НА ТРИ ПАЛЬЦА ВЫШЕ ЗАБВЕНИЯ

Люди пишут на камнях, чтобы увековечить себя и своих сомнительных кумиров. И в каждом подобном случае, будь то «Здесь были Саша и Маша» или «Слава КПСС», излишни любые комментарии. На Байкале я увидел на береговых утесах нечто странное. Глубокие горизонтальные царапины с цифрами. Все, что написано мною ниже, считайте комментарием к засечкам на камнях...

НА ТРИ ПАЛЬЦА ВЫШЕ ЗАБВЕНИЯ

Засечки эти сделал 120 лет назад геолог Иван Черский. Чтобы определять вековые изменения уровня воды в озере. Часть засечек исчезла при строительстве Восточно-Сибирской железной дороги, другие должна была затопить Иркутская ГРЭС. И затопила бы, если б незадолго до поднятия воды другой ученый, Владимир Ламакин, не проплыл по всем местам, где были засечки Черского, и не сделал над ними новые. То есть как бы поднял планку, продолжил эстафету...

Зачем? Кому нужны какие-то засечки?

В Усть-Баргузине я обнаружил таких чудаков. Их патрульно-разъездное судно «Шандор Петефи» принадлежит Прибайкальскому национальному парку. Экипаж семейный. Отец-капитан Олег Андреевич Дойников, жена Наташа, сын-матрос Женя, его младший брат Слава и механик Леонид Анатольевич Этингоф. Эта команда осуществила проект Глобального экологического фонда под названием «Засечки Черского: увидят ли их люди?»

Мне повезло: я оказался одним из первых, кому их показали.

ЗАСЕЧКА ПЕРВАЯ:
Картошка декабриста и козы на улице маркса

Капитан крутил колесо и рассказывал байки. Везут они как-то американцев. Те видят: насыпь. Спрашивают: что здесь такое?

Да так, отвечает капитан, концлагеря. Американцы чуть за борт не свалились. «А лагерей там не было?» — спросил я. «Там не было. Но ведь на Байкале все ссыльные, кого ни копни». «Все шпионы», — подтвердил Слава, не отрываясь от книжки «Экзотическая зоология».

Баргузинский край — родина русской ссылки. При Петре Великом сюда на пожизненную каторгу отправляли бунтовщиков. Политические — в современном смысле — пошли после декабристов. Михаил Кюхельбекер, брат лицеиста, первым в Сибири посадил картошку. Тут жили участники польских восстаний (среди них были предки Дмитрия Шостаковича). Кого только сюда не заносило! «Отца анархизма» князя Кропоткина. «Бабушку русской революции» Брешко-Брешковскую, которая большую часть времени в ссылке посвящала воспитанию крестьянских детей. Собственного сына, между тем, уйдя в народ, оставила родным. Встретившись с ним, когда он уже вырос, пыталась наставить на свою скользкую стезю, но безуспешно: сын посчитал, что мамаша не в своем уме...

Острог был в уездном городе, а тут — зимовье, перевалочный пункт. По-моему, каким Усть-Баргузин был при Черском, таким и остался. Рыбацкий, потом леспромхозовский поселок, тянущийся до гор, прямоугольный, как Манхэттен, только одноэтажный, деревянный, с разгуливающими по улице Маркса козами и коровами, со сваленными возле домов санями, прицепами, лодками — от всего этого возникает ощущение вечной бесприютности и безалаберности...

Но еще почувствовал я какое-то дикое несоответствие между пропащим этим поселком и окаймляющим его полуостровом Святой Нос. Его связывает с материком тоненький перешеек, над которым пролетают, похоже, все птицы, которые только живут на свете. На уходящей далеко вглубь озера косе цветут реликтовые цветы. Святым ни с того ни с сего место не назовут — и поныне тут собираются буддийские монахи, медитируют. Мне сказали, что здесь «открытое окно», «прямая связь». Пока я жил у озера, Святой Нос то слезился, заволакивался облаками, то светился и дышал — жил вместе с Байкалом своей загадочной космической жизнью, не имеющей границ во времени — лишь в пространстве...

Сын литовского дворянина, танцор, кавалер, всеобщий любимец в треуголке, отороченной золотым галуном, с чеканным эфесом шпаги на боку, знает пять языков, ему предсказывают дипломатическую карьеру. Езус Мария, как же он стал бы тогда Черским?! Нет, его ждала Полярная звезда.

Мальчишка, замешанный в польских волнениях, шагает под лязг кандалов, под матерную брань конвоя через всю Россию в Сибирь, в линейный батальон штрафным рекрутом. И, сам каторжник, сторожит в Омске прославленный Достоевским «Мертвый дом».

В нем он повстречал нескольких замечательных политзеков, благодаря которым прочел «Происхождение видов» Чарлза Дарвина, «Трактат о теплоте» Тиндаля, «Естественную теорию земной коры» Лайеля, книги о кольцах Сатурна, лунных кратерах, каналах на Марсе...

