ВСЛЕД

Припоминая вехи его политической биографии, отчетливо видишь, как неутомимо он лавировал с единственным намерением — сохранить власть. Он действовал как человек, полагающий себя гарантом свободы и невозвращения к прежним временам. Такой фанатизм и везение возможны лишь там, где цель поставлена сверхличная, абсолютная: ведь на пути сохранения этой власти Ельцин, как мы видим, ни здоровья себе не спас, ни сверхъестественных богатств не накопил. Сколько там было-то на его кредитной карточке, о которой я что-то ничего давно не слышал?

ВСЛЕД

Во всем вызывающе непохожий на прежних русских царей и генсеков, сочетающий черты генсека и царя в такой пропорции, что аналога ему решительно не обнаруживается ни в дальнем, ни в ближнем прошлом, — Ельцин и ушел, передав страну Путину, не так, как его предшественники: не по-генсековски, не по-царски и, как многим кажется, не по-людски. То-то его новогодняя отставка и была таким сюрпризом: все ожидали, но кто б догадался? С победой Путина эпоха Ельцина отошла в область преданий. Дело забывчиво, тело заплывчиво, и никто не забывает и не заплывает так быстро, как народ. Это довольно счастливое свойство, потому что если бы он все помнил — жить дальше стало бы попросту невозможно. Впрочем, может, мы наблюдаем обычное милосердие сознания: стыдно помнить собственные иллюзии. Мы же ТОГДА не знали, как оно все обернется. Это теперь знаем все... хотя завтра, по обыкновению, окажется, что бодро маршировали в лужу.

Так что сейчас уже не верится, что был у страны восемь лет кряду такой президент. Которого любой поносил на все лады в твердой уверенности, что за это ничего не будет. Которого можно было провозгласить универсальным виновником всего — и куда бы он делся, ведь равных ему личностей, на которых можно было бы что-то свалить, вокруг него не было. Тем более что сам он большую часть времени проводил неизвестно где и неизвестно в каком состоянии, а выходя к народу, уже прикинувшему и такой и сякой вариант его поведения, — оглашал вариант совершенно неожиданный, вот этакий.

Я не собираюсь сейчас подводить итог эпохи Ельцина — на это есть история, Господь Бог, Евгений Киселев, наконец. Меня смущает только собственное мое ощущение недостоверности прошлого: во главе страны была такая странная, никого не устраивающая, но при этом для всех единственно возможная фигура. Не балуемый добрым словом при исполнении своих обязанностей — а если и было доброе слово, в нем отчетливо слышалась густопсовая лесть, — он и на пенсии рискует вызывать главным образом неудовольствие: ну вот, носу не кажет, значит, был совсем больной... боится народного гнева... еще и неприкосновенность ему (хотя неприкосновенность бывшего вождя гарантируется сейчас, кажется, даже в племенах черной Африки)... Есть в этом какая-то выдающаяся историческая несправедливость, незаслуженная обида, — особенно если учесть, что во власть Ельцин пришел феноменальным здоровяком и всенародным любимцем, а ушел из нее восемь лет спустя совершенно больным человеком с отрицательным рейтингом.

Думаю, на самом деле эпоха Ельцина — в смысле его определяющего влияния на судьбы страны — закончилась в августе 1998 года, когда последнее пришествие молодых реформаторов накрыло медным тазом не только их, но и всю страну, и уж точно идеи либерализма. Правда, кранты оказались не полными, а всего только толстыми вопреки тогдашнему анекдоту. Своего рода прививка, как о том будет сказано позже. Но первое и самое сильное впечатление было именно таково: накрылись. В оставшиеся ему полтора года у власти Ельцин решал единственную задачу, на остальные, видимо, уже не хватало сил: найти и оставить за себя человека, который выглядел бы полной противоположностью ему и при этом не был реваншистом или диктатором по сути. Собственно, поиск такой фигуры шел и раньше, одной из его жертв пал Борис Немцов, чье откровенное фанфаронство и неумение себя вести не позволили сделать ставку на нижегородского красавца. Непременными условиями преемничества Ельцину казались молодость, здоровье и мобильность — все, чем он уже не обладал. Степашин оказался слишком склонен к самолюбованию — кажется, карьеру его погубила не самостоятельность, о которой сам он столько говорил (не видно что-то было особой самостоятельности), не мягкость (не видно было и мягкости), даже не любовь к чтению вслух русской классики, а вот именно что некий налет позерства, который и предопределил впоследствии временный союз Сергея Вадимовича с «Яблоком». Ельцин поставил на Путина и выиграл в последний раз.

