ВЛЮБЛЁННЫЙ АГРОНОМ

ВЛЮБЛЁННЫЙ АГРОНОМ

Кто-то сказал, что современный короткий рассказ можно назвать клипом прозы. Только здесь мелодией является внутреннее состояние читающего (оно, кстати, особенно у молодежи давно такое, есть даже термины — клиповое сознание, клиповое восприятие), а изобразительный ряд — язык рассказа. И тут главное — яркая картинка. Получилась она — получился рассказ. Поэтому, как правило, короткий рассказ — это прежде всего «стори», история, написанная языком чуть более сложным и энергоемким, чем обыденная речь, но тем не менее к ней приближенная.
Один довольно известный писатель, когда ему предложили дать какой-нибудь короткий рассказ для «Огонька», напрямик спросил: «Сколько вы заплатите?..
Это потому, что из уже сделанного нет, а чтобы написать новый — мне потребуется почти месяц. Я не могу себе этого позволить за такие деньги».
Так рассуждают многие. И хороших коротких рассказов пишется все меньше, а печатаются вообще крохи.
Жанр умирает, потому что становится экономически невыгодным. (Хотя при клиповом сознании клипы прозы вроде бы должны приходиться как раз впору.)
Отсюда, наверное, существует мнение, что короткие рассказы пишутся лишь в стабильные времена.
Сейчас выгодно писать рассуждения о том, как поведет себя следующий президент, размером со скатерть. А от короткого рассказа, кажется, осталась лишь некая юмористическо-эстрадная разновидность — то, что «признанные сатирики» отрабатывают на ТВ или печатают в журнале Жванецкого.
Но все же остались еще последние из могикан.
И еще предстоит разыскать последних, не вымерших, работающих в этом жанре. И отобрать, представить разные и различные рассказы, которые должно объединять одно — они должны быть хорошими.
Итак, мы начинаем.

Игорь ТИМОФЕЕВ
ведущий нашей новой рубрики

С целью приватного изучения жизни я осенью 197... года прибыл в деревню Глядень одного из районов К-ского края, который лежит на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан.

Советская власть тоже велела писателям изучать жизнь, но под этим имела в виду нечто другое, чем то, что открылось тогда моему, постепенно формирующемуся идейно-ущербному взору в деревне Глядень. Советская власть хотела полезных для себя продуктов изучения жизни, а у меня продукты почему-то получались сплошь для нее неудобоваримые.

Судите сами: покосившиеся заборы, некогда крепкие избы, пыль, ковыль, пьянь да рвань, речка блестит-петляет вдалеке, тайга вся окрест вырублена, хлебоприемный пункт, свинарники, коровники, утопающие в навозе, правление. Доска почета, лысый Лукич, крашенный бронзовой краской, слепни, мухи, комары, кошки, собаки, вороны, влюбленный агроном, запущенные поля.

То есть (из газет) влюбленный в свою работу и вообще в жизнь энергичный молодой коммунист, сельский интеллигент, изобретатель, рационализатор, агроном, который худенький, невысокого роста и, блестя круглыми очками, в ковбойке и синих китайских штанах, заправленных в черные резиновые сапоги, возбужденно рассказывал мне, как скоро преобразится вся родная земля, если этому не помешают бюрократы.

В чем я, центровая штучка, прибывшая в глубинку аж из самого города К. по халявной командировке газеты «К-ский комсомолец», выражал осторожные сомнения, особенно напирая на стихотворение Евгения Евтушенко «Наследники Сталина», но пока что умалчивая о полученных мною от «Би-би-си» и «Голоса Америки» сведениях о преследовании инакомыслящих в СССР, травле Сахарова и Солженицына, скорбных по-

следствиях советской «братской помощи Чехословакии» в 1968 году.

— Я вообще-то почти не пью, — сказал он.

— Я тоже, — сказал я.

Выпили водки. Развязались языки. Агроном, угощая меня квашеной капустой, солеными огурцами и жаренной на маргарине картошкой, вдруг снял очки, отчего плоское лицо его мгновенно преобразилось, приобрело значимость, рельефную глубину, а также озарилось неведомым светом пульсирующих в тисках коммунизма мыслей.

— Я ведь все понимаю, не думай, — сказал он. — И про Андрея Дмитриевича, и про Александра Исаевича. И про то, что у нас в стране постоянно нарушаются ленинские нормы.

— Да и Ленин твой тоже мудак, — брякнул я, повинуясь выпитому.

— А вот здесь нам есть о чем поспорить! — Он вскочил и возбужденно заходил по своей неухоженной крестьянской комнате, большую часть которой занимала русская печь, а в углу имелся сосковый рукомойник с тазом. — Если бы Ленин был жив, то у нас все было бы по-другому, у нас была бы любовь или хотя бы влюбленность.

— Если бы Ленин был жив, ему сейчас был бы 101 год, — цинично ухмыльнувшись, ну, право, как какой-нибудь нигилист из произведений И.С. Тургенева, заметил я.

— Не о том, не о том, не по делу, — укорил он меня. — Я ведь не о Ленине. Ленин, — черт с ним в конечном итоге, я о другом, о другом. Вот я тебе приведу пример, вот у меня была племянница, она училась во ВГИКе, Всесоюзном государственном институте кинематографии...

