Когда я попал в Чернобыль, мне было интересно все. Вот — экстремальная ситуация. Как люди действуют? Как работают? Как живут? Какие отношения выстраивают? Впечатление было такое, будто увидел Землю после ядерной войны. Вот город, люди, собаки бегают по улицам, нутрии... Нутрии все погибли, у них глаза близко к земле, а пыль радиоактивная на земле лежит, они слепли быстро, их машинами раскатывало. Собаки стали плешивыми, шерсть клочьями вылезала, а все равно жались к людям. И было интересно, как кто реагирует на это. Вот начальники. Им разрешали и даже советовали пить. Вот подчиненные. Им запрещали. Вот бескорыстие и подвиг. Вот страх. Вот подлость. Попав в Чернобыль, я не заметил, как месяц пролетел, как срок командировки истек. И я знал: нельзя мне отсюда уезжать. Здесь мое место, моя работа. Здесь никто ничего не поймет, кроме нас.
В ПОЛЕ БОЛЬШОГО НАПРЯГА
В 86-м мы довольно близко подобрались к шахте реактора. «Мы» — это сотрудники нашего института (прежде всего Костяков Михаил Сергеевич, Кабанов Владимир Иванович, Леонид Комиссаров и другие, и я вместе с ними). Тогда еще внутренние помещения четвертого блока были плохо изучены, радиация лежала пятнами, ходили, как по минному полю. Если бы мы добрались до реактора, то, видимо, уже тогда можно было бы сделать важные выводы. Но в это время там радиация была чудовищная, подойти нельзя. Был такой момент. Мы работали в помещении циркуляционных насосов — 402/3 и в коридоре — 406/2. У Кабанова был прибор до 200 рентген в час, у Костякова — до 1000. Когда у Кабанова прибор зашкалил, он остановился, потому что нет смысла дальше идти, прибор ничего показывать не будет. Костяков пошел один. Прошел в коридор мимо люка, открытого во время аварии, и около люка прибор у него зашкалил. Тысячник — зашкалил! Он прошел весь коридор, где-то были показания, где-то опять зашкалило, он вернулся назад. Вечером за ужином сидит Костяков и ногу почесывает — она шелушится у него. Как будто перезагорал на солнце. На следующий день они улетели в Москву, а я пошел проводить измерения именно в этом месте. И вот: там, где проходил М.С. Костяков, было 9000 рентген в час. А в этом люке открытом было 11 500. Это примерно три рентгена в секунду при «норме» пять рентген в год. И оказалось, что был человек, который туда, в этот люк попал. Это было в двадцатых числах мая. Начался пожар кабельных лотков в зале южных ГЦН, и пожарные туда побежали. А там же абсолютно темно, ничего не видно, мы работали там с шахтерскими лампочками на каске. И мало что темно, а все черное, закопченное вокруг: пол черный, дыра эта черная. Как рассказывали, пожарный и упал туда. Товарищи его вытащили. Когда он предъявил начальству свой индивидуальный дозиметр, ему не поверили, решили, что он его сунул куда-то, чтобы «взять дозу» и быстренько откомандироваться домой. Когда я рассказал сотруднику ЧАЭС (ответственному в то время за проведение работ на блоке), что зафиксировали мои приборы, он воскликнул: «Так на самом деле они получили эти дозы?!» До сих пор никто из них даже не знает, в каких условиях они работали. Эта доска и эта веревка долго еще там были: они мне поперек горла стояли. Потому что, когда ты работаешь на блоке, ты бежишь бегом, чтобы не «взять» лишнего. И я боялся споткнуться об эту доску, потому что, если я споткнусь и улечу в люк, меня вряд ли кто-нибудь спасет...
