КАКУЮ РОЖУ СОСТРОИШЬ, ТАК И БУДЕШЬ - ЖИТЬ!

КАКУЮ РОЖУ СОСТРОИШЬ, ТАК И БУДЕШЬ - ЖИТЬ!

Начало было многообещающим. Вячеслав Полунин отказался играть со мной в: лапту, городки, домино, в карты, в кости, потом отказался сыграть в боулинг. «А на шариках попрыгать?» — ляпнула я и тут же испугалась, что сейчас вообще откажет во встрече. Но Полунин устало объяснил мне, что делает это всю свою жизнь со сцены. Словом, просто интервью.

К интервью я подготовилась основательно. Из старого трикотажного платья и чего-то разноцветного недовязанного я за ночь сварганила вполне клоунский костюм, а голову украсила бантиками из разноцветного поролона от бигуди. Это я решила поиграть с ним в клоуна. Эффект превзошел все мои ожидания. Когда я появилась в таком виде в офисе Полунина, его жена Лена, собиравшаяся было уходить по делам, шутливо, но твердо сказала, что оставить мужа наедине с «таким платьем» не может. На подмогу она вызвала сурового пресс-секретаря Наташу, которая заверила, что уйдет из кабинета только под дулом пистолета. Мой клоунский костюм оставалось дополнить только гримом, о чем я и попросила самого Полунина. И он охотно принялся меня гримировать. Вполне профессионально. А я, в свою очередь, задавала ему всякие-разные вопросы.

— Вы сами, наверное, уже килограмм грима на себя извели?

— Килограмм! Не килограмм... а чемодан грима я уже использовал.

— А кожа у вас чувствительная? А то что-то подбородок стягивает...

— Как армейский сапог. Коллеги жалуются — раздражения там у них какие-то, а моему «сапогу» уже все равно. Все равно на лице все отражается: что человек думает, врет ли, лукавит — что бы артист сам о себе ни говорил, публика все равно правду видит... По-моему, рот у меня не получился...

— Это не у вас рот не получился, а у меня что-то не то, да?

— Совсем не то. Я хотел сделать грим попроще, но чтобы он сразу сработал.

(Полунин отбегает вдаль. Всматривается. Пристально, как художник перед мольбертом.)

— А вас без грима узнают?

— Поначалу — нет, не узнавали. Моя маска была очень «плотной», как железное забрало. Я раньше практически не показывался без маски и как-то не задумывался об этом — ну маска и маска. А сейчас из-за того, что мне требуется сообщить, рассказать кое-что людям (параллельно с Асисяем), во мне появился человек — Слава Полунин, который много чего хочет сказать... Теперь «плотность общения» на улице возросла в десятки раз.

— А тогда не обидно было, что не узнавали? Несмотря на то что вашего Асисяя знали все!

— А мне достаточно было того, что, если где-то... «мест нет» (или чего угодно «нет»), я спрашивал: «А для Асисяя найдется?» Всегда находилось. Этого героя очень любили...

— ...любят...

— ...и мне это часто помогало решать в жизни разные проблемы. А их было достаточно: от «найти помещение для театра» до «найти спонсоров для проведения фестиваля». Асисяй помогал.

— И на чиновников, что, тоже действовало?

— А как же! Даже у чиновника внутри чего-то спрятано, что... Слушай, так любой же чиновник когда-то был ребенком!

— Раздвоения личности в связи с популярностью Асисяя у вас не было?

— Нет. Я ему отдал все самое хорошее от себя, после чего мне было особенно приятно «в нем» находиться. Это, примерно, как входишь в домашние тапочки.

— Кстати, вы тапочки с собой на гастроли берете?

— Чаще забываю. У меня уже было несколько попыток создать «классический саквояж гастрольного волка», не создал — гастроли отвлекают.

— Что вы предпочитаете в повседневной одежде? Яркое носите?

— Я люблю яркое... как Иван-дурак — красное. И я ходил бы с удовольствием в красной рубашоночке и в зеленом... нет, желтом жилете... нет, кофте, как этот, как его... Маяковский. С удовольствием бы. Но так как моя жизнь дурная и все время гастрольная, постоянно приходится подсчитывать количество килограммов груза, которые можешь взять с собой, а еще хочется взять с собой: книжечки, любимую кружечку, а еще, поверьте, я всегда и везде вожу с собой подушку, потому что все мои сны там, в ней, записаны. Я без нее не могу. Я вытаскиваю из моей подушечки вдохновение. И на таможне — перебор по весу. Спрашивается: куда мне тогда класть красную рубашку и желтый жилет? Поэтому нужна черная футболочка. В ней можно три дня проходить. А в красной кофточке — только один день. И в конце концов, когда нас встречают в аэропорту, спрашивают: «Что ж вы все в черном?» А мы: «Да мы бы сами с удовольствием красочные ходили, да вот жизнь нас довела... до черноты!»