Да, одним из главных, если не главным вообще условием путинской победы стала чеченская война, тщетно выдаваемая за спецоперацию. Но отчего-то кавказская война 1994 — 1996 годов даже в начале не прибавила режиму популярности (слово «режим» приклеилось к ельцинской эпохе надолго — сделаем же приятное его оппонентам). Видимо, феномен ВВП далеко не исчерпывается фактическим изничтожением Грозного — особенно если учесть, что затяжной характер войны сделался ясен уже к началу февраля, а выборы были выиграны в один тур в конце марта. По всей вероятности, преемник устраивает нацию по тому единственному параметру, в котором стопроцентно наследует Ельцину: не избегает личной ответственности. Напротив, подставляется под нее. Уже сейчас непосредственной виной Путина объявлены: московские взрывы, рязанские учения, успех Доренко, провал Лужкова, самоустранение Примакова, обмен Бабицкого, финансовые проблемы НТВ, пятипроцентный триумф Явлинского и переход на РТР Олега Добродеева. Все это он, и Бог еще хранит его — пока, пока! — от холодной весны. Его вполне устраивает такое положение, поскольку, пока политик на гребне славы и переменчивый ветер истории дует в его паруса, пафос оппонентов ему только на руку — чем громче они визжат, тем отчаянней саморазоблачаются. Так и Ельцин был обязан своим возвышением не столько адептам своим, сколько критикам.

Ретроспективным взором окидывая эпоху Ельцина, припоминая вехи его политической биографии, отчетливо видишь, как неутомимо он лавировал с единственным намерением — сохранить власть. Но не просто власть как таковая была ему нужна. Он действовал как человек, полагающий себя гарантом свободы и невозвращения к прежним временам. Такой фанатизм и везение возможны лишь там, где цель поставлена сверхличная, абсолютная: ведь на пути сохранения этой власти Ельцин, как мы видим, ни здоровья себе не спас, ни сверхъестественных богатств не накопил. Сколько там было-то на его кредитной карточке, о которой я что-то ничего давно не слышал? Восемьдесят тысяч, кажется? Торчу... Дочь, которая, если верить Хинштейну и иже, застроила своими замками всю Южную Европу, тоже пребывает в Барвихе, близ отца. Была, была у Ельцина все это время какая-то путеводная звезда: восемь лет он заставлял страну принимать единственные решения, выбирать между плохим и чудовищным — и вот цель достигнута. Можно уходить. Какая цель?

В том-то и фокус, что, расстреливая Белый дом в 1993 году, бия горшки и приплясывая, чтобы с минимальным преимуществом выиграть выборы в 1996 году, то удаляя, то призывая Чубайса, то возвышая, то низвергая Примакова, — Ельцин удерживал страну от торжества своих врагов. Так уж получилось, что враги эти были самыми опасными для страны людьми на протяжении всей постсоветской истории. Не потому, что Ельцин так хорош, а потому, что наделен счастливым даром вызывать огонь на себя, выманивать из нор и провоцировать на атаку самых противных и небрезгливых по части средств политиков России. Может, у него потому были такие враги, что он и сам особо в средствах не стеснялся: власть ответственна за свою оппозицию. И вся историческая миссия Ельцина, как мне представляется, была — эту самую опасную оппозицию сначала формировать, устраивать ей преждевременные роды, а потом изничтожать.

В 1991 году, став президентом России, он спровоцировал Горбачева на закручивание гаек, а ГКЧП — на выступление. И разгромил это ЧКГБ к чертовой матери.

