ДЕНЬ БУЛАТА ОКУДЖАВЫ

Много-много лет хотелось его увидеть не в книжке, не на фото, не на экране... Хотелось увидеть его настоящего. Живого. В пиджаке. Потом, когда увидел, очень хотелось подойти, прикоснуться и, может быть, поцеловать руку. Как у папы римского. Не решался. Ожидание затянулось надолго...

ДЕНЬ БУЛАТА ОКУДЖАВЫ

Как многие-многие, в своем далеко-провинциальном детстве я услышал, «...как веселый барабанщик с барабаном вдоль по улице идет». Потом подрастал на «Виноградной косточке» и вычитывал в старой «Юности»:

«Срываю красные цветы,
Они стоят на длинных ножках,
Они звенят, как сабли в ножнах,
Они как помыслы чисты».

Когда учился в ГИТИСе и ставил преддипломный спектакль, подумал, что хорошо было бы туда как-то вставить песню Окуджавы. И вставил.

Спектакль получился, меня заметили, стали приглашать в хорошие театры, я выпускал другие спектакли и снимал телевизионные фильмы. А песни Окуджавы в них постепенно стали неким знаком. Режиссеры вообще часто расставляют в своих работах маленькие значки и друг друга по этим значкам узнают, будто бы приветы друг другу посылают. Для меня один из таких главных знаков — присутствие в любой пьесе любого автора любого времени хотя бы строки из Окуджавы. Как-то я попробовал сосчитать, и вышло, что в половине моих спектаклей (всего их уже больше семидесяти и еще около десятка телефильмов) обязательно звучит Окуджава.

Очень хотелось с ним познакомиться и никак не получалось — я боялся. Даже когда снимал телефильм о поэтах военного поколения. Меня эта тема очень занимала, и я сам писал сценарий. Фильм назывался «1945». Поразило совпадение цифр: 1945 — год окончания войны и почти точное число погибших на войне писателей, поэтов, журналистов...

В фильме мы сняли нескольких здравствовавших литераторов, прошедших войну. Меня интересовали Григорий Поженян как дважды похороненный, Давид Самойлов, Юрий Левитанский и, естественно, Булат Шалвович. И вот со всеми я очень спокойно договорился, позвонил Левитанскому, сказал, что я режиссер, назвал свои спектакли, он их знал, и мы очень легко встретились и начали съемки. То же произошло с Поженяном и даже Самойловым, который жил тогда в Прибалтике и, кажется, специально приехал. С ними оказалось просто. А с Окуджавой... я боялся. Просто не мог к нему подойти. Приходил в Дом литераторов, слушал, как он пел, читал, говорил, — подойти не мог.

И вот лет десять назад я уезжал из Варшавы в Москву и на вокзале, у поезда, увидел Булата Шалвовича с женой. И так получилось, что я не мог, не мог, не мог, а здесь просто подбежал к нему, представился, сказал, что я такой-сякой, что много лет работал в «Современнике», в Театре на Таганке, а теперь вот есть такой театр «Школа современной пьесы»... Булат Шалвович очень доброжелательно сказал: «Вы заходите к нам в купе!» — и назвал номер купе, в котором они ехали. Помню, что долго стоял в тамбуре и ждал, когда же, наконец, будет удобно к ним зайти. А когда пришел, все оказалось очень просто, мы замечательно говорили и решили созвониться в Москве.

Надо сказать, что, как только возник наш театр и появилась своя сцена, мне сразу захотелось, чтобы на эту сцену вышел Окуджава. В Москве я ему позвонил и пригласил у нас выступить. Булат Шалвович ответил просто и спокойно и сказал фразу, которую я запомнил...

К тому времени у меня за плечами уже был опыт общения с большими артистами, режиссерами, писателями... Со многими из них мы вместе работали. В «Современнике» ставил «Из записок Лопатина» по Симонову, на Таганке — Айтматова, и мне довелось встречаться еще со многими писателями. Я был тогда молодым режиссером, и все они относились ко мне несколько снисходительно, как бы разрешали с собой общаться, ставить себя, работать с собой... Булат Шалвович сказал фразу, которую я, обозначенный сейчас разными почетными званиями, вспоминаю всегда, когда мне звонят студенты, или кто-то из глухой провинции, или даже из детского сада и просят прийти, рассказать или сделать что-то. Я хочу ответить: «Нет!!! Нету времени, у меня репетиции, выпуск спектакля, гастроли» — или что-нибудь такое... Но после этой фразы вынужден отвечать так, как тогда ответил мне Булат Шалвович. Он сказал: «Почту за честь».

