СКАЖИ «СУХУМ»

Запах кофе по-абхазски

СКАЖИ «СУХУМ»

Вот это моя Родина — руины, запустение, безлюдное море, запах кофе, бабушка, торгующая семечками в кулечках из газеты «Эхо Абхазии»...
Это была моя первая поездка в город детства Сухуми после войны. Когда я покидала город в июле 1992 года, мне было 12 лет. Почти каждое лето родители отправляли меня на каникулы в Москву, к бабушке. И в этот раз они собирались через месяц забрать меня домой. Помню ухоженную трассу, напоминающую картинку из западного журнала мод середины 80-х. Впереди — машины с горящими фарами, по обочине — пальмы и парапеты. Нас довезли до вокзала. Тогда он был обыкновенным вокзалом приморского города: белым и торжественным, здесь ходили поезда в Москву, Тбилиси и кипела привокзальная жизнь.
14 августа того же года, уже в Москве, из «Новостей» я узнала о начале войны между Грузией и Абхазией. Осведомленные московские родственники давно предупреждали нас, но мы, видя обстановку изнутри, в это не верили, потому что все происходящее больше напоминало фарс. Никто не собирался воевать. Когда Грузию объявили независимым государством, мужчины выставили за ворота на тротуары столики с бутылками собственного вина и поили всех желающих. Все были охвачены каким-то азартом и страхом. Мы, дети, ничего не понимали, но почему-то было забавно наблюдать, как мама запасается вкусной тушенкой, консервами, мукой и т.д. Мужчины собирались в стайки и выходили на дорогу посмотреть, откуда раздаются выстрелы. По городу ездили танки с разудалыми молодцами и флагами. В 1989-м ненадолго ввели комендантский час. По вечерам все сидели дома, под зажженной керосиновой лампой, потому что электричество отключали постоянно. Тем не менее все организации продолжали работать. По инерции. К нам в школу как-то пришли бородатые боевики, угрожали взрывом, если школьников не отпустят на неделю на каникулы. И нас отпустили.

Автобус «Адлер — Сухуми» выгрузил тех пассажиров, которые не вышли раньше, на площади Сухумского вокзала, в три часа дня. Здесь были еще парочка старых автобусов, пять машин, бабушка, торгующая семечками и турецкими шоколадками на прилавке-стуле, несколько пассажиров, киоск с пивом и само здание вокзала. Это теперь пустое, серое, не восстановленное после войны строение. Кое-где видны пробоины от пуль. Раз в день вокзал покидает электричка, развозящая людей, у которых нет денег на автобус, по всей «независимой» Абхазии.

Ни попутных машин, ни автобусов или троллейбусов не было видно. Мы пошли домой пешком...

Мы шли по заросшему тротуару, сквозь асфальт давно проросла трава. Такое чувство, что я иду не по курортному некогда центру, а по какому-то заповеднику. Людей практически нет. Повсюду разрушенные дома и могилы. Иногда под ноги выскакивают куры. Или повстречаешься с унылым и загадочным взглядом коровы. Всюду тропические растения юкки, пальмы, пахнет османдом. Раньше над всем городом пахло кофе. Тут пьют настоящий кофе, смолотый предварительно на тяжелых небольших кофемолках. Сейчас людей и кофемолок стало гораздо меньше, поэтому тонкий аромат растворяется в воздухе, не затуманивая воображения.

Дошли до своего дома. Двухэтажные дома богатых соседей, расположенные ближе к дороге, были сожжены. Сожгли их новые хозяева, не поделившие территорию. Кое-где на заборах можно встретить надписи: «Русские, не занимать» или «Занято, полковник такой-то». Наша калитка утопала в зарослях винограда и лаврового куста. Когда я уезжала, куст был мне по колено, теперь — выше меня. А вот дом не увеличился, а только, кажется, усох с годами.

Когда я вошла в свой двор, откуда-то навстречу мне выбежала кошка, и все поплыло перед глазами... Обошла дом, нашла под столом мою несчастную, болеющую собаку Шарлотту (она пережила всю войну, вместе с людьми пряталась в нашем подвале во время бомбежек).

Воды, как и у многих в этом городе, не было, так что мама поливала нам на руки. Папа уже несколько месяцев чинил водопровод, но работы там много, трубы всего города давно проржавели. Каждое утро он вставал в 6 часов, ставил на тележку два огромных баллона и шел за питьевой водой.

Потом были дыня и арбуз, потому что хотелось только пить, всхлипы соседей и море.

Коренные сухумцы зачастую даже не умеют плавать. К морю приходят только прогуляться, сообщить последние новости. Море и рынок, скорее базар, живой, пахнущий хмели-сунели и кинзой, с незамолкающими криками зазывал — это места, в которых проистекает какая-то жизнь в этом мертвом городе.

Однажды днем на пустующем пляже рядом с нами расположились на раскладных стульчиках колоритные то ли журналисты, то ли писатели. Они о чем-то горячо спорили, наверное, о предстоящих выборах. Спорили часа три. Плавающий вдоль берега мужчина поприветствовал их как «тружеников пера», да и действительно, кто еще может в выходных костюмах сесть на раскладные стульчики у самого берега моря и голосить, размахивая в волне темперамента руками.

Безальтернативные выборы Владислава Ардзинбы прошли спокойно и, если б не многочисленные портреты президента и плакаты «Все на референдум», их бы вряд ли кто-нибудь заметил. Так, впрочем, здесь течет вся жизнь. Только на одной из витрин я видела рекламу: ксерокопированные фотографии, трогательно засунутые в файловые папки, были развешаны на стенде. На фотографиях В. Ардзинба с Е. Примаковым, Э. Шеварднадзе, Б. Ельциным, И. Кобзоном, А. Масхадовым...

