ДО СВИДАНЬЯ, МОЙ МАЛЕНЬКИЙ ГРИША

Пора уже не им решать, кому тут подавать руку, кому нет, а нам самим, сторонникам личной ответственности и христианского миропонимания, отмежеваться от этой псевдоинтеллигентской публики, однажды почему-то решившей, что это она — совесть нации

ДО СВИДАНЬЯ, МОЙ МАЛЕНЬКИЙ ГРИША

В ту знаменитую ночь на НТВ — нам к ней придется вернуться еще не единожды — Григорий Алексеевич Явлинский с плохо скрываемой досадой, тщетно выдаваемой за высокомерие, говорил:

— Путин совершенно ясен... Путин ясен с точки зрения экономической, нравственной, даже с точки зрения лингвистической... Моя избирательная кампания завершена, и теперь я могу себе позволить это слово.

О да. Несомненно, если бы Явлинский позволил себе употребить столь неприличное слово, как «лингвистический», в процессе избирательной кампании, он бы заживо себя похоронил... На моей памяти еще ни один кандидат так не оскорблял своего избирателя. И страшная мелькнула у меня мысль: а вот Путин не стесняется в выражениях. Поэтому Путин в Кремле, а Явлинский в... назовем это оппозицией.

Если бы наша цивилизованная оппозиция — или те, кого мы привыкли так называть, — чуть поменьше стеснялась знания умных слов, чуть менее активно играла на чужом поле, чуть чаще отваживалась быть собой, — может, и сортирно-заборная лексика пользовалась бы меньшим успехом? Потому что верят ведь тому, кто органичен. Когда Путин заявляет: «Кто нас обидит, тот трех дней не проживет», — он органичен и убедителен, хотя лично мне это неприятно. Когда Явлинский лепит вареники или сдает кровь, поднимает штангу и, только что, не поет — он платит дань, отрабатывает повинность, демонстрирует избирателю заниженное о нем, избирателе, представление. И это видно. И это уже признак слабости, заигрывания, а главное — незнания собственного народа.

Явлинский имел все шансы пройти во второй тур и в нем если не победить (чудес не бывает), то по крайней мере не скомпрометировать саму идею оппозиции. Он провалил все.

Я пытаюсь понять, как это произошло. И теряюсь.

— Наш учитель физики, — выдавал Явлинский в ту же ночь явную домашнюю заготовку, — объяснял задачу три раза. Если кто-то с третьего раза не понимал, он говорил: «Претензии к родителям». Так вот, если кто-то еще не понял Путина, — претензии к родителям.

Не трогайте моих родителей, Григорий Алексеевич. С Путиным мне далеко не все понятно, и многие люди, проголосовавшие за него, представляются мне не последними тупицами в стране. А вот с вами мне понятно почти все.

Тут, правда, есть один завиток, нюанс, подтверждающий мою издавна любимую мысль о том, что полная неотличимость добра и зла по части неразборчивости в средствах всех нас благополучно превратила в заложников. Не осталось политической силы, которая бы не скомпрометировала себя, и критиковать одного сомнительного персонажа — значит автоматически становиться союзником другого. У нас тут был уже на памяти подобный парадокс, когда Евгений Примаков вдруг оказался защитником демократии, а Юрий Лужков — гарантом свободы печати, и все это на том основании, что блок «Отечество» триумфально провалился на думских выборах. Сегодня ругать Явлинского нельзя. И не только потому, что дружный хор либеральной интеллигенции (о, к ней мы еще вернемся!) тут же заклеймит вас наймитом кремлевского режима и чуть ли не организатором московских взрывов. Нет. Дело в том, что клеймить сегодня Явлинского — значит солидаризироваться с циниками, которые в предвыборную неделю наехали на него так безобразно, что и у других прожженных циников волосы стали дыбом.

— Что они делают! — кричал мой друг, давний идеологический противник Явлинского, только что не бился головой о стены. — Еще один такой эфир — и он весь в шоколаде! Не иначе решили выпихнуть-таки его во второй тур!