Мы договорились, что я приеду к нему на дачу в Переделкино, и он мне объяснял, как проехать, что сперва будет улица Чайковского, потом Довженко... Долго думал, что ему подарить. Я редко захожу в магазины, захожу, как на выставки. Чаще всего покупаю вещи бесполезные. Как-то купил большую вьетнамскую деревянную люстру, которая не светит. Там очень много деревяшек, и для чего они, совершенно непонятно. Может быть, чтобы издавать какие-то звуки от ветра. Вот эту конструкцию я принес домой, и мои родственники сказали: красивая вещь, но что с ней делать? А когда нужно было ехать к Булату Шалвовичу, я очень хотел чем-нибудь его удивить. И привез эту люстру. Надо сказать, что он реагировал как ребенок. Не шумный, но очень непосредственный ребенок. Этой странной люстре он очень обрадовался и сразу же ее повесил. И сейчас она там висит... В Переделкине... В музее.

Я не знал тогда, что он собирает колокольчики; потом уже, когда знал, отовсюду их привозил. Целый семестр я читал лекции по драматургии Чехова в Рочестерском университете в Америке и ставил спектакль в тамошнем театре. А неподалеку от Рочестера — Ниагарский водопад. Для меня, которого выпустили за рубеж только несколько лет назад, увидеть Ниагарский водопад было все равно что попасть на Луну. Я долго к этому готовился и наконец сказал своей дочери Маше, которой тогда было четырнадцать лет, что в выходные мы возьмем машину и поедем смотреть Ниагарский водопад. Я искренне считал, что, как только мы его увидим, случится что-то очень важное. В школе говорили, что он самый высокий, и еще много всего... В общем, для меня это была легенда. И действительно, мы подошли и увидели эти брызги и этот вечный туман, я был возбужден, а дочь моя как-то очень вяло сказала: «Я думала, он гораздо выше». И она решительно не понимала, зачем ей эта Ниагара и зачем мы там оказались. Я как-то сразу сник и, наверное, не запомнил бы этот городок, если бы не увидел там в маленькой лавочке деревянные колокольчики. И понял: вот зачем я сюда приехал! Вот что может удивить Окуджаву, у него еще нет деревянных колокольчиков!

Странно писать об Окуджаве как об историческом лице. Мне очень повезло, потому что он разрешал входить в свой дом. Мы много лет подряд встречали у него на даче в Переделкине старый Новый год. Причем встречали в довольно-таки странной компании, и с этим было связано множество смешных историй. Вот как эта компания образовалась.

Как-то мы с Булатом Шалвовичем долго собирались встретиться, чтобы посидеть-поговорить. Это было осенью, и наша встреча все откладывалась и откладывалась, потому что все время что-то происходило и он не мог. Мне неловко было звонить часто, я понимал, что он работает, что я его отрываю, и все так и тянулось месяца три или четыре... А тут звоню — и он говорит: «Знаете, нехорошо, что мы столько раз с вами договариваемся, давайте решим. Сегодня какое число, восьмое января? Давайте на какой-нибудь день сейчас договоримся точно. Когда у нас там будет суббота?» Я посмотрел, говорю: «Знаете, тринадцатого». «Давайте тринадцатого и встретимся». — «Хорошо, тем более что это старый Новый год». Сошлись на том, что оба старый Новый год никогда особенно не праздновали, а тут вот и отметим. Мы приехали к Окуджаве с моей женой Мариной, и была замечательная ночь. Булат Шалвович придумывал всякие занятные розыгрыши, Ольга Владимировна сотворила какие-то короны и маски, что-то еще... В общем, мы потрясающе встретили старый Новый год и договорились, что в следующем году опять отметим этот праздник вместе.

