Алла Сурикова:
«СМЕЙТЕСЬ, ЧЕРТ ВАС ВОЗЬМИ!»
Этот клич бросил американцам Рузвельт во время Великой депрессии. И кто знает, может, именно со смеха и иронии началось великое превращение этой страны в «рог изобилия». Во всяком случае, никаких пятилеток «эффективности и качества» их президент не придумывал.
— Одной из причин наших бед, — сказала как-то режиссер Алла Сурикова, — является недостаток самоиронии. Обезьяна превратилась в человека вовсе не тогда, когда взяла в руки палку, а когда рассмеялась, увидев себя в зеркале...
— Алла Ильинична, вы действительно верите, что смех не только лечит, но и, как говорят медики, продлевает жизнь?
— Я помню, в детстве, когда ревела от боли или обиды, папа показывал мне на белой стене театр теней. И главной тенью был Чаплин. Я даже тогда думала, что Чарли Чаплин — это просто папина тень. У него здорово получалось! Смешно! Боль проходила.
Мое детство — это «большой диван и много родственников». И когда все собирались вместе, кто-нибудь обязательно садился за рояль и возникало волшебное: «А на черта нам чужие»... Эта фраза из детства стала потом названием рассказа моей подруги Виктории Токаревой.
— В таких семьях, как ваша, царит культ детей. Вас, наверное, очень любили?
— Я была единственным ребенком в семье, но моим родителям никогда «мало не казалось». То я заявляла им, что уеду на шахту в Донбасс, то — что пойду в артистки, а то...
«Может, в колхоз агрономом пойти,
Рожь и пшеницу растить?!
Может, в мазуте мне счастье найти,
Трактор по полю водить?!»
В четвертом классе меня приняли в пионеры, и я задыхалась от всеобщего пионерского счастья! Правда, это не мешало мне петь «хулиганские» песенки, которые завозили в наш дом мои родственники, замечательные одесские актеры Яков Заславский и Леонид Ясиновский про то, «шо вся Одесса-мама переполнета з ворами». Эти песенки я напела коллегам по четвертому классу, они напели своим родителям, родители напели директору школы, директор, в свою очередь, напел моим родителям — круг замкнулся. Меня решили исключить из школы. Что пели в ответ мои родители, я только могла догадываться... Но они меня отстояли.
— Можно считать, что вам с родителями повезло.
— И сегодня везет. Когда-то они помогали мне растить дочь. Сегодня они секретарствуют во многих моих делах: оплатить, договориться, узнать... Отец иногда в шутку спрашивает: «Ну вот что ты будешь делать, если мы вдруг соберемся ТУДА?» — он показывает вверх, в неопределенность. Я теряюсь: «Пожалуйста, не делайте этого! Без вас я все перепутаю: и дела, и собственную жизнь...»
— Как режиссер вы состоялись: вас знают, ваши фильмы смотрят. А как женщина?
— У меня одна, но прекрасная дочь. Если я все-таки воспитывалась не на самых лучших стихах советских поэтов — строителей коммунизма, то она выросла с любовью к Мандельштаму, Арсению Тарковскому, Пастернаку, она уже не писала задорных стихов «про мазут». Я помню, она мне как-то прочла:
«А бытие все радостней, все ближе.
Март, как олень, в пугливой дрожи век
С ладони мира слизывает снег,
Соленый и прозрачно-рыжий».
...Я спросила: «Это кто?» Она ответила: «Это я».
У меня было несколько, но замечательных мужей. Первый подарил дочь. Второй — «философский камень». Третий — веру в себя.
— На съемочной площадке вы жесткий руководитель? Кричите? Ругаетесь?
— Недавно иду по «Мосфильму», встречаю второго оператора Шуру Гребенкина и механика Анатолия Мананникова. Мы вместе сделали несколько картин. «Вам не икается? — спрашивают. — Вспоминаем вас каждый день. Пожалуйста, запускайтесь скорее». Смею надеяться — не потому, что кино сейчас мало. Они без работы не сидят. Значит, было вместе неплохо.
