ШАЛОМ, ПЕРЕМИЛОВО!
Я спросил у художника Любарова, когда и как явилась ему идея сделать цикл на еврейскую тему.
Художник подумал и сказал, что один генерал, выступая перед казаками, отозвался о евреях грубо и даже употребил при этом неприличное слово.
Я высказал предположение, что ругательства генерала не настолько существенный факт, чтобы определять пути искусства.
Художник подумал и сказал, что есть понятие «еврей», и есть понятие «русский еврей», и это не одно и то же.
Я спросил, живет ли хоть одна еврейская семья в деревне Перемилово, что между Юрьевом-Польским и Переславлем-Залесским.
Да, живет, и не одна. Если там живут азербайджанцы и цыгане, почему бы не жить и евреям?
Я подумал, что полученной информации мне достаточно, и углубился в созерцание работ.
В новом цикле Любаров и похож и не похож на себя прежнего. Похож в том, что общая тональность его «Города Щипок» и «Деревни Перемилово» — циклов, принесших Любарову европейскую известность, — сохраняется и теперь. Тональность мягкая, теплая, обволакивающая, благодушная.
Замечательный эффект дает то, что евреи Любарова, мобилизованные то ли с антверпенских мостовых, то ли со страниц Торы, — высажены прямо в наши среднерусские снега. Эффект — прежде всего живописный. То есть: когда вдоль по перемиловской шествуют два мудреца в черном, то они изумительным образом, магнетически притянуты друг к другу и держатся, как в невесомости, внутренним взаимопритяжением. Идут — сквозь реальность! Глядит на них баба с кучи бревен, бревна эти тянутся куда-то за обрез картины, а эта пара цементирована так, что бабу они и в упор не заметят («Прогулка»). Другая баба, махнув сумкой со снедью, прошла мимо и ушла опять-таки за обрез картины; видна только вкусная попка, мудрецы этой прелести опять-таки не замечают.
В еврейском цикле — «Встреча»: сближаются две фигуры для рукопожатия; руки еще не соприкоснулись, но вот-вот... И все движение на полотне — от краев к центру, к магнетической точке в центре.
А в русской серии? Один мимо другого проходят: «Привет!..» — «Привет!..» — в сущности, не замечая. В обнимку лежат, а смотрят — в разные стороны. В хороводе цепью держатся, а глазами косят: не залез ли кто куда не следует. В очереди номера пишут на ладонях — каждый вперился в свою ладонь.
В еврейском цикле — «Праздник Суккот»: единый массив — кипа к кипе, лапсердак к лапсердаку. Оливковые глаза рифмуются: все взгляды собраны единым порывом.
А в русском — «Саша с газетой»: в руке номер «Гудка», под одной кепкой — шесть профилей, глаза устремлены куда-то в инобытие, в никуда. Или это эйфория опьянения? Или: идет красавица по деревне, бросила снежок, смотрит — то ли на снежок, то ли на луну...
В еврейском цикле такая разомкнутость просто немыслима. Жарит еврей рыбку — весь согнулся к сковородке, спина дугой композицию замыкает, весь тут, весь собран. Если тесто раскатывают, халу лепят, то жгутиком конец собран, свит, и пальцы сплетены. Если сидит еврей на берегу (берег — нашенский, кустодиевская Венера невдалеке обнажила свои завидные телеса), — еврей ничего этого не воспринимает, он сидит скрючившись, обхватив колени, застегнувшись на все пуговицы, натянув черную шляпу на голову, и взгляд его устремлен внутрь души...
А как сидит на берегу наш русский удалец? Да он не сидит, он стоит... Ого! Увесистую свою подругу взял на руки, демонстрирует всему миру. А этот что? Ого! Сиганул в воду прямо в одежде, сам под водой, сапоги торчат... А этот? Ну, этот вообще. На голове стоит. «Йога» называется.
— Владимир Семенович! Сформулируйте все-таки, какие именно черты еврейского мира побудили вас затеять серию?
— Ну... их образ жизни. Абсолютная верность Закону и Торе. Контакт с Богом, позволяющий им обосабливаться от всего остального мира. Их память о корнях. И то, что вера пронизывает всю плоть жизни, а не маячит, как у нас, по ту сторону добра и зла...
— Владимир Семенович, а не сформулировать ли нам замысел вашего еврейского цикла таким образом, что он есть восполнение вашего русского цикла, то есть поиск того, чего нам не хватает?
Художник подумал и ничего не сказал. Вместо ответа он достал бутылку водки «Завалинка», на этикетке которой пела и плясала нарисованная его рукой деревня Перемилово, и мы выпили за менору и мезузу, тефиллин и таллит, а также за суккот и шабат.
Лев АННИНСКИЙ
В материале использованы фотографии: Евгения ГЕРМАНА