Ну в самом деле, нельзя же так-то, друзья мои. Тут вам и пластическая операция, и расходование иностранных денег (все это без единого документа), и косвенные обвинения аж в пособничестве террористам... Лучшего подарка Явлинскому нельзя было сделать. Вот теперь у него и его сторонников появилось гордое право говорить о травле, о «потоках лжи и клеветы» (любимая лужковская идиома)... Собственно, и Доренко осенью прошлого года переусердствовал, дав тем самым Лужкову и Примакову основание говорить, будто они сделались жертвой информационных войн. Да никакие информационные войны не собьют рейтинга втрое — или уж надо очень искусственно накачать его перед тем! «Отечество» провалилось не потому, что в руках Кремля был сосредоточен могучий ресурс давления на губернаторов (они уж совсем, голубчики, под ОВР легли), и не потому, что в телевизоре ругался Сергей Доренко, а потому, что сам Избиратель ужаснулся надвигающейся на него нерассуждающей, железобетонной, никаких правил не признающей, махине, ну и проголосовал соответственно. Или Кремлю следовало ждать, пока эта махина задавит на своем пути последние остатки прав и свобод, которые тут покуда не вымерли?

Так вот, Явлинский проиграл не потому, что на него ополчился телевизор. То была акция, могущая добавить политику лишь популярности, нежели кого-то от него оттолкнуть. Но любой, кто осмелится сегодня сказать плохое слово о Григории нашем Алексеевиче, автоматически становится мишенью номер один для родимого либерализма. Вас будут встречать горьким поджатием губ: «Ах, ну да, оно и понятно... ты же и раньше печатался в этом... как его... «Огоньке», кажется, да? Нет, нет, не надо возражений. Я все понимаю. Семью надо кормить, все такое... Но только вот давай, старик, не будем играть во все эти игры, типа честность. Не надо, не надо. Нам все понятно. Тебе, наверное, нравится, когда своих взрывают... Не возражай, старичок. Все же ясно. Только телефон наш забудь, ладно?»

Откуда я знаю, как это бывает? Да уж знаю. По 1993 году помню, когда появилось выражение «расстрел парламента», хотя расстреливали, строго говоря, не парламент, а здание. Опасная вещь — метонимия. И голоса тех немногих, кто тогда понимал, что происходит на самом деле, тех, кто читал, что пишет газета «День», общался с оппозицией, посещал баррикады, тонули в дружном вое людей, только что толкавших власть под руку, но перепугавшихся танков.

Я и поныне считаю расстрел Белого дома общерусской трагедией. Я только за то, чтобы разделить ответственность за нее с властью. Ведь эти люди защищали меня, мою свободу слова, вот ужас-то, и мою форму носа. Помню, как на одном ноябрьском 93-го телесборище либеральной интеллигенции, сразу после эфира, встал один депутат-«яблочник», известный публицист, мастер тщательно нагнетаемого надрыва и хорошо отработанной истерики, большой любитель чистоты, доброты и подвижничества.

— Давайте выпьем, — сказал он, — давайте выпьем за то, что мы остались верны себе и не пошли на поводу у властей.

— Давайте также выпьем за то, — подал я голос со своего края стола, — чтобы признать нашу ответственность за то, что произошло. Потому что решительных действий требовали мы все, а надсхваточная позиция в такие времена равнозначна дезертирству.

— За это, старичок, ты будешь пить один, — сказал мне пылкий публицист.

Я и выпил. Что мне, привыкать пить одному? Иногда лучше жевать, чем говорить, нализываться в одиночку, чем чокаться с кем попало.

Эти люди вообще очень любят слова «старик», «старичок». Пафос очень любят. Любят вставать над схваткой, любят слово «доброта». О законности любят поговорить, когда им лично ничто не угрожает. Явлинский — вождь и заложник этих людей, их зеркало и хоругвь. Он, может, и сам не виноват, что они его — способного человека — приватизировали. Но сегодня они неразделимы. Его пять и восемь десятых процента — это доля таких людей в нашем обществе, и мы ни черта не поймем в происходящем, если не поймем, кто такие эти люди. В них все дело. И пора уже не им решать, кому тут подавать руку, кому нет, а нам самим, сторонникам личной ответственности и христианского миропонимания, отмежеваться от этой псевдоинтеллигентской публики, однажды почему-то решившей, что это она — совесть нации.