В следующем году за два дня до старого Нового года мне позвонила жена Анатолия Борисовича Чубайса, Маша. Мы с ней знакомы по Ленинградскому университету и давно общаемся, независимо от того, какие должности занимал и занимает Чубайс. Поговорили про какие-то дела, и Маша предложила встретиться с ними как раз тринадцатого числа. Я ответил, что никак не могу, потому что меня пригласил Окуджава и мы вместе будем праздновать старый Новый год. «Да, — сказала она мечтательно, — как повезло». И мы попрощались. Я положил трубку, а через полчаса раздается звонок, опять звонит Маша и говорит: «Я сказала Анатолию, так вот, он так огорчился... Нельзя ли попросить Булата Шалвовича, чтобы и мы подъехали?» Я говорю: «Хорошо, я попробую». Чубайс был тогда вице-премьером. А премьером был Гайдар. Звоню Окуджаве и сбивчиво объясняю: «Булат Шалвович, вот есть такой Чубайс, вы, наверное, его плохо знаете, он занимается приватизацией и все такое. Мне очень неловко, но он спрашивает, нельзя ли... вот, как быть?» На что он мне говорит: «Ну, если их не смутит наша скромная дача, пусть подъезжают». Звоню Маше: «Едем». Проходит еще день, это уже 12 января. Звонит Чубайс и говорит: «Иосиф, мне как-то неловко, Гайдар назначил тут важное правительственное совещание, а я ему сказал, что не могу, потому что я поеду к Окуджаве. Так вот, Гайдар спрашивает меня, нельзя ли просить Булата Шалвовича, чтобы он с женой тоже приехал?» Я опять звоню Окуджаве и, опять извиняясь на каждом шагу, говорю: «Булат Шалвович, извините, но не только вице-премьер, но еще и премьер спрашивает, нельзя ли с вами встретиться?» Окуджава ненадолго задумывается и говорит: «Понимаете, в общем, я ничего против не имею, но у нас даже пройти к дому трудно, все занесено снегом. Я, конечно, попробую завтра почистить, но остается всего один день...» Я почти кричу в трубку: «Булат Шалвович, не надо, я завтра отменю все репетиции, я сам с утра приеду, попрошу своих студентов, и мы почистим у вас все дорожки!!!» Дальше говорю Чубайсу, чтобы он сказал Гайдару, что можно, а на следующее утро звоню Булату Шалвовичу сказать, что сейчас возьму своих студентов и приеду очищать снег. Тут Окуджава очень озадаченно мне говорит: «Вы знаете, Иосиф, что-то очень странное происходит. Вокруг моего дома ходят подозрительные люди и чистят снег. Проехал бульдозер и разровнял всю основную дорогу. Так вот, нужно предупредить Гайдара и Чубайса, может быть, это за ними следят?»

Совещание, которое назначил Гайдар, все-таки состоялось, и мы договорились встретиться около Белого дома где-то часов в 9 вечера. Тогда еще там не было забора, и я на своих стареньких «Жигулях» подъехал прямо к центральному входу. И уже вышла Маша, Мария Давыдовна, жена Чубайса, потом подъехала другая Маша, Мария Аркадьевна, жена Гайдара, и мы все их ждали. Совещание, похоже, было жутко бурным, уже было половина одиннадцатого, потом одиннадцать, и мы понимали, что, если сейчас же не тронемся, то опоздаем. Вышли Козырев и Шохин, а поскольку все были хорошо между собой знакомы, мы их стали просить пойти и остановить это совещание, потому что сколько можно?! И вообще, что там у них происходит?! Где-то в четверть двенадцатого выбежали Гайдар и Чубайс. Гайдар посмотрел на часы и сказал Чубайсу: «Придется... (при этом он сделал такой красноречивый жест руками)... иначе мы не успеем». Я потом понял, что значит этот жест. В первый (и в последний) раз в жизни ехал в эскорте. То есть шли мотоциклы, шла милицейская машина, все это мигало, все светофоры были зеленые, все дороги перед нами расчистили, и я еле-еле поспевал за всем этим на своих «Жигулях». До Переделкина мы доехали минут за 10 — 12 и успели к двенадцати часам. И вот с тех пор каждый старый Новый год мы встречали в этой компании.