Особенно манила геология. Черский умудряется сходить в поход по Иртышу и Оби, набрать по берегам великих сибирских рек россыпь минералов и костей доисторических животных. По счастливому случаю в тех краях оказывается академик Миддендорф, знакомится с коллекцией Черского и заявляет: «Вы сделали ценное открытие».

Стараниями друзей Черский получает в Иркутске место библиотекаря и консерватора музея Русского Географического Общества. В перерывах между экспедициями живет на окраине города, снимая тесную угловую комнату. У хозяйки две дочери, Черский учил их грамоте. Любознательная Мавруша все спрашивала: «Что такое земля? Почему плавают рыбы и летают птицы?»

Семнадцатилетняя Мавра Павловна стала женой Черского и верной спутницей во всех странствиях. Шли на рыбачьем паруснике вдоль берега Байкала... Видимо, тогда Черский сделал первые засечки. Нетрудно представить картину, как человек, стоя в лодке, вырубает в неподатливой породе бороздку, выбивает дату, наподобие того, как влюбленные пишут: «Здесь были Саша и Маша». Лодка под ногами ходит ходуном.

Однажды так ударило о скалу, что едва не перевернуло...

ЗАСЕЧКА ВТОРАЯ:
Пионеры истребили бакланов

«Мне Байкал, — говорит капитан Дойников, — напоминает плавание в Татарском проливе — такие же волны, туман, лед». «А крушения случаются?» — «Да нет... Один раз, правда, катер в тумане пароходом разрезало. Но это редко, по пьянке...»

Мы заворачиваем за мыс Покойники. Погода тихая, чудесная. А обычно какой-нибудь ветер да дует. С северо-востока — баргузин, с юго-запада — култук. Есть сезонные — слабые, но резкие при сорокаградусном морозе хиузы, мягкие весенние шелоники, причудливые, с загибом, мысовки и завивки — поэму написать можно о байкальских ветрах. У человека тут должна быть особая психология. Не шумная...

Женя Дойников из школы ушел за три месяца до окончания: считал, что директор зажимает индивидуальность. Теперь думает: ерунда, просто учиться лень было. Устроился к отцу на катер матросом.

«Я покой ценю». — «Тебе сколько лет-то?» — «Двадцать пять».

Женя по своим убеждениям охотник с уклоном в лесничие. Дожили: в пяти километрах от поселка ни рябчика, ни белки. В сетях ячейки год от года все мельче. Ставят на нерпу, а пути ее миграции совпадают с осетром, почему он никак не может вылезти из Красной книги. Ушла романтическая охота под парусом: его прикрепляли к саням, охотник надевал белую одежду, толкал парус впереди себя, со стороны выглядело, будто плывет кусок льда. «Теперь, — говорит Женя, — просто бьют в воду из «мелкашки»...»

Вот и засечки Черского — вроде нерпы и осетра.

Специфика поиска засечек, по словам Жени Дойникова, такова: надо идти ближе к скалам. В лодке можно только в тихую погоду подъехать, а в шторм ничего не увидишь. Искали все лето. Одну засечку нашли на Зимовейном мысу, другую на Бакланьем острове. Там когда-то было полно бакланов, но кто-то посчитал, что из-за них меньше рыбы, и бакланов истребили. Даже устраивали соревнования среди пионеров — кто больше соберет бакланьих яиц...

От бакланов теперь остался пустой звук — название острова. Захотят его переименовать — никто и не вспомнит, что здесь водились бакланы, морская птица.

В Усть-Баргузине в последние годы переименовали почти все улицы. Бывшая Сплавная называется теперь именем выпускника школы, погибшего в Афганистане, а Октябрьская — парнишки, пропавшего в Чечне. Где-то у черта на рогах, в Москве, ломают головы — чего не хватает ученикам: военной подготовки, английского... Бывший учитель английского, теперь местный пастырь, Николай Маркин сказал мне про усть-баргузинских (а прозвучало шире):

— Этим детям нужен не английский. Им нужен Бог.

При Черском озеро было сплошным белым пятном. Казалось бы, сегодня Байкал изъезжен и исхожен вдоль и поперек, а загадки остаются. Загадка провалов, куда почему-то исчезают целые селения. Загадка «сквозных долин», где реки текут в противоположные стороны. Загадка самого происхождения Байкала...

Ученик Черского академик В.А. Обручев описал механизм явления, названный «сбросом»: глыбы, откалывающиеся от прибрежных гор, обрушиваются в воду, зона сброса все больше увеличивается, вслед за ней смещается озеро. Ученик Обручева В.В. Ламакин высчитал: Байкал смещается на северо-запад, за один миллион лет — на восемь километров. Байкал — уходит.

Может, от людей, которых вокруг него все больше, убегает?

В Змеевой бухте, где мы бросили трап, нарисовался шаман. Шаман был навеселе. Одет был по-граждански, волосы сзади собраны в пучок. Заявил, что Святой Нос оккупировали черные шаманы, а он — белый. «Вчера, — сказал шаман, — целый день, блин, солнце делал. А до этого бутылки собирал. Сперва, понимаешь, пространство надо очистить физически, а потом уж духовно. Бывают шаманы: «Шыр-быр-бур». А что «быр-бур»? Настоящий шаман — прежде всего эколог».