— Ну?..

— Гну, — не удержался он. — Я ей заместо отца, а она там, в Москве, пила, курила, подвергалась случайным половым связям с иностранцами.

— Так, та-а-ак...

— Отчислили, конечно, из института, выслали из Москвы. Я взял девчонку к себе. На ферму определил, нашел ей хорошего самостоятельного парня, местный, Леша, но тоже с высшим образованием, механик. Все как бы пошло на лад, стала она постепенно втягиваться, но я, как бы это тебе сказать, вижу, что не любит она свою работу и вообще жизнь, нет в ней влюбленности, не верит она в себя. И вот результат: готовились к осеменению, ей велено было держать, чтоб собрать это... ну...

— Что «это»?

— Ну, бычью, извини, сперму. А бык вырвался, и ее этим самым окатило, можно сказать, с лица до пяток... В результате — трагедия, позор на весь район, пришлось ей уехать. Леша запил, сняли с механиков, а она сейчас снова во ВГИКе, говорит, что будет известной артисткой, надо мной смеется, как над дураком. А я разве дурак, если хочу, чтоб все было хорошо? Я влюблен. Разве тот, кто влюблен и хочет, чтоб все было хорошо, дурак? Вот это я и имею в виду, когда думаю о Ленине. Понял?

— Понял, — сказал я, внимательно вглядываясь в него.

А он заново надел очки. Бутылка кончилась. Второй у меня, к сожалению, не было, и в дальнейшем нам пришлось пить самогон. Мы поднялись. Мы прошли на скотный двор. Там он продемонстрировал мне изобретенную им машину для очистки помещений от навоза, объяснив, что хотя изобретательство и не входит в его прямые обязанности, но он без него жить не может, что это его «хобби, ставшее второй натурой». Машина была красивая, но довольно грязная. Машина работала ровно, хорошо. Машина щупальцами забирала навоз. Навоз — не говно. Машина — это машина. Навоз уплывал по ленте ее транспортера неизвестно куда. Влюбленный агроном волновался. На следующий день должно было приехать какое-то районное начальство во главе с самим Фофановым, и он многое с этим визитом связывал. «Не для себя работаем, для народа», — сказал он, явно давая мне возможность привести эти слова в «заметке», которую я так и не написал.

Или написал, теперь уж и не помню. Все пьянство. Все разврат. Все хиханьки да хахоньки. Жениться раз, потом — другой. Кафку читать, «Солнцедар» пить. «По ком звонит колокол?» («Пахом звонит в колокол» — арго.) «Rolling stones». Розанов Василий Васильевич. «Москва-Петушки». Театр на Таганке. Human rights. Оруэлл. «Архипелаг...» «Playboy». Карикатурист Сысоев. Грядущий альманах «Метрополь». Underground. Доживет ли Советская власть до 1984 года? Доживет, куда она денется, падла, и нынешние слухи о ее смерти явно преувеличены. Кто мы такие? Откуда? Куда, спрашивается, двигаемся? Навоз ли мы, уплывающий по ленте российского транспортера неизвестно куда, или все-таки почва? Или навоз это и есть почва? Навоз — не говно? Почва — не говно? Машина — это машина? Обыватель — это великолепно, это звучит гордо? Да написал, конечно же, написал я ту самую заметку, но ее, увы, успели снять из уже готового номера.

Дело в том, что когда приехало начальство, машина сначала работала очень хорошо, чинно перекидала специально приготовленную для гостей огромную кучу, после чего все уселись за банкетные столы, где агронома благосклонно хвалили, но он сильно опьянел и стал всех перебивать. В частности, когда сам Фофанов встал и начал было: «Дорогие друзья, позвольте поднять этот тост за Ленинский центральный комитет и лично за дорогого Леонида Ильича Брежнева», агроном добавил: «И за любовь. И за скорейшее возвращение к ленинским нормам». Все замерли. «Я, кажется, еще не кончил», — холодно сказал Фофанов. Агроном свял. «Опять мне не повезло, опять мне не повезло», — бормотал он, клонясь на мое плечо, но потом вдруг вскочил, убежал и развернул машину на всех нас, пирующих за казенный счет, и включил ее. Жаль, что вас не было с нами! «Да здравствуют Сахаров и Солженицын! Свободу всем остальным!» — орал он. Его вязали.

На следующий день он каялся и плакал, но его все равно исключили из партии. Ну и что? Теперь он в Москве, является Генеральным дистрибьютером ООО «СИБАМБРЭ», где президентом — тот самый Фофанов, а менеджером — та самая племянница, она же третья жена Фофанова, встретившая его в одном из ночных клубов турецкой Антальи, куда он часто ездил отдыхать, пока не купил виллу в Испании, неподалеку от скромного дома знаменитого писателя-утописта Александра К. Я, между прочим, тоже при деле. Тоже пишу все, пишу да вдобавок еще и книжки читаю. Был в Финляндии, Германии, Швеции, Англии, Испании, Франции, США, Италии, Греции, Австрии, Британской Колумбии, княжестве Люксембург, республике Сан-Марино, Гренландии и Северной Корее. «Так на нашу многострадальную землю пришла перестройка, так выковывались народные вожди, так закалялась капиталистическая сталь», — пишу я, не боясь повториться.

Евгений ПОПОВ