ГРЕМУЧАЯ СМЕСЬ ВЕРНОПОДДАННИЧЕСТВА И НЕНАВИСТИ

Что происходит?
Кто виноват?
Что делать?

ГРЕМУЧАЯ СМЕСЬ ВЕРНОПОДДАННИЧЕСТВА
И НЕНАВИСТИ

Три наивных вопроса Борису СТРУГАЦКОМУ по поводу того, какое будущее ждет Россию после выборов, задал Дмитрий БЫКОВ

Собственно, все, что с нами сейчас происходит, мы уже прожили. Советская литература, загнанная в рамки удушливого, ползучего жизнеподобия, описывала только то, что было представимо, да и то с купюрами и лакунами. Но были люди — во главе этого небольшого отряда стояли братья Аркадий и Борис Стругацкие, — моделировавшие то, чего быть не могло. Не могло, впрочем, только с точки зрения советского человека. Потому что потом с ним все это и случилось, и тот, кто Стругацких читал, был к происходящему подготовлен много лучше.

Потому что эти люди уже имели представление о хищных вещах века, и о безнадежности любых попыток к бегству, и о прелестях прогресса вне зависимости от того, осуществляет ли его гадкий лебедь или жук в муравейнике. Словом, почти все конфликты и коллизии российской жизни, когда она из теплицы перенеслась наконец на ледяные просторы реальности, были уже отыграны двумя скрытными и ироничными людьми — японистом и астрономом.

Никто не ждет от Бориса Стругацкого сенсационных гипотез. Он остается человеком замкнутым и рациональным. И в Бога не верит. Но интуиция у него стопроцентная. На нее и остается уповать.

— Борис Натанович, есть ли признаки — хотя бы на уровне интуиции, — по которым вы сами для себя определяете приближение диктатуры или ее опасность? Можете ли, наблюдая за политиком, предположить, до какой степени он завинтит гайки, когда получит всю власть?

— Разумеется, такие признаки есть. Перечислю: если политик провозглашает примат интересов государства (державы, империи) над интересами гражданина; если он пользуется каждым случаем, чтобы напасть на СМИ, требуя решительного контроля над прессой и телевидением; если он с ностальгической похвалой отзывается о «сталинских временах», а провозглашаемый им патриотизм неотличим от махрового национализма, — перед нами несомненный поклонник и, более того, генератор диктатуры, и подпускать его к верховной власти нельзя и на километр — просто из чувства естественного самосохранения. Вот такую сетку я и рекомендую накладывать на кандидата.

— Мы все долго ждали Действующего и Мобильного Политика. И вот дождались. И испугались. Нормальная ли это реакция после десяти лет болтания в проруби или там действительно есть чего бояться?

— Ну, прежде всего: кто это «мы»? Ни я, ни друзья мои отнюдь не испугались. Есть некая настороженность (связанная, разумеется, с «социальным происхождением» Мобильного Политика). Есть неуверенность в прогнозе. Но есть и определенные надежды в то же самое время. И никакого страха. Не следует, по-моему, придавать специального значения отдельным державным высказываниям Мобильного Политика или, скажем, чисто ритуальным его указам вроде указов о военной подготовке школьников или по воссозданию особых отделов в армии. Это все не более чем реверансы в адрес силовых структур. Ведь совершенно очевидно, что никакой реальной пользы от таких указов не проистечет. Даже если допустить, что они будут приняты к неукоснительному исполнению (что само по себе мало реально), даже и в этом случае не решат они поставленных перед ними задач. Не станет военная подготовка будущих новобранцев лучше. И не искоренят никакие спецотделы тех язв, что разъедают душу и тело нынешней армии: дедовщины среди солдат и коррупции среди военного начальства. Это увеличение контролирующих инстанций есть попросту «количество, переходящее в стукачество», и не более того. Конечно, добавление к язвам дедовщину и коррупцию еще и язвы стукачества ничего хорошего не обещает, но и кардинальных изменений в нынешнее состояние армии тоже не привнесет.

— Кушнер недавно сказал, что если страна за десять лет не выработала ни единого механизма, который бы мог ее защитить от диктатуры в будущем, то она и не заслуживает ничего, кроме диктатуры, и хватит о ней беспокоиться — пора подумать о себе. Передаю общий смысл. Как вы на это смотрите?

— Я бы сказал, что это чудо: страна с такими вековыми традициями тоталитаризма, как наша Россия, ухитрилась целых десять лет просуществовать в совершенно непривычном для нее состоянии свободы слова и демократии и до сих пор еще не обвалилась обратно в привычную яму, огороженную колючей проволокой. И это несмотря ни на что. Несмотря на воистину всенародное разочарование реформами. Несмотря на непроходимую нашу бедность. Несмотря на кликушество национал-патриотов. Несмотря на войну в конце концов. Нет, видимо, что-то основательно разладилось в ржавом механизме нашей истории, если мы до сих пор держимся на краю и не повернули вспять. Я предполагаю, что огромное большинство нас, матерясь, плюясь, раздражаясь, угрожая и ненавидя, при всем при том понимает, что на пути диктатуры ничего хорошего нас не ждет. Три четверти населения согласны променять демократические свободы на уверенность в завтрашнем дне. Да, это так. Но целая четверть уже вкусила от свобод и сказала: «Это хорошо!» Целая четверть! Это много. Для России это невероятно много. Что же касается «механизма защиты от диктатуры», то не только десяти, я боюсь, но и тридцати лет будет недостаточно: два поколения (а лучше три) должно смениться, прежде чем такие механизмы окажутся созданы, потому что механизмы эти не в многопартийности заключаются, и не в системе действующих законов, и не в конституционных гарантиях — они в головах наших. Никакой социальный механизм не гарантирует от диктатуры, если нет врожденного омерзения к ней. А изменение ментальности требует смены поколений — ТОЛЬКО смены поколений. Двух. Но лучше бы трех.