— Нужно прямо на месте яркими майками закупаться.

— Времени жалко. Магазины — это такая мутота. Я их ненавижу. Я их обхожу стороной. Иногда, раз в год, жена сделает подвиг — и, сжав зубы, рванет на целый день. Накупит чего-то. И потом носим это три года.

— Вы там что-то милое и детское о подушечке говорили. И что вам снится на вашей подушечке?

— Это трудно объяснить и сложно высказать словами, но я постоянно во сне вылавливаю что-то... Вытаскиваю из подушки сумбур, но как только он приобретает более-менее членораздельные формы, я тащу его на сцену.

— Например?

— В детстве особенно меня преследовал такой жуткий сон — это обычно перед тем, как заболеешь, — огромное-огромное поле со свинцовыми низкими тучами, стелящимися, и я, ребенок, бегу. Вдруг вижу, растет какой-то одинокий цветок, и я его срываю. Тут же возникают какие-то люди, облеченные какой-то властью, то ли — неба, то ли — ада, и они меня тащат в какой-то суд, где меня спрашивают: «Ты? Сорвал? Цветок? Ты будешь казнен». Жутко.

Я выплеснул всю эту тему в номер со свистками из-за лопнувшего шарика. И сон исчез. Я его стал использовать. И он приносил мне на сцене значительно больше удовольствия, нежели я ему в ту пору, когда по ночам он меня мучил.

— А мне постоянно снилось, что я иду по бесконечному залу какого-то театра, причем иду по креслам, по спинкам. А он, театр, тянется, тянется и тянется... километрами.

— Интересно, это я спровоцировал твой сон своими выступлениями, беганием по спинкам стульев, или это родилось независимо?

— Нет, он снился мне в три года, я тогда ваших выступлений не видела.

— Значит, я реализовал твой сон. Бегание по спинкам стульев — мое любимое занятие. Но вот один сон я никак не могу понять: говорят, когда человек летает, он растет. А мне лет-то уже прилично, но я то на санках с крыши катаюсь, то в себя воздух набираю и — потихонечку взлетаю и парю.

— А я во сне максимум, на что способна, это по-балетному подскакиваю, повишу немного в воздухе, полетаю и опускаюсь, потом снова подскакиваю... а чтобы «как птица» — нет.

— Я тоже не как птица. Я просто спокойно в воздухе вишу, могу даже в позе лотоса...

— Как воздушный шарик?

— Да! Эхе-хе... (Это по поводу моего грима.) Ты все время говоришь, и у меня твой рот не получается... Сейчас я вот здесь немного подправлю...

— А каким вы были в детстве?

— Тихим... Жена, узнав это у моей мамы, сказала, что это вранье. Мама говорила: «Тихий такой, стеснительный, замкнутый... сурок». А я именно из-за этого и набрался нахальства. Человек играет «от противоположностей». Тихий и забитый становится жутким агрессором и экстремистом — ему же хочется преодолеть себя, прикрыть свою внутреннюю «невозможность».

— Вы — я так до сих пор и не поняла — человек общительный?

— Наоборот, я человек очень замкнутый, я ищу уединения в книжках и лесах. Я, между прочим, мечтал быть библиотекарем или лесником, это две профессии, идеально подходящие для моего характера.

— Но тут-то вас и перевернуло вверх тормашками?

— Что перевернуло — сам не знаю, но я беру и объединяю несколько тысяч людей... ради сплошного удовольствия, я люблю, когда большая компания собирается, орет во все горло, бежит справа налево, и всем это нравится.

— И до сих пор есть желание делать это? Пробежаться босиком по траве... далее по списку?

— Всегда.

— «Ильф-Петров». Могу сказать, как глава называется, откуда вы этот слоган слямзили.

— Не-а, она называется «Полунин». Я же серьезно, каждую неделю — в горы куда-нибудь или в лес, посидеть у костра, попеть песни, поболтать... Подальше от театра, от тысяч людей, которые в истерике от хохота забиваются под стулья, энергия прет, и стены дрожат, после этого хочется свернуться в улиточку и отползти к берегу моря...

