Кто-то предполагал, что изобретен новый способ воевать?
ЖУРНАЛИСТИКА ГОРЯЧИХ ТОЧЕК
Традиция военных реляций, к которой восходит военно-полевая журналистика, стара, как сама война. Цезаревы «Записки о галльской войне» с легкой заменой соответствующих реалий вполне можно было печатать в «Красной звезде». Довольно долго — т.е. несколько тысячелетий — все мирились как с консерватизмом жанра, так и с тем, что бюллетени «Великой армии», сводки Совинформбюро, реляции всяких иных военных ведомств, равно как и сообщения военных корреспондентов не содержат всей полноты информации о происходящем на театре военных действий. Во-первых, потому что война, будучи суммой огромного числа частных стычек («дифференциал истории» гр. Л.Н. Толстого), вообще плохо поддается всеобъемлющему описанию, во-вторых, потому что ограничения, налагаемые на оперативную информацию с театра военных действий, традиционно рассматривались как сами собой разумеющиеся, вытекающие из самой природы войны.
Военное искусство неотделимо от понятий военной тайны и военной хитрости, т.е. от умения скрыть от неприятеля свои замыслы и внушить ему ложное представление о своих силах и плане действий. Абсолютная свобода сбора, получения и распространения информации на театре военных действий такому требованию явно противоречит. Понятия «лазутчик» никто не отменял. Другая неотъемлемая часть военного искусства — учение о духе войска. Воюют не шахматные фигуры, а живые люди, способные как на чудеса храбрости, так и на постыдное бегство, и выбор меж тем и другим вполне может зависеть от того, сколь громко и невозбранно звучат обращенные к войску голоса: «Вас предали, продали, отрезали». Внушить войску, что оно разбито, — значит уже наполовину его разбить. Mutatis mutandis, то же относится и к тыловому населению. Цель войны — навязать неприятелю свою волю любыми средствами, вплоть до лишения его жизни, и странно делать вид, что среди этих средств навязывания своей воли отсутствуют обман и запугивание.
Деятельность военно-полевого журналиста тем самым сталкивается с неизмеримо большим количеством внешних ограничений, нежели деятельность журналиста политического, спортивного etc. Возможность взгляда на ситуацию глазами противоположных сторон исключена в принципе — туда-сюда через линию фронта не поездишь. Будь даже такие поездки физически возможными (т.е. обладай журналист статусом парламентера или представителя Красного Креста), этот статус, скорее всего, никак не уважался бы представителями воюющих сторон, ибо журналист, пришедший от неприятеля (неважно, прямо через линию окопов или кружным путем через Москву), не рассматривался бы как нейтральное лицо. Мужественная женщина Елена Масюк в расположение русских войск не ездит — и правильно делает. Мужественный мужчина Андрей Бабицкий там побывал — и что же хорошего вышло? Про поездку во встречном направлении корреспондента, до тех пор освещавшего деятельность русских войск из их расположения, и говорить не приходится — верная смерть, и не очень легкая. Освещение деятельности той армии, среди которой журналист находится, в острокритическом духе, а равно разоблачение хитростей и умолчаний, практикуемых командованием этой армии, также привело бы к скорому пресечению его деятельности. Если отвлечься от вольного или невольного соучастия в пропагандистских усилиях той стороны, где журналист находится, реальный смысл работы полевого корреспондента может заключаться либо в сборе материалов для будущей книги («теперь об этом можно рассказать»), либо в передаче самой атмосферы войны, в создании очерков, отражающих чувства и настроения ее участников, но ни в коей мере не претендующих на конкретную информативность («Думы солдат N-ской роты N-ского полка после взятия N-ской высоты в окрестностях города N»). На этом поприще можно добиться даже и самых выдающихся результатов. Война как экзистенциальное состояние человека — «жизнь одна и смерть одна» — всегда будет привлекать к себе внимание художников. Правда, аргументов, исполненных в том духе, что ограничения на деятельность СМИ на театре военных действий не дают развиться таланту новых Львов Толстых и Хемингуэев, ни разу не прозвучало. Возможно, потому что звучали бы они искусственно: чтобы пережить, прочувствовать, а затем художественно воплотить экзистенциальное состояние духа, нет никакой надобности ни в особенном статусе, ни в пропуске-«вездеходе» от Басаева. Поручик гр. Толстой нес свою службу в горячих точках (Кавказ, Севастополь) совершенно на общих основаниях.