СТРАХ
Не может не быть страха на самом деле. Очень помогает то, что рядом работали люди, которые «взяли» больше. Ты смотришь на них, думаешь: вот у них такая-то доза, а они ничего, ни на что не жалуются, держатся бодро — чего же мне бояться? Но я много работал один. Однажды я собирал со щита управления ленты самописцев — которые регистрируют параметры работы электротехники на блоке. Через девять лет благодаря этим лентам профессор М.С. Микляев и установил, что привело к аварии, понял причину. Радиационная обстановка была 25 — 40 рентген в час. Снимать эти ленты — несколько минут. Доза, которую я получу, высчитывается элементарно... Но — один. Видимо, страх сидит в подкорке, потому что получилось вот что. Я вернулся с блока, вымылся под душем, и вдруг товарищ мне говорит: а что это у тебя борода белая? Я подумал, что мыло не смыл. Поглядел в зеркало: половина бороды поседела. Ровно половина! (Смеется.) В другой раз я вдруг оказался в лидерах по суммарной дозе. То я смотрел на других, как они там, а тут все смотрят уже на меня. Это был очень неприятный момент. И как раз в это время приехал из Москвы в командировку специалист по ядерному графиту Ф.Ф. Жердев из нашего института и, узнав в чем дело, стал допытываться: а ты вообще предел себе поставил? Сколько ты решил взять по максимуму — 400, 500 рентген? Сам Жердев занимался тем, что собирал фрагменты графита из реактора на крыше третьего блока. И отличился вот чем: ему безумно хотелось заглянуть в четвертый блок хотя бы одним глазком. И ежедневно он приходил к тому месту, откуда можно заглянуть, и заглядывал. Каждый раз это стоило ему 25 рентген. Вообще в 86-м году люди щедро брали дозы. Я наблюдал однажды, как Е.О. Адамов — ныне министр, а тогда главный инженер нашего института — присутствует при испытании роботов, которые привезли какие-то робототехники: управляемая тележка с видеокамерой на штативе. Робот едет, наезжает на препятствие, опрокидывается. Те сидят за углом, в безопасном отдалении, смотрят на мониторе — изображение перевернулось. «Ах, что-то он упал!» Адамов подходит, ставит робота на колеса. Те за углом: «Вот, опять поднялся». И снова роботу дают команду «вперед», он опять падает. Адамов поднимает. Конечно, он облучился — но зато получил о работе роботов исчерпывающее представление. Вообще «своих» мы отличали по поведенческим, что ли, признакам: вот лежит на полу блока человек, делает какие-то замеры. Абсолютно точно можно сказать — «свой». После работы непременно подойдешь к нему, спросишь: может быть, завтра вместе поработаем? Были люди, которые боялись — и шли. Были люди, которые, «взяв» свои 10 рентген, блевали от страха, а через два дня все равно шли. Так что страх страху рознь. В этом смысле интереснейший был человек Щапков Досифей Степанович — строитель-энциклопедист. Спросишь его, что это за конструкция, — он тебе двухчасовую лекцию прочтет без справочника. Лично ходил обследовать четвертый блок в одиночку. Брал с собой пакетик с бутербродами — чтоб, если его завалит, он мог продержаться несколько дней, прежде чем его найдут. Ему уже тогда было за семьдесят. А умер он в прошлом году...
ПОДОПЫТНЫЕ КРОЛИКИ
Мы не были заинтересованы в обследованиях, поскольку сразу обнаружились бы наши дозы и нам могли запретить работать. Начальство, конечно, знало, что в Чернобыле люди берут крупные дозы, но смотрело на это... Вернее, не замечало этого. Когда на международных конференциях возникали вопросы, каким образом получены фотографии из шахты реактора или из подреакторных помещений, докладчики говорили: это роботы делали. Робот Игорь, робот Юра, робот Петя... Однако несколько раз мы все же сдавали кровь с обещанием, что обследование будет конфиденциальным. И, конечно же, напоролись. В 91-м году нашу кровь отправили через одного доктора в Соединенные Штаты, в Ливермор, в одну из национальных лабораторий Министерства энергетики США. И как только они получили свои выводы, они тут же переслали их обратно этому нашему посреднику, а он тут же настучал в Минздрав: вот, есть такие люди, которые переоблучены... Надо спасать. Почему он мне не сказал, что пойдет в Минздрав? Почему я об этом узнаю, когда меня вызывают на ковер в мое Министерство, куда пришел запрос из Минздрава? И говорят: «Какое право вы имели так облучаться?!» Спасла советская система: послали запрос главному инженеру экспедиции, у которого в журнале — единственном официальном документе — записано, что мы получали дозы только допустимые. И он на основании этого официального документа отвечает, что все нормально, никаких таких доз не было. Это всех успокоило.