— А о чем вы в детстве мечтали?

— О путешествиях. В основном.

— Ага! Реализовалось!

— Все желания, которые есть, я всегда реализовываю. Когда мне в детстве было лет пять, мы с приятелями как-то сели на велосипеды и поехали. Ехали, ехали — километров десять уже. Пора возвращаться, а мы вспомнили, что у одного мальчика еще через восемнадцать километров бабушка живет. И мы к ней дернули... А родители дома с ума сходили — детки утром выехали и исчезли... И только к ночи та бабушка на телеге привезла нас домой.

— Вам от родителей попало?

— Вот именно «ПОПАло». У меня отец казак донской, уму-разуму ремнем учил. За столом, если сильно разговоришься, ложкой по лбу — и весь разговор. А мне всегда хотелось границы расширить...

— ...и стать клоуном?

— Думаю, что это класса с восьмого, я написал на популярную тогда тему «Кем быть» сочинение: «Хочу быть клоуном». Почему — сам не знаю, взял и написал. А раньше, классе в шестом, я впервые увидел фильм Чаплина, и на следующий день, на новогоднем вечере сделал себе тросточку, «поставил» походочку и выступал. Я постоянно всех развлекал на уроках, за что нередко меня удаляли из класса. Поэтому довольно много уроков я провел на спортивной площадке. Один. Подтягивался на веревках и всяких других снарядах, ожидая, пока одноклассники выйдут с урока.

— В вас детство осталось?

— Ага. Я ничего не потерял, даже, думаю, приобрел. В принципе ребенок — достаточно бессознательное существо, а я время от времени применяю еще и разные методы взрослых. Я выиграл, сохранив детские возможности: фантазию, удивление, наивность, бесшабашность. Но приобрел: расчетливость, продумчивость и другие хитрости взрослых...

— ...и лысину. Кстати, вы полысели из-за генетической предрасположенности или от частого ношения парика?

— Парика никогда не носил. Разве только после Чернобыля я наголо постригся, тогда носил, а после уже не надевал.

— Так, может, из-за Чернобыля и облысели?

— Я подозреваю, что это из-за того, что я к своим волосам относился не очень по-дружески, и они в конце концов в наказание меня покинули.

— Зато вы вырулили на правильный клоунский образ.

— Все мои друзья-клоуны мне завидуют: «Да... тебе хорошо... твои волосы сами знают, как надо себя вести! А нам вот приходится: красить, резать, укладывать».

— Подождите, вы, что же, их даже не укладываете?

— Ничего я с ними не делаю, сами стоят. Я их даже не расчесываю... Ну вот. Готово. (В смысле это я «готова».) По-моему, этот грим тебе идет. Мало нам было своих клоунов, так еще один завелся...

— А вы у мамы губную помаду не таскали, чтобы грим сделать?

— Как-то гримом в детстве я не увлекался, но, помню, просиживал даже не часы, а недели возле зеркала, строя рожи. Изучая себя: кто я? что я? Вот так (строит гримасу) и так...

— А какая «рожа» какой психологии соответствует?

— Какую рожу состроишь — так и будешь жить. Это по Мейерхольду: «Если побежишь, то испугаешься». По Станиславскому другое: «Если испугаешься, то побежишь». А у нас же внутри все взаимосвязано, поэтому, какая бы часть ни возникла первой, вторая часть к ней все равно... прибежит. Часть жизни зависит от того, как ты сам решишь «как делать», но мы-то думаем, что все «оттуда приходит». Я тоже так раньше думал, но теперь я себе даже друзей подбираю тщательно — самых улыбчивых, веселых и вдохновенных, которые обычно всем кажутся сумасшедшими, оболтусами и идиотами. Потому что они правильно живут, пусть у них «товарного вида» нет и денег «тех» они не получают... а им хорошо на этом свете...

— Если ты клоун, обязательно находиться в постоянном состоянии и мироощущении детства?

— Нет. Клоуны бывают разные, есть клоун-ребенок (во мне этого много), а есть клоун-сумасшедший, есть клоун-идиот и есть клоун-лунатик, есть клоун-поэт и есть клоун-животное (в хорошем смысле, как собачка, с естественными чувствами, но не на физиологическом уровне)... Есть еще философские понятия: клоун-анархист или экстремист. Но тут уже люди берут на себя определенные обязанности.