При этом вполне парадоксальным образом деятельность невоенных журналистов общественным мнением заранее объявляется продажной, нечестной, тогда как деятельность журналистов, вещающих из горячих точек, в качестве такого источника рассматривать вполне принято, а сомнения в сведениях, сообщаемых крайне несвободным (природа войны, что тут поделаешь) журналистом, воспринимаются как едва ли не кощунство.
При этом было бы полбеды, если бы несвобода журналиста, вещающего из повстанческого лагеря, была лишь внешней — в случае излишней объективности легко заподозрят в нелояльности и двурушничестве, сочтут агентом ФСБ — и секир башка, если убивали ультралояльных, таких как Надежда Чайкова, да и Елену Масюк плохо отблагодарили, так на что нелояльным рассчитывать? Беда в том, что типический журналист горячих точек несвободен еще и внутренне. В нем чрезвычайно сильна любовь к своему романтическому окружению, к смелым, бесстрашным, отчаянным бойцам. По своему психофизическому складу это современный вариант пушкинского Алеко, бегущего из неволи душных городов к свободным как ветер цыганам. От Алеко можно ждать чего угодно, но только не скрупулезного описания цыганских деяний с анализом их предыстории и последствий. Автору доводилось видеть таких журналистов и даже пытаться нанимать их на мирную работу — но тщетно. Вне пальбы, гульбы и суровой романтики они себя не мыслят, да вне пальбы они, собственно, ни на что и не нужны.
Другой вопрос, нужны ли они в атмосфере гульбы и пальбы. Быть может, хоть там по крайней мере они исполняют какую-то крайне важную общественную функцию?
Боюсь, что и это сомнительно. Огорченным столь низкой оценкой можно предложить ответить на вопрос: какую новую информацию, существенно обогащающую ваши представления о ходе данной военной кампании, вам удалось получить в результате знакомства с репортажами из горячих точек? В случае с любимцем публики А.М. Бабицким все обогащение было связано с бессмертной цитатой из автора про то, как чеченцы режут горла русским пленным не из зверства, но чтобы представить войну более ярким и выпуклым образом — хотя и эта сильная фраза обогащает лишь наши представления о личности ее автора, а никак не о войне как таковой. С прочими горячеточечниками повезло еще меньше, ибо не удается запомнить вообще ничего. О том же, что на войне убивают, о том, что ратный труд — грязное, тяжкое и кровавое дело, о том, что война ожесточает, о том, что после сражения на поле боя остаются трупы — мы что, не знали этого прежде и так? Или кто-то предполагал, что изобретен новый способ воевать — без грязи, крови, — а смелые журналисты с риском для жизни исполнили свой гражданский долг, доказав, что этого нового способа в действительности не существует, а воюют все так же по старинке? Если некто с риском для своей жизни ломится в открытую дверь, требуя взамен в силу крайней важности осуществляемого им действия признать за ним чрезвычайные привилегии и преимущества (свободу от каких-либо внутренних обязательств перед собственной страной, право невозбранно совершать деяния, предусмотренные УК), такое требование будет трудно удовлетворить по причине его малой обоснованности.