...Нет, конечно, я знаю ругательные слова. Нас Леонид Захарович Трауберг на Высших режиссерских курсах учил, что мат — это не ругательство, а «прэдмэт первой необходимости для сохранения режиссерского здоровья». Но я стараюсь им всуе не пользоваться, хотя до режиссуры занималась некоторое время умной наукой мат-лингвистикой. Лингвистика со временем ушла, но мат все-таки остался.
— А вообще у вас были ситуации, когда приходилось начать новую жизнь и... как в омут с головой?
— Практически каждый год, хотя бы один раз, меня посещает идея заняться собой всерьез. Чаще всего это бывает после длительного телефонно-воспитательного сеанса, который устраивает мне моя дочь: бегать вокруг пруда, ходить в бассейн, не есть сладкого.
...Это было в феврале девяносто пятого. В Доме кино проходил фестиваль «Великолепная семерка». Вечером семи «великолепным» должны были вручать призы, среди них была и моя картина «Московские каникулы». С утра я решилась и — побежала! Я сделала круг, но мне этого показалось мало, схватилась за ветку, потянулась... очнулась на снегу. Врач «скорой» прописал строгий постельный режим.
Но — приз! Дом кино!.. Посадив мужа в первом ряду (для страховки при спуске), я поднялась на сцену. Приз вручала Раиса Максимовна Горбачева. Пока она рассказывала, за что нас награждают, я сочинила план спуска: будем спускаться вместе с Раисой Максимовной, я ее между делом схвачу за локоть — и вперед.
Зал поаплодировал. Мне вручили диплом и красивый тяжелый приз-парус, и мы начали торжественный спуск. В тот самый момент, когда я уже нацелилась на ее локоть, она вдруг хвать меня первой под руку и тихо зашептала мне на ухо: «Понимаете, Аллочка, я сегодня подвернула ногу, но не подниматься же мне с охранниками на сцену. Вот я и решила: будем спускаться, я за Аллочку подержусь». Пришлось мне расправить плечи и продемонстрировать полную режиссерскую надежность, не подводить же мне первую «Первую леди»...
Когда хоронили Раису Максимовну, я была на кладбище. Я не могла не прийти, нас связывала та самая лестница...
— Что вас сегодня радует?
— Радуют мои студенты-режиссеры, они сняли фильм «Рюрик и его Шелтозеро» на деньги Фонда Сороса — о вепсах.
Радует моя дочь, Кира Сурикова. В толстом красивом журнале вышел ее рассказ «Несладкий кофе».
— У ее писательского дара были какие-то предзнаменования? Или вы об этом вообще ничего не знали?
— Когда я училась «на режиссера», Кира жила на Украине у моих родителей, скучала, ждала, когда я ее заберу к себе. Когда я делала первый большой фильм, она снова жила у моих родителей, скучала, ждала... Потом был второй фильм, потом третий... Она все ждала, очень хотелось общаться. Я предложила ей, пока меня нет, вести дневник. Писать все, что она хотела бы рассказать мне сегодня, чтобы вместе прочитать это завтра. Думаю, с этого началось ее отношение к слову.
Как-то однажды забрел к нам на кухню Резо Габриадзе. Мы послали Киру за пивом, я подсунула Резо ее рассказы. Ей было тогда лет шестнадцать. Он прочитал и сказал тогда очень красиво. Я запомнила два тезиса: «Боже мой! Кого мы послали за пивом!» и «Она оседлает четвертого коня!» Мне неловко было спрашивать об остальных трех лошадках, но было радостно и сильно обнадеживало. За такое признание замечательного драматурга Кира была готова бегать за пивом до самого вечера.
Потом были поиски себя, света в окне, места под солнцем. Слово никуда не уходило — оно накапливалось. Иногда взрываясь стихами. Сейчас Кира снова пишет. Я думаю, когда-нибудь мы сделаем вместе кино, где автор будет играть (или проживать) саму себя в сочиненной ею истории. А я буду снимать или наблюдать, чуть корректируя эту жизнь. Вот только героя придется взять со стороны.
Татьяна КОЗЛОВА
В материале использованы фотографии: Хайди ХОЛЛИНДЖЕР