— Это я знаю! Мои любимые клоуны, в смысле «взявшие обязанности», это Владимир Вольфович Ж. Я фамилии не называю, он все равно мало кому известен...

— А есть еще клоун-доктор. И у него внутри есть желание вылечить людей от каких-то их болезней. И он занимается тем, что снимает их стрессы и напряжение.

— И что, действительно лечит?

— Лечит. По-настоящему. А что, чем уж так плохи экстрасенсы? Если человек ничего больше делать не умеет, но лечит, значит, главное — что он способен уверить людей, что они уже здоровы. Вера — это огромной силы вещь, и поэтому клоун — через свои мелкие хитрости и большую веру — ухитряется лечить. В принципе клоуны — это доктора нации. Они «вытаскивают» нацию, вдохновляют и направляют.

— Почему, по-вашему, современная мода так много берет в себя элементов клоунады? Вот эти вот ботинки... хм... в начале века носили только клоуны, а теперь нам доктор Мартин прописал, разноцветные такие?

— Очень просто: кто-то всегда находится впереди — людей, общества, реалий, — это поэты и сумасшедшие. Они, изредка открывая глаза, констатируют: «Чего-то мы не туда идем, а меня туда потянуло, давайте разворачиваться немножко в эту сторону, смотрите, там...» Они раньше чувствуют, раньше видят. И поэтому — раньше страдают, они все — «раньше». Они, например, знают, что мир должен быть праздничным. И они все время провоцируют нас, чтобы выбраться из того состояния, когда общество «оседает»: успокаивается, скучнеет и разлагается. Они говорят: «Творчество!» — на каждом движении, на каждом действии, на каждом повороте... Для меня это нормально. Это победа Клоунов и их идей, не марксизма-ленинизма, а «евреизма». От фамилии Евреинов — был такой замечательный театральный деятель... Он сказал: «Театрализация жизни — вот где удовольствие и праздник нашей души». Давайте к каждому дню подходить как к театру, создавать свою жизнь, творить ее, создавать праздник.

— А как вы относитесь к «черным» залам? Когда на концерте все поголовно одеты в черное?

— Есть разное черное. Есть черное — как вызов, целая «черная мода», шикарная, в Нью-Йорке. И вокруг нее создают такой образ дьяволиады, но это театральность. Есть черное, как на мне, — «черная практичность», ну чтобы не грязнилось, просто от безвыходности. А есть черное — «как серое», то есть чтобы «как все», чтобы незаметно или «как правильно». Типовое мышление. Здесь, как КЛОУНА нужно отличать от «клоуна», так и ЧЕРНОЕ нужно отличать от «черного». Ведь каждое понятие имеет такое количество противоположных значений... Поэтому, как я понимаю, мы говорим о черном, как о...

— сером!

— Конечно. У клоунов есть надежда, что панки станут не экзотикой, а «серой обыденностью», а эти «серые» люди станут неожиданными экзотическими птицами. К этому как бы общество и движется... А я сильно по поводу «черного зала» не переживаю. Вот я выступаю и вижу — вот ряд панков сидит с гребнями, с другой стороны — женщины из какого-то офиса, все одинаковые, строгие, серьезные. Здесь — ответственные работники и клерки... Смотришь в зал, как смотришь...

— ...книгу по психологии?

— Да. Все-все видно, и все там существует, и такое удовольствие от того, что в зале намешано все — потому что программа-то не для панков, не для профессоров, не для клерков — а... Красиво. Потому что они как пришли в зал: гребешки панков потухли, а котелки клерков стали праздничными, они собрались в один зал и стали — просто детьми... и людьми. И меня совершенно не огорчает, что пришли они в черных пиджаках, потому что знаю: уйдут из зала — в цветных!

Чаще всего люди берут на себя маску определенной группы, это называется мимикрия, защищаясь от остального мира, стараясь, чтобы в этой безликой маске ему было более-менее уютно. Но в каждом человеке все равно живут фантазия, надежда, мечта! И от нас зависит, сколько в нем этого останется. И я прихожу к людям — не Взять у них, а Дать им, чтобы они улыбались, а не плакали.

— А от чего вы сами способны заплакать?

— От мелодрамы. Когда кто-нибудь от сердца отрывает и другому отдает. И сжигает свою жизнь... И ком к горлу подступит.