В 1993 году, подписав указ 420, он спровоцировал коммуно-фашистов на попытку прямого захвата власти (и телевидения), а потом расстрелял здание парламента, деморализовав оппозицию надолго, если не навсегда.

В 1995 году позволил и.о. генпрокурора Ильюшенко навозбуждать уголовных дел против прессы, надавать интервью о необходимости строгого порядка, навороваться, наконец, — а потом Ильюшенко посадил, да тогда, когда тот меньше всего ожидал этого. К Дмитрию Якубовскому была применена похожая тактика.

В 1996 году, дав своему рейтингу упасть до восьми процентов, не отвечая ни на какую критику, не оправдываясь и ничего не делая для набора очков, — он дал Зюганову покрасоваться перед всеми камерами, обнаглеть, расслабиться. И сделал его во втором туре — не за счет ксероксных коробок, хотя и без них не обошлось, но прежде всего за счет собственной его непрошибаемой кондовости. Дал Коржакову стать вторым человеком в государстве, охаметь до небывалых пределов, развернуться с истинно плебейской широтой — и, когда тот позволил себе расслабиться, в один день низринул фаворита. Отдал Лебедю Совбез, позволил покрасоваться там и написать небывалую программу, согласно которой в сферу интересов Совбеза попадало все, вплоть до литературы, — и сбросил Лебедя, уверенного в том, что ему теперь можно все. От генерала откупились Красноярском, где он сравнительно безопасен и даже полезен.

В 1999 году, поссорившись с Лужковым и Примаковым, он заставил их наглядно продемонстрировать, КАКАЯ у него теперь оппозиция и КАКАЯ власть нам готовится, — и разгромил эту оппозицию ее же средствами: столь же грязной и нерассуждающей пропагандой, столь же наглой и беззастенчивой критикой, какую практиковали они сами.

И подозреваю даже, что своей знаменитой фразой: «Берите столько независимости, сколько унесете» — Ельцин пытался не столько добрать популярности у региональных лидеров, сколько спровоцировать на откровенный, самый дикий сепаратизм тех, кто был потенциально к этому готов. Потому и терпели чеченский нарыв два года, а потом попытались уничтожить... но с первого раза обломились.

Мне иногда кажется, что и пресловутые олигархи, которым Ельцин давал столько свободы, должны были насосаться крови и намозолить народу глаза так, чтобы у ельцинского преемника была, при полной легитимности, и всенародная поддержка, когда он начнет стрясать с этих олигархов деньги на социальные программы, — а вой о том, что это нерыночная мера, уже не будет никого волновать.

Такова на протяжении этих восьми лет была его тактика: разглядеть опасность, раззадорить ее, спровоцировать на преждевременное выступление — и задавить, пока она не набрала мощи. Помню, как я удивлялся: отчего он не остановит Хасбулатова? неужели не видит тоталитарного анклава, построенного в Москве Лужковым? Он видел. Дразнил. Ждал, пока они сами высунутся. И тогда — чтобы все видели, ЧЕГО избежали, — прихлопывал. (Причем заметьте: самые радикальные критики его из числа подлинных демократов, доказавших свое право на такую критику, — правозащитники, Ковалев, Новодворская, Явлинский, блок правых сил, Кириенко, потребовавший его отставки, или журналисты, поливавшие его, — не пострадали. Ничего им — и нам — за это не было. Знай подначивал.)

Этот человек не просто принял на себя все российские беды и болезни, не просто стал их олицетворением, но восемь лет работал красной тряпкой для всех потенциальных врагов российской свободы. Разумеется, красная тряпка не обязана нравиться. И не может нравиться в принципе. Она должна раздразнить. Она должна заставить быка показать рога, которые ему тут же и обломают, потому что иначе быть бы на этих рогах не одному Ельцину, а трем четвертям населения.