Мы американцам из Ливермора предлагали понаблюдать за нами. «Вот у нас есть группа. Мы свою работу выполняем, если хотите, мы можем взять еще и ваши накопители, нам не жалко. Потом готовы сдать кровь, чтобы вы ее изучали. Вам это интересно?» — «Да, интересно». Нормальный подход. Таких доз нет нигде в мире. Если где-нибудь в Штатах человек переоблучился, он будет отстранен от должности, выведен из работы. Поэтому интерес понятен. Я говорю: «Давайте тогда оформим эту работу, составим договор. Сколько, по-вашему, такая работа должна стоить?» Нам говорят: «Мы готовы вам платить по 10 долларов в месяц». Мы тогда получали по 2000 долларов. Я сказал: «Вы, что, считаете, что я за 10 долларов буду ездить в Киев и обратно заполнять какой-то журнал? Вам это действительно интересно или нет? Выходит, неинтересно». Только один человек проявил себя как надо: Сиванькаев из Обнинска. Потом была публикация в журнале «Radiation, Protection, Dosimetry». Дозу определяли по хромосомным аберрациям и по эмали зубов. В тот момент у меня было 1700, что ли. И что вышло? Академик Ильин, Институт биофизики — казалось бы, сам бог велел... А он эту публикацию выставил на конференции, посвященной десятилетию саркофага. Но в каком свете? «Вот какие плохие руководители, которые допустили это вот переоблучение!» Если ты ученый-биофизик, то хотя бы удивись — почему эти люди живут, продолжают работать в особо вредных условиях, нормально себя чувствуют, веселые, жизнерадостные? Что позволяет им не чувствовать себя инвалидами? Что происходит с их тканями, с их кровью? Ведь этим никто никогда не занимался... Все нормы отрабатывались на кроликах, на мышах, на людях опыты еще никто, слава богу, не ставил. Но раз уж случилось так, раз мы согласны быть подопытными кроликами — почему нас не использовать? И почему нам не платить за это? Сейчас мы регулярно сдаем кровь на генетические исследования — отслеживание хромосомных аберраций. Прошло несколько лет, и постепенно по количеству отклонений мы перестали отличаться от других людей. Все ведь клетки умирают и обновляются. Этот процесс непрерывный. А нормы — они не для отдельного человека писаны, они для армии, так сказать. Один от 20 рентген «умирает», а другой не умирает, получив дозу в сто раз большую. Не умирает — и все!
ВЕРСИИ
Мы перебрали десяток версий событий, которые могли бы привести к аварии, не исключая самые фантастические. Вот одна, придуманная, кстати, не мной. В июле 86-го в Германии вышла книга Фридриха Незнанского «Операция «Фауст», в которой речь идет о серии взрывов в метро, организованных неким «афганским братством» для дестабилизации положения в стране и захвата власти. По советским законам было как? Если объявляется чрезвычайное положение, то действие Конституции и всех законов приостанавливается и власть переходит к Верховному главнокомандующему. Горбачев в ту пору только еще заступил, он уже генеральный секретарь, но еще не Верховный главнокомандующий. Это место пока за военными. Так что для захвата власти момент подходящий. Видимо, в последний момент Незнанский вписал в свою книгу кусок про то, что «афганское братство» планировало серию диверсий провести именно на атомных электростанциях, среди которых Чернобыльская, разумеется, названа первой. Меня не интересует писательское чутье Фридриха Незнанского, но занимает технический аспект проблемы: может ли, допустим, один человек совершить действия, которые приведут к аварии на АЭС? Выяснилось, что да, а на
ЧАЭС это было особенно просто: реактор после испытаний предполагалось ставить на ремонт, бригады готовились к ремонтным работам, а потому все двери, которые должны быть закрыты, были распахнуты настежь, чтобы быстрее проветрить помещение.