Нужно отдать должное Гайдару и Чубайсу, на каких бы должностях они ни находились, а за это время кем они только не были, они всегда понимали, с кем разговаривают. То есть всегда, все годы, Чубайс и Гайдар стояли по стойке «смирно», а Булат Шалвович, удобно сидя в кресле, говорил им, какие ошибки они совершили в последнее время, и давал советы типа: «Ну, не знаю, я бы там сделал так вот и так...» И они внимали ему абсолютно искренне и серьезно...

...Я недавно смотрел спектакль одного нашего выдающегося режиссера, в прошлом страшного борца с Советской властью, замечательного действительно режиссера. После премьеры он пригласил меня к себе в кабинет. Я захожу в кабинет и вижу там Валентину Матвиенко. И это все притом, что он на самом деле большой свободолюбец и очень не любит начальников. Но начальников специально приглашает. Это ни в коей мере не упрек, во мне самом это много десятилетий сидит, вбито... У меня в театре на каждой премьере сидят члены правительства, большие начальники, и я знаю, что они театру помогают. И понимаю, что их поддержка значит для театра. Окуджава в этом смысле вел себя потрясающе. Он был абсолютно свободен от этого чувства.

...От каждого такого вечера оставалась книга с автографом Булата Шалвовича, и этой книги всегда ждали как главного подарка. А еще были его удивительно наивные устные рассказы, которые никак не соотносились с моим представлением о нем как о великом поэте. Это мое искреннее убеждение, что Окуджава действительно великий писатель и поэт, и я готов с текстами в руках это доказывать. Иногда я это делаю и когда набираю новую мастерскую во ВГИКе и требую от своих студентов сразу выучить наизусть несколько стихотворений, иначе я просто не буду с ними разговаривать. Среди этих «обязательных» стихотворений есть Пастернак, есть Пушкин и есть стихи Окуджавы. Я всегда говорю, что если этого не слышать, не знать, то можно нашей профессией не заниматься. Говорю это к тому, что все эти устные застольные истории Булата Шалвовича не были литературно обработаны, как это бывает у многих писателей, которые сначала наговаривают, а потом записывают. И все же непосредственность и искренность его рассказов всегда заставляла внимать, внимать и обдумывать. Он мог буквально одной-двумя фразами точно проанализировать нечто, будь то политическое событие или бытовая любовная история... Как режиссер сказал бы артистам, он «разбирал ситуацию».

Не могу сейчас вспомнить, какой это был год, мы все в той же компании были в Переделкине. Выпивали, разговаривали, шутили, рассказывали анекдоты, встречали старый Новый год. Булат Шалвович сидел, сидел, а потом сказал: «У меня вчера сын умер». Не многие знали, что у него еще есть сын, но я не об этом сейчас хочу сказать. Прошел всего один день. Он при этом встречал старый Новый год. Значит, для него это одна жизнь, а есть еще одна, и еще, и все они в нем мощно и параллельно существовали.

Когда Булата Шалвовича не стало и наступил старый Новый год, я позвонил Ольге Владимировне. Говорю: «Оля, как быть? Булата Шалвовича нет, а провести этот день по-другому невозможно». Она сказала: «Я была бы очень рада, если бы вы приехали». И, что самое-самое поразительное, события развивались в том же порядке, что и в первый раз. Позвонила Маша Чубайс, говорит: «Как? Почему? И мы поедем». И Гайдар... В общем, мы все приехали. И на следующий год тоже. Это было очень странно: мы сидели там, где сидели всегда, но это уже был музей... Если ничего со мной не случится, я всегда буду приходить на старый Новый год к Булату Шалвовичу.