— А я на ваших выступлениях плачу.

— Когда иностранные журналисты по этому поводу спрашивают, я обычно отвечаю, что если посадить в одном зале русского и англичанина — так один будет обязательно хохотать, а другой — заливаться слезами. Над одним и тем же. Главное — куда направлено человеческое внимание. Для «них» это «интеллектуальные игры», сопоставление вещей, столкновение понятий... так они познают мир, у «них» в основе лежит Познание. А у русских в основе — Сочувствие и Сопереживание, это совсем другое.

— В какой стране легче «завести» публику?

— Самая легкая на «завод», наверное, Америка. Потому что она уже «заведена» до того, как ты вступил с ней в отношения. Приходишь в зал, который уже просто категорически настроен на радость, общение и праздник. И испортить его им теперь практически невозможно. Они заплатили деньги, и уже сами все сделают для того, чтобы этот вечер прошел замечательно. А русские придут и будут «долго разбираться». Если чего не поймут, они могут заплатить еще раз, но чтобы разобраться... и раскритиковать все вдребезги. Мой новый спектакль — об одиночестве. Там нет общения. А вот в Барселоне, где жизнь начинается к одиннадцати вечера, а заканчивается к шести утра, и для людей самое главное — общение (идефикс в их жизни), было так: каталонцы удивленно раскрывают глаза, в которых написано: «Как же так? Он в нашу сторону даже мало смотрит!» Я сразу почувствовал холодок и сделал отдельную сцену — «Антракт». Серьезно, главная «фишка» была — в антракте. Мы спускались со сцены и ставили зал «на уши», а эти экстравагантные сюрреалисты, воспитанные на Дали, просто визжали. Мы делали «абсурдные игры».

— Игры, игры... А со мной чего не играете? Я тренировалась в этот, как его, бобслей... или бейсбол, в общем лапту, но, возможно, это были городки.

— У меня другие игры. Вот, например, у какого-то зрителя забирается ранее принадлежавшая ему вещь, он ее пытается забрать обратно, тогда ему предлагают взять вещь соседа, потом на него кладут несколько стульев и сверху на него садятся: раз человек не хочет поделиться своим имуществом, то ему отдают весь мир...

Или начинаем щекотать какую-нибудь дамочку, потом заставляем весь зал ее щекотать, потом — целовать... в общем, бесконечные игры, гротескные и абсурдные иллюстрации к каким-то людским взаимоотношениям.

— А... эксцессов в связи с этим не было?

— Если честно, были, и много. А что делать? Но тот, кто эти эксцессы «зарождает», я заметил, он всегда остается в меньшинстве, и в результате — в проигрыше, зал поддерживает нас, и ему бывает трудно противостоять.

— А каким был ваш первый, «доасисяевский» образ?

— Сначала, когда еще в школе выступал, я был одет в брюки и рубашку, нормальная человеческая одежда, просто на сцене за счет пластики я преображался.

Потом пришел период всеобщего такого увлечения пантомимой, пластикой... Все надели черные трико и белые тапочки. На концерты так ездили: в правом кармане — черное трико, в левом — белые тапочки. Все декорации и костюмы помещались в карманах. После появилось желание найти цвет, найти вид, найти образ. Когда у меня появился первый персонаж, у него долго не было имени — два года. Это когда я в мюзик-холле работал. Он был ребенком — восторженным, открытым и динамичным. Асисяй, он же ребенок-профессор...

— Профессор-ребенок, скорее.

— ...Асисяй медленно движется и постоянно останавливается на полудвижении, и все потому, что он постоянно думает, а тот — он постоянно прыгал, через голову, как угодно, исчезал, появлялся снова... Новый персонаж, который я сейчас в театре делаю, его корни — в том, в первом персонаже. В нем больше детскости и легкости.

— А во что он будет одет?

— В зеленое. Но мой цвет все же желтый, цвет сумасшествия и солнца.

— Вам когда-нибудь что либо предсказывали?

— Я стараюсь не слушать, потому что, если послушаю, я всегда это выполняю. Я внушаемый. А предсказание одно я помню еще со школьных лет, когда выступал на областном конкурсе самодеятельности. За кулисы пришел Генерал, это было совершенно немотивированно, как в гоголевской «Шинели», и, постучав пальцем об-чего-то-там, сказал: «Молодой человек! Относитесь к своему делу серьезно!» Вот я теперь так и отношусь...

Наталья ДЮКОВА