Другой поворот той же темы: в 89-м году к нам в экспедицию приезжает человек из Новосибирска. Работает честно, радиация его не волнует, но интереса к работе нет. Я же даю ему задания, контролирую их выполнение. Может быть, думаю, его временность собственного положения смущает? Встречаемся в неформальной обстановке, я говорю: «Оставайся работать — должность тебе дам, зарплату хорошую». «Нет, это меня не волнует». — «А что волнует?» Он признался. Накануне аварии у них в Новосибирске вышла газета со статьей, посвященной возможным аварийным процессам на атомных станциях. А если страницу с этой статьей посмотреть на просвет, то станет видна дата — 26 апреля. Это, значит, жидомасонский заговор. И патриотически настроенное научное сообщество его командировало в Чернобыль, чтобы он разобрался и нашел следы...
Я недавно спрашивал знакомых из ФСБ, кому такая диверсия выгоднее — моссадовцам или масхадовцам? Они ответили, что ни тем, ни другим станцию взрывать не выгодно: технически это сложное дело, а число жертв получается незначительное.
Куда аргументированнее версия о том, что аварийная ситуация была вызвана землетрясением, вернее, подземным толчком, который зафиксировали две сейсмостанции в момент взрыва на ЧАЭС. Вполне вероятно и обратное: что сейсмограммы зафиксировали колебания, вызванные как раз взрывом. По этому вопросу наш диалог с геофизиками не окончен. Но вне зависимости от того, были толчки или нет, авария все равно бы произошла, ибо она была заложена в электротехнической схеме эксперимента...
АВАРИЯ ИЛИ КАТАСТРОФА?
Пройдет еще 10 — 15 лет — и мы поймем, что пережили эту аварию. Природа сделает свое дело. Люди, скорее всего, просто забудут. Но они должны знать правду: катастрофой была не сама чернобыльская авария, а последствия ее ликвидации. Экономические. И прежде всего — психологические. Да, авария не имеет аналогов. Больше того: в Чернобыле случилось самое страшное из того, что в принципе может произойти на атомной станции — взрыв реактора. Ядерный взрыв с выбросом большого количества радиоактивных изотопов в атмосферу. Но давайте посмотрим — каковы прямые последствия аварии? Погибло тридцать человек. Заражена и на много лет сделалась непригодной для хозяйственного использования и жилья тридцатикилометровая зона вокруг станции. Потеряли работу и кров десятки тысяч человек. Это трагедия? Но то же самое происходило, когда огромные территории затапливали под водохранилища для ГЭС — и никто это катастрофой не называл. Экономически любой финансист может причинить вред несравненно больший, чем взрыв на четвертом блоке — это доказано. Чего нельзя было делать ни в коем случае — так это разворачивать «боевые действия» в зоне, протаскивать через нее 800 тысяч человек. Надо было эвакуировать людей и запустить нас — чтобы мы могли хоть в чем-то разобраться и определить стратегию ликвидации аварии. Сегодня «жертвами Чернобыля» считают себя сотни тысяч человек. Может быть, это — самое страшное последствие. Психология инвалидности (от французского слова invalide — не представляющий более ценности, ненужный), которой поражено такое невероятное количество людей. Утративших волю к жизни, обреченных демонстрировать свое умирание, неспособных более ни к работе, ни к борьбе. Они действительно умирают — но не от радиации, а от безысходности, безработицы, нищеты, от всего, что произошло за эти годы, от того, что из всех социальных ролей им оставлена только одна — роль инвалидов. С этой стороны чернобыльскую «катастрофу», кажется, еще никто не изучал. Я могу поименно перечислить не меньше 70 человек, работавших в полях интенсивностью свыше 1000 рентген в час. У Алексея Ненаглядова из нашего института доза даже больше, чем у меня. Он до сих пор работает в Чернобыле. Мы не инвалиды. То, что журналисты называют «чернобыльской проблематикой» сегодня, — это фарс.
И. КОСТИНА