Меня с детства занимали люди, которые всегда правы. Быть всегда правым чрезвычайно легко, и я уже несколько раз обнародовал этот рецепт: надо навязать противнику правила игры, а самому играть без правил. Надо вовремя подменить предмет полемики или перевести ее на личности. Надо почаще повторять бесспорные вещи и никогда не пятнать себя произнесением спорных. Формулу вечной правоты для людей попроще, для полемик покухоннее сформулировал Жванецкий — в разгар полемики спросить: «А ты кто такой?» Для политики и публицистики рецепты должны быть поизысканнее, и их, в сущности, два. Первый: чем хуже, тем лучше. Тогда при любом развитии событий, которое всякого нормального человека привело бы в ужас, вы можете испытать удовлетворение, горько поджать губы и сказать: «Ну, что я говорил такого-то числа такого-то месяца?» (У людей такого типа все ходы записаны, хотя во все дни всех месяцев они говорят примерно одно и то же: полный п-ц всему.) Второй же рецепт заключается в том, чтобы никогда и ни в чем не признавать своей ответственности за происходящее, а для этого беспрерывно, упорно, иногда на самом пикейно-жилетном и дворово-кухонном уровне критиковать власть. За все, вплоть до погоды. И вы всегда будете правы. Потому что быть в России всегда правым — и в смысле политической ориентации, и в смысле метафизической правоты — как раз и значит постоянно давать худший прогноз и обвинять в таком ходе вещей очередного кремлевского постояльца. Такой человек никогда и ничем не рискует. Власть отлично понимает, что он для нее опасен не более, чем пикейный жилет из города Черноморска. Потому что таким людям дороже всего реноме, а значит, собственная ж. дорога им и подавно. Под собственной ж. я разумею, конечно, жизнь.

Я впервые познакомился с этой публикой в начале восьмидесятых. Иногда в силу интеллигентского происхождения мне случалось попадать в полудиссидентские кружки. Самыми радикальными и уважаемыми в таких кружках были обычно непрошибаемые скептики, которые со скорбной улыбкой (запомнившейся мне на всю жизнь!) говорили о тщете всяких усилий, забитости и неразумии народа... Собственно, огнеглазые потомки народовольцев были немногим лучше, но они хоть верили во что-то и рисковали всерьез. Потом я видел эту публику в начале перестройки, когда они снисходительно отрезвляли успевших обольститься. Очень помню одного длинноволосого, сухощавого юношу, одетого с изысканной, почти старорежимной небрежностью. После просмотра ужасно смелого по тем временам дипломного спектакля он процедил: «Свободы дождались? Вам кинули кусок, а вы и радуетесь...» Все немедленно почувствовали себя союзниками гнусного режима, что им и хотели доказать.

О, дать вам ощутить себя союзниками властей эти люди очень умеют. Их любимый прием — в кульминационный момент спора словно себе под нос пробурчать: «Ты скажи мне, гадина, сколько тебе дадено». Сама возможность сколько-нибудь искренней веры в свои слова им неведома — потому что сами они не верят ни во что, умея только усмехаться и повторять: «Не надо, не надо, старичок». Спокойно, приятель, спокойно... Публичную полемику с ними они называют доносом — особенно если в этой полемике вы, не дай Бог, отстаиваете лояльную точку зрения. Еще они очень любят подчеркивать свое происхождение: в кругах попроще — крестьянское («У меня мать кузнец, отец прачка! Я вот этими руками!» — никогда не уточняется, что именно «вот этими руками»), в кругах поизысканнее — аристократическое («До октябрьских беспорядков дедушка держал конюшню, а когда бил в морду чернь и хамов, выбрасывал перчатки»).