Каков бы ни был Ельцин, но на протяжении последнего десятилетия российской истории XX века он сначала обнажил и выявил, а после разгромил все самые опасные тенденции в нашей общественной жизни. Опасности шли по нарастающей — на что страшны были красно-коричневые, но страшнее был Коржаков, идеологии лишенный начисто, а еще страшнее (и, думаю, страшнее всего в постсоветской истории России) был Лужков с примкнувшим Примаковым. Эти двое олицетворяли авторитарный, закрытый для любой критики, чиновничий, темный, агрессивный режим, от которого запахло жэком семидесятых годов и роно тех же времен. Толстые дамы в неснимаемых высоких шапках, с ногами-тумбочками и жирной помадой расселись по избирательным штабам. Добровольно-принудительные времена субботников, новое московское пионерство, культ личности, мздоимство — все это в сочетании с абсолютным чиновничьим произволом, дремучей бюрократизацией и полной бесконтрольностью — такова была Москва времен избирательной кампании ОВР, и страшно было жить в этом городе. О, как они умели пугать! Как умели судиться с прессой, зажимать критику, звонить главным редакторам! Как тупо и нерассуждающе-грозно вели свои кампании! Захотелось московским властям прикрыть оптовые рынки и взять всю городскую торговлю под собственную лапу — и вот уже в программе «Слово и дело» идет откровенно расистский, беззастенчивый полив азербайджанцев, якобы заполонивших наш красавец-город. Захотелось отправить Ельцина в досрочную отставку — и вот уже вся подручная пресса издевается над его болезнью, распуская слухи один другого гаже. Возжелалось создать образ кремлевской Семьи — и вот уже мобилизован Андрей Караулов, журналист, с которым не поздоровается за руку и самый небрезгливый коллега. И все это — с такой убежденностью в своей непобедимости, что уже в сентябре, кажется, никто из губернаторов не сомневался в том, под кого выстраиваться...

Поспешили. И ведь предупреждал же их старый волк — не бегите впереди паровоза! Нагонит — раздавит на фиг...

Я, собственно, вот к чему. Я всегда люблю людей подставляющихся много больше, чем априорно правых, то есть говорящих только то, что заведомо ясно, разрешено и бесспорно с точки зрения общественного мнения. И Ельцин, выполняя страшное свое предназначение — вызывать огонь, подставляться и провоцировать, — не мог, не должен был нравиться, не предназначен был оставаться популярным политиком. Все время он пользовался своей властью исключительно для того, чтобы отсечь самые страшные ответвления русского пути. И пока преуспел.

Я не знаю, что будет дальше. Я знаю только, что могло бы быть, поступай он иначе. Не обладай феноменальным чувством опасности. Только он со своим двухметровым ростом, сибирским запасом прочности и бойцовским нравом, не выносящим затишья, мог провести Россию мимо всех этих опасностей, — или, точней, сделать ей прививку от всех этих опасностей. Мы пережили два путча — но в миниатюре, видели новый чиновничье-бандитский тоталитаризм — но в отдельно взятых областях, и многие антиутопии у нас были опубликованы и прочитаны, но ни одна не сбылась в масштабе один к одному. И все мерзости, которые мы переживали в эти десять лет, сколь бы мучительны они ни были, — были лишь прикидкой, десятой частью того, что могло случиться. Чтобы судить об этом, довольно перечесть «Невозвращенца», «Лаз», «Не успеть» — любую из прославленных антиутопий 1987 — 1991 годов.

И все-таки коммунисты, а за ними зубастые бюрократы с кляпом наготове проиграли страну. И за одно это Ельцин бы уже заслуживал благодарности — если бы кто-то у нас кого-то умел благодарить.

А я ему и еще за одно благодарен. За две недели до своей отставки он обратился ко мне с письмом — ему понравился один мой материал, кстати в «Огоньке» же. Значительная часть знакомых сказала в своей манере: «Ну все, старик. Ты окончательно сделался придворным журналистом. С чем тебя и поздравляем — давно к этому шло».

Но тут он ушел — первый и, думаю, последний президент России, который знал о моем существовании. Путин мне, уверен, никогда не напишет — он вообще мало внимания обращает на прессу, и слава Богу. И себе сохранит аппетит, и нам — профессию.

Он ушел. А я могу теперь лишь низко ему поклониться за восемь лет ежедневного самоубийства, не боясь при этом получить ярлык сервилиста.

Дмитрий БЫКОВ