантастическую сумму. Время поджимает, я сговариваюсь с одним и вдруг чуть поодаль нахожу другого, согласного отвезти за куда меньшие деньги. Сажусь в его машину. Предыдущий мой водитель перекрывает выезд на своих «Жигулях»:
— Эй, ты мужчина или нет? Садись ко мне в машину!
— Я дешевле нашел. Отъезжай.
— Ты штаны носишь? Ты слово мужчины дал!
Никакого слова, тем более страшного и нерушимого слова мужчины, никто ему не давал. Ему пообещали, что, возможно, поедут с ним. Но он чувствует себя обязанным навязать потенциальной жертве следование некоему мужскому кодексу чести (который для него самого никоим образом не обязателен, потому что перекрывать дорогу товарищу — вещь среди профессиональных таксистов недопустимая, и это ему отлично известно). После долгой матерной перепалки обиженного общими усилиями уговаривают отъехать, но он долго еще орет вслед, что кое-кому проколет шины. «Мужчиной надо быть!»
Интересный случай вспоминает Игорь Губерман. Ему в лагерь прислали табаку, какой-то вор попросил закурить, Губерман соврал, что табаку нет, и вор отошел, поглядев, как показалось поэту, с укоризной. Интеллигентного Губермана заела совесть. Он нагнал вора и отдал всю пачку махры. Тот посмотрел на него, как на идиота, и сам ему закурить никогда не давал. Налицо типичное противоречие кодекса и имморализма: по кодексу Губермана Господь велел делиться. По кодексу (если это можно назвать кодексом) блатных, коммунистов и всего прочего тварного мира стоит брать все, что плохо лежит, и делиться только с тем, кто иначе загрызет. Показательна тактика имморалистов, больше всего разглагольствующих о морали. Блатные в лагерях издевались над политическими, называя их изменниками и фашистами. Те же блатные уже в послевоенные времена измывались над солдатами, сбежавшими от дедовщины: «Ты сперва маме-Родине послужи!» Естественно, что представления о маме-Родине у них самые абстрактные, и они сроду ей не служили, но чтобы занимать позицию морального превосходства, нужно прежде всего отказаться от любых требований к себе.
Помню, как в армии собирали деньги — якобы на гитару одному из самых отвязанных раздолбаев, вруну и пьянице. Денег у меня почти не было, но не дать — значило поставить себя вне коллектива. Я что-то наскреб. Помню, как один из самых мерзких типов, встреченных мною в жизни, — парень с рабочих окраин, косивший под блатаря, отличавшийся чудовищной наглостью и невероятно широкой рожей, любивший вставить в речь псевдофольклорную конструкцию типа «желанен будь» или «чарочка заветная», — похаживал по роте, сшибая с молодых деньги на гитару: «Дело святое, братаны! Товарищу жертвуем!» Надо ли говорить, что все эти деньги он благополучно пропил с товарищем, сам не дав на гитару ни копейки, и у меня, слава Богу, уже тогда не было на этот счет никаких сомнений. Но не дать денег, как хотите, я не мог — никогда не участвуя в общих издевательствах над слабейшим или провинившимся и по мере сил этим издевательствам препятствуя, я не мог отказываться от неизбежных ритуалов типа пожертвования денег на гитару. Так далеко моя отвага не простиралась.
...В семидесятые этот вечный конфликт хулигана и книжника обострился до такой степени, издевательства в армии и школе приобрели такую изощренность, что других тем в детской литературе практически не осталось. Общество на глазах коснело в цинизме, в сравнении с которым нынешний — детские игры. Садистские частушки составляли костяк школьного фольклора, в половине школ существовали нацистские организации, позаимствовавшие всю внешнюю атрибутику из «Семнадцати мгновений весны». Было снято и чудом избежало полки «Чучело». Изобретательность и зверство садистов были таковы, что и в гестапо не всегда додумывались до того, что вытворяли в школах и в армии. Если бы не перестройка, не знаю, до чего бы все это дошло. Но и перестройку начали и проводили отнюдь не книжники, так что она благополучно выволокла наверх все ту же блатоту и шпану. Из среды книжников едва-едва успел выделиться деловой человек вроде Чубайса, но об этом типаже чуть позже. А тогда, в семидесятых и ранних восьмидесятых, надо было срочно думать, что делать: в условиях двойной морали, когда у страны стремительно не оставалось ничего святого, все живое могло задохнуться в считанные годы. Вот тогда-то Юрий Вяземский, ныне ведущий «Умников и умниц», недавний герой «Огонька», а тогда один из самых перспективных молодых прозаиков, написал свою «Банду справедливых».