Зато день абхазской победы 1 октября на площади Дома правительства прошел с размахом. Пьедестал, оставшийся от памятника Ленину, задрапировали абхазскими флагами. Рядом примостили сцену. Публику, стянувшуюся сюда со всех близ и не близлежащих поселков с 12 часов дня, разогревали национальные ансамбли. Парочка камер снимала все это. К вечеру вместо обещанных «Иванушек-International» появился «Моральный кодекс» и еще кто-то. Уж на это представление собрался весь город. Некоторые особенно решительные взобрались на крышу и окна погоревшего Дома правительства. В девять вечера со всех сторон выстрелил салют. Салют на фоне совершенно черного, не освещенного города и звездного неба — это красиво.

В конце сентября начинается сбор винограда. Ответственный момент. Несколько дней, которые если не год, то полгода будут кормить виноделов. Те, кто делает вино еще и на продажу, ходят по соседям, выкупают подешевле виноград, собирают его сами. Потом делают вино, из отбродившего винограда и яблок делают семидесятиградусный самогона. Этим и кормятся.

Когда виноградный сок начинает потихоньку превращаться в крепкий напиток, доморощенные виноделы начинают «пробовать» его. Явление это массовое, народ плавно перетекает от одного стола к другому, соседскому. Гостей тут ожидают всегда и если не накормят, то уж напоят точно. И уж на самый крайний случай — кофе.

Что бы ни случилось — война ли, землетрясение, наводнение, — некоторые сухумские традиции неистребимы. Есть в центре Сухуми место у самого моря под двумя слоновыми пальмами, в тени эвкалипта, где стоят два стола, скамейки. До войны здесь сидели десятка два мужчин всех возрастов. Они играли в домино и попивали кофе.

Как-то, уже перед отъездом, я решила пройтись вдоль набережной. От бывшего кинотеатра им. Руставели в сторону Маяка. Прошла филармонию, и, подходя к гостинице «Абхазия», рядом со знаменитым рестораном «Амра», я, о счастье, увидела на том же месте играющих! По одну сторону стены от сгоревших зданий, по другую, на самом конце причала, — с десяток рыбаков, сидящих на перекладинах друг над другом, уставившихся на свои удочки. Вот это Сухуми. Руины, запустение, море, запах кофе, бабушка, торгующая семечками в кулечках из газеты «Эхо Абхазии». Мне захотелось расцеловать их всех!

Я купила за рубль маленький кулечек с семечками, спустилась с дороги на камни и пошла дальше вдоль берега набрать ракушек. Раньше их было не найти (все собирали курортники). Хотя дома уже целый мешок этих ракушек и рано или поздно их выкинут, все равно хочется унести хоть частицу этого моря с собой...

Невозможно побывать в Сухуми и не пройтись по Ботаническому саду. Старичок-охранник взял по три рубля с человека, и мы попали в заповедник. Когда-то это была гордость не только Сухуми. Здесь собраны растения со всего мира, здесь есть гигантская трехсотлетняя липа, залепленная внутри цементом, чтоб не развалилась.

Раньше здесь даже места лаборанта, уборщицы передавались по наследству. Работать здесь было большой честью. Теперь остались десяток энтузиастов. Посетителей практически нет. Сюда приходят целоваться, пить, гулять. Иногда здесь нет совсем никого. Раньше за каждую подобранную шишечку брали штраф, теперь здесь бродят деловые парни и выкапывают растения для продажи...

Я знала, что моя учительница еще преподает в той же школе. Что во время и особенно после войны она пережила и голод, и холод, и оскорбления. Школа работала все это время, учительница моя — тоже.

Стараясь не попасться под ноги мелюзге, я зашла в свою первую школу. Та часть, где располагался мой класс, уцелела, а в старую ее часть, построенную еще в 1900 году, во время войны попала бомба, и здесь успели вырасти деревья. В коридоре я увидела знакомую фигуру. Волосы поседели, спина согнулась, но улыбка та же, хоть и глаза безвозвратно потускнели. Это моя первая, любимейшая учительница. Она меня тоже узнала и слегка удивилась. Мы пошли посидеть в столовую. После войны помещение не ремонтировали. Туда уже не залетали голуби, столов не было — во время войны их израсходовали на дрова, стулья — разные, переломанные — стояли вдоль стены. Она рассказала мне, что зарплаты ее хватает только на кофе и сигареты, подрабатывает здесь же уборщицей, дает дополнительные уроки, так что рублей сто в месяц набегает, достала завернутые в бумажку сигаретки «Прима», спички:

— Я тебя не очень буду смущать, если закурю?

Осенью в Сухуми часто идут ливни. В очередной раз, когда непременно нужно было куда-то идти, а шел дождь, папа достал откуда-то заштопанный зонтик, протянул его мне со словами: «Это тебе Володя подарил» (я его не знала, он меня — только по рассказам родителей). Через несколько дней появился и сам Володя. Ему 60 лет, он инвалид. Приехал на самодельной инвалидной коляске. Они с папой пробовали вино, когда я вернулась со свежим лавашом (я ходила за ним каждый день — нет ничего вкусней свежего, теплого настоящего лаваша, испеченного в специальной старинной печке), сделала бутерброды с сулугуни. Володя долго что-то рассказывал. Рассказывал о том, как собирает старые зонтики, часы, чинит их, продает за восемь (почему за восемь?) рублей, а бабушкам и так отдает; рассказывал о немцах, которые калечили детей, о жизни. Когда же собрался уезжать, папа всунул ему бутерброды, тыкву. Я уже потом сообразила, что он приехал в гости (а с его коляской это очень нелегко), потому что хотел есть.

Юлия СТЕПАНИДЗЕ

P.S. После войны Сухуми был переименован в Сухум.