Что касается нашего театра и Дня Окуджавы, то я могу точно сказать, что, пока я там буду главным режиссером, мы будем это делать всегда. Хотелось бы, чтобы это было как Пушкинский праздник. Вот он есть 6 июня, всегда, что бы ни происходило вокруг. Так случилось, что все последние вечера и концерты Булата Шалвовича были в этом театре. И в гостях у нас он бывал часто — на концертах Никитина и Камбуровой и на наших премьерах и бенефисах. Поэтому, когда мы в театре все это задумали, решили поступить так: пригласить всех, кто был на семидесятилетии Окуджавы. Пришли почти все: были Вознесенский, Ахмадулина, Юрский, Гребенщиков, Шевчук, уже упомянутые Никитин и Камбурова. И в этом году

9 мая к нам опять пришли многие, потому что это действительно святое. Мы опять поставили сцену на бульваре, чтобы там пели барды. Чтобы пели и свои песни, и песни Окуджавы. Открыли балкон театра, чтобы оттуда тоже звучали песни, а вечером пригласили на сцену тех, кто хорошо знал и любил Булата Шалвовича. И мне кажется, что название очень правильное, хотя я его сам придумал. Долго думал, как лучше назвать: вечер Окуджавы, вечер в честь Булата Окуджавы? А потом решил: раз у нас есть День защитников Отечества, День шахтера, День учителя — обязательно должен быть День Булата Окуджавы.

Однажды Б.Ш. пришел к нам в театр на спектакль, и на этом же спектакле был Марлен Мартынович Хуциев. Они всегда очень дружили, а в последнее время почти не общались. Я знал, из-за чего у них случилась размолвка.

Хуциев снял фильм «Бесконечность». Картина как бы автобиографическая, Хуциев снимал про себя, и главную роль в фильме играл высокий актер с очень выразительной внешностью. Когда я спросил Б.Ш. об этом фильме, он сказал, что не в восторге от него. Мне казалось, что фильм Хуциева просто гениальный, и было жаль, что Окуджава так не думает. Я спросил Б.Ш. почему. «Знаете, почему? — объяснил мне Б.Ш. — Мы с Марленом маленькие, а он все хочет, чтобы мы были большими, вот и артиста взял большого. И я ему сказал: «Марлен, что ты себя все большим мнишь?» Хуциев обиделся. И обиделся серьезно, хотя и здоровался, и кивал при встрече».

Оба этих человека для меня очень дороги. Я побежал в наш ресторанчик при театре, попросил накрыть стол в надежде затащить туда их обоих после спектакля. И это удалось, представляете! Они стали выпивать, разговаривать, вспоминать — а они оба из Тбилиси, — напевать какие-то грузинские песни. Стали петь на два голоса. Долго пели — это был просто большой концерт! И как они пели! Слава богу, в ресторане сидели несколько человек, мне не дадут соврать. Вот они сидели вдвоем, Хуциев и Окуджава, и пели по-грузински. Я ни слова не понимал, хотя зачем слова, когда такие солисты?!

Булату Шалвовичу очень нравился спектакль «А чой-то ты во фраке?». Он даже напевал все время какие-то мелодии из него. И однажды подарил мне замечательную фотографию. И надписал: «Иосифу сердечно. Булат Окуджава во фраке».

История этого фрака такова. Нобелевский комитет пригласил Булата Шалвовича на церемонию вручения премий в качестве почетного гостя. Он был очень польщен. Однако выяснилось, что все участники этой церемонии должны быть во фраках. А фрака, разумеется, у Булата Шалвовича никогда не было... Он попросил Ольгу Владимировну написать, что не может приехать, и в процессе выяснений ей сказали, что существует общепринятое правило: фрак всегда шьется за счет организаторов. Нужны только размеры. Булат Шалвович уморительно рассказывал, как с него снимали мерки. И как он приехал в Стокгольм, сшитый фрак сидел на нем как влитой. Он стоял во фраке, озадаченный, не понимая, что с ним происходит. И его так сфотографировали. Такая фотография действительно есть...

Мне очень везет в жизни, я не знаю, кого благодарить, но везет очень сильно, потому что довелось встречаться, и общаться, и работать со многими замечательнейшими и интереснейшими людьми. Окуджава, конечно, один из самых-самых. И судьба подарила годы общения с ним... Когда становится печально и тоскливо, я стараюсь думать: отчего это и зачем? Дети есть, деревья растут, и я был знаком с Булатом Шалвовичем. Это оправдывает.

Иосиф РАЙХЕЛЬГАУЗ