В реальности публика если чего и хочет от прессы в освещении войны, то это понимания того, что, собственно, происходит, а также когда и с каким результатом можно ожидать завершения кампании. Война, как бы грубо это ни звучало, есть дело статистическое, есть процесс столкновения больших масс, и граждан интересует итог этого столкновения подобно тому, как в случае кризисных явлений экономического характера всех интересуют не столько частные судьбы отдельных брокеров и дилеров, сколько выраженные в цифрах конкретные биржевые показатели и их динамика. Но это желание вполне может быть удовлетворено более или менее исправно действующим официозом. Достаточно обязать его к регулярной публикации карты театра военных действий, на которой были бы обозначены территория, контролируемая нашими, территория, контролируемая неприятелем (никак, к сожалению, без этих терминов не обойдешься), линии фронтов, а также стрелочки, показывающие направление ударов нашей и неприятельской сторон. В рамках полного либерализма можно даже дозволить Мовлади Удугову представлять собственный вариант подобной карты. Комсомольский журналист Мовлади (к пересказу творений которого сводится 99% неслыханных журналистских откровений) силен своей бойкой стилистикой — в картографических трудах этим преимуществом ему не удастся воспользоваться.
Когда журналисты будут в состоянии хотя бы грамотно прокомментировать направление стрелок и линий на карте театра военных действий, можно будет еще как-то разговаривать о великой роли свободной прессы на войне. За обе чеченские кампании, первая из которых началась еще в декабре 1994 г., общество еще ни разу не удостоилось от журналистов горячих точек ничего, сколь-нибудь похожего на таковой комментарий — все комментарии сводились к сольному и хоровому исполнению того места из «Марсельезы», где поется: «Entendez-vous dans la campagnie mugir ces feroces soldats?»
Тут вполне характерна история с недавним репортажем телекомпании № 24 о захоронении растерзанных мирных жителей Чечни (как впоследствии выяснилось, речь шла о съемке, сделанной корреспондентом «Известий» Блоцким, изображающей уборку трупов боевиков с поля сражения). Пресса излила по этому поводу все, что можно, за исключением ответа на простой вопрос: «А что прикажете с этой падалью делать?» Когда войска в Чечню собирают с бору по сосенке, нормальные похоронные команды взять негде. Их создают из пожилых (старше 50-ти) призывников в ходе всеобщей мобилизации. Вы недовольны тем, что всеобщая мобилизация не была объявлена? Другой способ уборки, широко применявшийся и немцами и нашими в Великую Отечественную, — принудительное возложение этой повинности на местное население. Вы что, не кричали бы об очередном нарушении прав мирных чеченцев, которых принуждают возиться со смрадными трупами? Третий способ наиболее древний и заключается в том, чтобы оставить все как есть («о поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?»). На этот счет в первую кампанию уже были неслыханные проклятия о цинизме военных, даже не удосуживающихся убрать следы своих злодеяний. Весь шум показателен тем, что подняли его люди, сроду не задумывавшиеся о том, что на войне убивают, и тем самым получаются людские трупы, которые материальны и с которыми что-то надо делать. Когда представления людей о войне столь глубоки, возможно, им следует изменить направление своей журналистской деятельности, а для начала прекратить разговоры о своей великой общественной значимости.
Ибо, увы, — такова уж неприятная природа войны — при всем крайнем несовершенстве официальных реляций (есть над чем потрудиться партполитработникам) выясняется, что ничего более полезного и осмысленного в части освещения военных кампаний человечество пока не придумало и вряд ли придумает. От того, что в 1991 г. CNN устроила из бомбежек Ирака большой телевизионный спектакль, а знатный философ Бодрийяр много порассуждал о виртуальной войне, ничего не изменилось в мире — и война осталась войной, а классиком военной науки как был, так и остается Клаузевиц — отнюдь не Бодрийяр и даже не хозяин CNN Тэд Тернер. Хотите знать, что в Чечне, — читайте официальные сводки. Хотите знать больше — читайте военно-научную литературу. Журналистику горячих точек не читайте вовсе.
Максим СОКОЛОВ,
обозреватель газеты «Известия»