Эта повесть в отличие от предыдущего «Шута» никакой славы Вяземскому не принесла. Ее как-то неуверенно обругали и забыли. Между тем идея носилась в воздухе: несколько тихих отличников, терроризируемых местным совершенно распоясавшимся хулиганьем, начинают сопротивляться под руководством загадочного и очень идейного мальчика. И все у них получается, потому что хулиганы действительно очень быстро пасуют, столкнувшись с силой. Объясняется эта их особенность очень просто: дело не в их трусости, но в крайнем прагматизме. Издевательства над интеллигентными мальчиками или девочками (типа требования попрыгать или спеть песенку) принадлежат к сфере их развлечений: практический эффект этих милых забав стремится к нулю. Как вода немедленно меняет путь, столкнувшись с преградой, так и хулиганы быстренько тушуются, столкнувшись с последовательностью: вспомним, как быстро и жалко сдались члены ГКЧП, поняв, что народ не на их стороне. И еще вспомним, как стремительно стушевался Юрий Михайлович Л. (не хочу больше о нем писать, скучно), когда увидел, что не все в подведомственном ему городишке его боятся. Кстати, Ленин — образцовый политик и неперевоспитуемый прагматик — любил повторять байку о грабителе. Вот если вас, батенька, грабитель остановит, вам что надо делать, пыжиться перед ним или все отдать, лишь бы отпустил? Конечно, отдать. Жизнь дороже. Еще пользу принесете пролетарскому делу. Хулиган начинается там, где кончается этикет. Ибо ведь этикет, условности, усложнения как раз и составляют отличие человека от нелюдя.
Но Вяземский написал свою вещь — явно призывавшую интеллигентов самоорганизовываться и сплачиваться — в самый канун перемен. И потому повесть осталась, по сути, непрочитанной, а между тем автор опровергал одно очень важное интеллигентское самоутешение. Интеллигент привык думать, что борьба и попросту адекватная сдача поставит его на одну доску с обидчиком, то есть приведет к деградации и расчеловечиванию. Вяземский доказывал, что терпеть и страдать гораздо хуже, что рабская трусость парализует и растлевает душу, что человек остается человеком, только пока его нельзя ударить безнаказанно. В это же время сходные мысли стал еще радикальнее высказывать Михаил Веллер и не печатавшийся тогда Виктор Шендерович. Это ведь он, тогда еще безбородый и мало похожий на нынешнего ведущего «Итого», написал потрясающий и совершенно не смешной рассказ о том, как пианист, гастролирующий в провинции, получил в справочном киоске адрес своего сержанта, живущего в этом городе, но так и не пошел бить ему морду. До сих пор помню фразу из этого рассказа: «Тухлый кубик рабства навеки растворился в крови».
Надо было сопротивляться. Но тут конфликт, как было сказано, иссяк.
Он иссяк стремительно, как большинство стержневых коллизий позднесоветской литературы. Сегодняшнему читателю как-то и не понять, когда он читает Трифонова или Тендрякова — мастеров тогдашней напряженной прозы, которую я назвал бы «экзистенциально-бытовой», — из-за чего их герои так сходили с ума. Социальные столкновения, которые были неизбежны в нашем принудительном плавильном котле, вдруг прекратились, ибо каждая социальная группа стала ходить по своим путям. И в какой-то момент мы перестали сталкиваться с хулиганами, потому что у них появились более масштабные задачи, чем заставлять нас попрыгать.
Они стали «быками», а мы разъехались по заграницам. Они пошли в банкиры или охранники, а мы — в журналисты или программисты. Пересекались мы чисто по-деловому, не особенно друг другу мешая, но в основном пути наши разошлись. Вследствие чего кино и литература разом поскучнели (детскую прозу вообще стало не о чем писать), но жизнь заметно полегчала.