Эти люди гробят все благие начинания, к которым примазываются, чтобы тем самодовольнее поджимать губы потом. Гробят неучастием, скепсисом, издевкой, а то и откровенным паразитированием (сколько таких скептиков-авангардистов поехало с лекциями по западным университетам, а потом изумлялось, отчего так быстро закончилась мода на все русское!). Эти люди никогда не обольщаются — ну конечно! Это они, ничем сроду не рисковавшие и ни от чего сроду не пострадавшие, осуждали Пушкина, когда в обмен на право печататься и на возвращение из ссылки он написал царю «Стансы». Вяземский, которого покоробил верноподданнический тон этих текстов, небось не то что на Сенатскую не сунулся, а и в ссылке отроду не бывал! Эти же люди осуждали Пастернака за простейшее, столь естественное для поэта желание: «Хотеть, в отличье от хлыща в его существованьи кратком, труда со всеми сообща и заодно с правопорядком». Хлыщи, именно хлыщи — очень точное слово. Эта публика, сроду ничего не сделавшая, не желала понимать, что для активного делания — будь то сочинение стихов или проведение реформ — надо иметь хоть минимальную веру в результат, проходить через неизбежные обольщения, пусть даже потом с новой силой стукаясь башкой об реальность и ненавидя собственные иллюзии. О способность всегда и по всякому поводу поджимать губы! С молчаливого согласия и при горячем тайном одобрении таких людей погибла хрущевская оттепель. Это они завистливо называли ее первенцев придворными поэтами — сами не умея срифмовать двух строк.

Почему я так много говорю об этом типе интеллигента? Потому что в нем все дело. Потому что только такие люди и заграбастали себе сейчас право называться интеллигенцией, вытеснив всех остальных в нишу прихвостней, сатрапов и чуть ли не помощников распорядителя казни. Именно они всегда правы, не шучу, и в конечном итоге наверняка окажутся правы даже сейчас. Ведь худший прогноз — всегда верный. Путин наверняка ошибется не раз и не два. И торжество консервативных ценностей в России никогда еще не оборачивалось торжеством здравого смысла. И союзничество, а тем более сотрудничество с властью в наших условиях всегда компрометирует творческую личность — нет никаких оснований ждать, что три магических нуля в цифре 2000 что-нибудь в этом смысле изменят. Но сколь почтеннее способность тысячу раз загораться и гаснуть — нежели это неистребимое умение тлеть и вонять!

Самое пикантное, что любой, кто попытается этих людей вразумить и остановить, как бы расписывается в собственной лояльности. И никого не трясет, что вечно правые наши либералы на самом деле против любой власти, а потому убеждений не имеют в принципе. Мне-то кажется, что иметь хоть какие-то взгляды, пусть самые ошибочные, пусть человеконенавистнические, — лучше, честнее, чем не иметь никаких. Я за то, чтобы подставляться. За то, чтобы ошибаться. Лишь бы не эта гнусная, непробиваемая априорная уверенность в чужой глупости и подлости! Но звание либеральной интеллигенции присвоили себе те, кто не допускает и мысли о союзе с властью, и сколько-нибудь серьезного отношения к самому слову «патриотизм».

Говоря «эти люди», я все время стараюсь не называть конкретных имен. Ведь они опять скажут, что это донос. Донос Путину (которого они поспешили провозгласить диктатором) на все живое и прогрессивное, честное и умное, что тут сегодня есть. Самолюбование этой публики умилительно.

Вот вам психологический портрет Явлинского и его команды. Они именно таковы по самоощущению и взглядам (если это называется взглядами). Всего умилительнее, что львиная доля этих сторонников всенародной нашей совести уже обеспечила себе спокойную старость. Потому-то они так и вопят, будто завтра их придут запрещать и арестовывать, что знают: никто не придет. Никому они не нужны. Всем, кто, подобно Евгении Альбац, с надрывом восклицает, что «теперь мы будем встречаться на Колыме», не грозит ничего — Колыму надо заслужить.

Дмитрий БЫКОВ