— У вас получилось, что целая четверть довольна. Но ведь три-то четверти хотят ходить строем, или я ошибаюсь по трусости?

— Общество наше в целом БЕЗУСЛОВНО готово к диктатуре. Не надо иллюзий: оно всегда было к ней готово, в любой момент прошедшего десятилетия и даже в эйфории середины восьмидесятых. Ибо диктатура — естественное состояние России в последние десять веков ее истории. У нас никогда не было ничего другого. Никогда житель России не представлял себе жизни помимо и отдельно от начальника, который распоряжается им, жителем России, от имени Бога и высшей власти, обладая не подвергаемым сомнению правом «разрешать и вязать». В ответ обыватель дарил своего начальника любовью и — обязательно! — ненавистью. Ибо если обывателю было хорошо, то заслуга в этом принадлежала не ему, обывателю, а, без всякого сомнения, начальнику («не обидел, дал жить»). Но ежели обывателю было плохо, то происходило это опять же не по вине обывателя (по вине его лени, его невежества, его инертности), а потому, что начальник «плохо распорядился и не обеспечил, Сталина на него нет». Эта двойственность отношения к власти присуща нам, россиянам, от века, и не скоро мы с нею расстанемся, ибо с нею УДОБНО жить. И призрак диктатуры до той поры не исчезнет с российских равнин, пока россияне в массе своей не поймут, что удобнее как раз обходиться без начальства и помимо начальства.

— Возможно решение наших проблем без консолидации власти и общества? Или это нормально, чтобы они ненавидели друг друга?

— И чрезмерная консолидация (этакое взаимослияние в верноподданническом экстазе), и чрезмерная неприязнь власти и общества друг к другу — суть, конечно, крайности, которых надо всячески избегать. Как и любых, впрочем, крайностей. Отношения должны быть, в идеале, сугубо деловыми: мы (общество) нанимаем вас (власть имущих), хорошо вам платим и исполняем устанавливаемые вами правила; вы же, в свою очередь, обязуетесь устанавливать разумные правила и следить за безопасностью и комфортностью нашего существования. И только так. Всякие иные отношения — в частности, характерное для бывших тоталитарных стран смешение верноподданничества с ненавистью — ненормальны и, как теперь стало принято говорить, контрпродуктивны.

— Есть ли, на ваш взгляд, в российской истории хоть какой-то сюжет, какое-то поступательное движение или только чередование одинаковых оттепелей и одинаковых заморозков?

— Разумеется, есть. Достаточно сравнить времена Алексея Тишайшего с временами того же Николая Кровавого (Святого?), не говоря уж о нынешних временах. И в этом смысле сюжет российской истории ничем существенным не отличается от сюжета истории, скажем, французской: тот же медлительный, спотыкающийся, с возвратными движениями переход от рабства и абсолютизма к зачаткам правового общества и демократическим институтам. Только у нас все это происходит заметно медленнее и с большим отставанием по фазе.

— Изменилось ли ваше отношение к интеллигенции со времен «Жидов города Питера»?

— Нет. Мое отношение к интеллигенции претерпело изменение гораздо раньше, в конце 60-х, когда интеллигенция проиграла сражение за первую оттепель. С тех пор я не жду от интеллигенции (от нас, от себя) ничего такого, на что она заведомо неспособна. Максимум же того, на что способна, — это, как любил повторять Белинков, «все видеть, все слышать, все понимать».

— Все фантасты России в последние годы чаще и охотнее всего писали о войне. Беспрерывная война шла у вас в «Жуке» и «Граде», у Андрея Лазарчука, у Рыбакова почти во всех рассказах. Чеченская война все это материализовала — так и кажется временами, что ее сочинил Лазарчук в ранние годы или Веллер в минуты тоски, столь часто его посещающей в Эстонии. Откуда было это постоянное и подсознательное предчувствие войны? Или это совпадение?

— Это то, что АБС (так обозначали себя братья Стругацкие) называли (говоря только о себе!) «инфантильным милитаризмом». Это не «подсознательное предчувствие войны», это, скорее, подсознательное, мрачное восхищение ею — восхищение, достаточно характерное для любого (практически) существа мужеска полу, а в особенности для того, кто не принимал непосредственного участия в боевых действиях. Особенность нашего общего воспитания, если угодно, — вот что это такое, реакция наша на слащаво-бездарные и лживые книги и фильмы о войне, которыми нас всех пичкали с детства.

— Есть ли хоть одна тема, на которую вам — против вашего обыкновения — хотелось бы сегодня написать публицистическую статью, обратиться к стране, наконец? Или вас вообще не привлекает этот жанр?

— Честно говоря, привлекает мало. Но я, во всяком случае, считаю себя обязанным высказываться на соответствующие темы, если меня об этом спрашивают. Как сейчас, например.

Дмитрий БЫКОВ