Вообще все вещи подразделяются на созданные для жизни и созданные для смерти. Советский Союз с его бесконечными очередями за всем, с его тысячей бюрократических формальностей, которыми обставлялась любая ерунда, — существовал для того, чтобы отфильтровывать и гнобить нежных и слабонервных. Выживал тот, кто мог распугать очередь, купить справку и запугать управдома, — то есть именно хулиган. В короткую паузу, всего и длившуюся с конца восьмидесятых до середины девяностых, мы с хулиганами стали вроде бы пользоваться услугами разных поликлиник и ездить на разные курорты. Мы даже жить стали в разных районах — они переехали туда, где получше, мы остались там же, где были (это в лучшем случае), но и то слава Богу, что хоть избавились от соседства. И тут все кончилось. Они опять вылезли. Потому что процесс постепенной передачи им всей власти наглядно явил переход количества в качество, и власть их, потесненная было на пару годиков, стала тотальна.
А это значит, что времена противостояния возвращаются опять.
Им опять ничего нельзя объяснить, потому что они всегда правы. Им опять нечего противопоставить, потому что мы боимся уронить себя. А описанных Вяземским железных мальчиков у нас в запасе нет, потому что сочетать силу, почтение к закону и интеллект у нас до сих пор не научились. Все, что мы можем сделать с хулиганом, — это изо всех сил пытаться не заплакать, когда он выкручивает нам руки или своими грязными носками затыкает рты. Была, если помните, такая пытка в советских пионерлагерях.
Как же это вышло, товарищи? Мы отдали им всю власть, потому что политика представлялась нам по определению грязным делом. Они занялись политикой и временно перестали заниматься нами. А когда мы очнулись, оказалось, что все уже у них в руках — а у нас в руках по-прежнему пятнадцать копеек на молочный коктейль, которые сейчас будут отбирать в ближайшей подворотне.
Одни государственные хулиганы строят себе многоэтажные поместья, а нам оставляют тридцатипроцентный налог с продаж. Другие государственные хулиганы во всех грехах обвиняют кровавый режим, а сами на вверенных им территориях издеваются над маленькими. Третьи просто бьют нас по голове, потому что власть хулиганов бывает только тотальной, никогда — демократической, а значит, выражение лица гражданина должно быть строго регламентировано. И я в этом смысле не вижу принципиальной разницы между лишенной всяких убеждений партией «ОВР» и ничуть не более принципиальной, ничуть не менее тоталитарной партией «Единство». Обоим оппонентам, в общем, все равно, с кем блокироваться: «ОВР» — с кремленышем, «Единству» — с коммуняками... И лица похожие. Две нормальные дворовые группировки временно враждуют, чтобы с тем большей уверенностью навести свои порядки. Кому бы власть ни досталась, порядки не изменятся.
Причем самое поразительное, что власть книжных мальчиков оказалась принципиально нежизнеспособна, а власть хулиганов, как прежде, неуязвима. Они вернулись, а мы все те же. И ни одна попытка книжного мальчика замахнуться на хулигана в ответ не остается незамеченной сотнями других книжных мальчиков, которые подсознательно желают выслужиться перед хулиганом.
— Ты что! — кричат они на смельчака. — Ты как смеешь! Ты кому уподобляешься!
Еще книжные мальчики очень любят занимать позицию над схваткой. То есть одного из них бьют, а остальные ковыряют в носах и приговаривают: мы не можем лезть в драку, это нас унижает... Так они подсознательно угождают хулиганам, жалобно надеясь, что их не тронут. Ибо неучастие в схватке — это и есть джентльменская форма поддержки сильнейшего, только книжные мальчики не отдают себе в этом отчета.
Всякая попытка книжных мальчиков вызвать милицию (то есть, грубо говоря, перетащить на свою сторону силовиков) осуждается хулиганами с высоты их несуществующего блатного кодекса прямо-таки до слез. «Это полицейское государство!» — верещат они при виде любого мента, который не дает им больше баловаться с носками.
В общем, если книжный мальчик так и не сумел за эти годы превратиться в книжного дяденьку или хотя бы в книжного юношу, если он и поныне полагает, что его самозащита выглядит как предательство своих интересов, — то, может, он и заслужил хулиганскую власть? Ведь он привык ее терпеть и еще множество раз стерпит, изредка приклеивая на ту стену, что смотрит на запад, листовку с единственным словом: «Негодую».
Двор только жалко. Но много, что ли, хорошего видели мы на этом дворе?
Дмитрий БЫКОВ
|