Рассказал коротко автобиографию. У него было шестнадцать рождений. Как сейчас зовут, не скажет. Потому что не любит журналистов. «Что так?» Пристально посмотрел. И исчез.

ЗАСЕЧКА ТРЕТЬЯ:
«Шыр-быр-бур» и экология

Мы зря беспокоились, вскоре шаман опять появился. Про себя сообщил следующее. Звать Сережа. По паспорту ему тридцать три года. Детдомовский. У него много учеников. «А учителей?» — «И учителей много. Вот вы мой учитель... Только в тетрадку про меня писать ничего не пишите — сгорит...»

В общем, обыкновенный такой байкальский шаман.

Распогодилось. То ли от Сережи, то ли оттого, что, как положено в здешних краях, мы «брызнули духу» — жертву принесли: свежезаваренный чай. Шаман вернулся не один, а с Димой, студентом государственного буддийского института, чье название переводится так: «Земля — колесо учения, которое приводит к счастью». Дима совсем молоденький, у него красивые глаза с длинными ресницами, он учится на монаха. Шаман Сережа и буддист Дима бродят вместе. Еще с ними какая-то девица, которую они оставили туристам из МГУ, поселившимся за мысом.

«Сегодня, — сказал шаман Сережа, — день для дороги». И стал вертеться, делая какие-то пассы. «Ты что?» — спросил я. «Здесь диких собак много», — ответил шаман, продолжая вертеться. Потом закричал чайкой. Потом сел, зажег палочку с благовониями и запел.

«О-ме-хо-шо...» — пел шаман Сережа на два голоса с буддистом Димой, сидя на палубе на фоне Байкала, островов, чаек.

«Шоде-шоде, наесвага...» — пели они, позвякивая колокольчиками и постукивая в барабанчик на цветной ленте. Вертелась земля, колесо учения, которое приводит к счастью... Потом они вытащили четки и, перебирая, неслышно помолились. Закончив, шаман, закинув голову вверх, снял кепку и сказал: «Все».

«О чем пели?» — спросил младший сын капитана Слава. «Так тебе и скажу», — неожиданно обиделся шаман.

Конечно, ерунда, подумал я. Но, все-таки, если вдуматься, этот шаман-детдомовец нарисовался не в московском метро и даже не в автобусе в Улан-Удэ, а на Святом Носу. Бухта порозовела. Слава посмотрел на воду, сказал: «Мальки пошли». Взошла луна. Ближе к ночи к горячему Змеевому источнику прибыли на надувной лодке два туриста и девица, оставленная шаманами, стали голыми купаться в осеннем Байкале. А мы сидели на палубе, закусывали собранными на Святом Носу рыжиками с картошкой и говорили... какая разница о чем? О звездах, к примеру. «Найдите свое созвездие». «Не знаю, где оно», — ответил я. «Вон, над горой Медведица. Вот Лира, вот Весы, вот Орел летит. Вон Полярная. Все здесь...»

Ориентируясь на Полярную, карбас — пятиугольное суденышко с двумя большими, на носу и корме, веслами — не спеша двигался по реке. Подходила к концу последняя экспедиция Черского — действительного члена Академии наук и нескольких научных обществ. Заканчивался его жизненный путь. Из Среднеколымска в Верхнеколымск он плыл уже смертельно больной. До этого с женой и двенадцатилетним сыном прошел вниз по Лене до Якутска, потом с реки Алдан через бассейн Индигирки — в Верхнеколымск. Путь пересекли высокие горы, где Черский обнаружил остатки прежнего оледенения, и в отчете об экспедиции вопреки своим взглядам на прошлое этого края описал действительное настоящее. Услышав о находке какого-то охотника Санникова, пишет ему через всю Сибирь: «Милостивый государь Михаил Михайлович! На Колыму проник слух, будто Вам посчастливилось открыть хорошо сохранившийся труп мамонта... Если этот слух не принадлежит к числу возможных выдумок, покорнейше прошу Вас уведомить меня письменно в виде ответов на нижеследующие вопросы...»

Скрупулезно, со свойственной ему обстоятельностью, Черский спрашивал: где найден мамонт? целый ли он или только часть? есть ли бивни? сохранились ли хобот и уши? есть ли хвост, и покрыт ли он шерстью? и какой длины волосы на кончике хвоста?

Прошли около двух тысяч верст по местности, никем не исследованной. По дороге открыли несколько месторождений каменного угля. В Верхнеколымске Черскому стало совсем худо, он исповедался у местного священника и взял с него слово оказать помощь жене и сыну. Но в то же время в завещании подчеркнул:

«В случае моей смерти, где бы она меня ни застигла, экспедиция под управлением моей жены Мавры Павловны Черской должна все-таки непременно доплыть...»

Когда его вносили на карбас, он, захлебываясь от кашля, наказывал: «Я буду наблюдать, а вы плывите все вперед! И когда буду отходить, когда настанет мой последний час, — все вперед!»

Он до последних дней записывал путевые наблюдения, а когда совсем изнемог, это делала под его диктовку жена.

«...Июня 25-го. Всю ночь муж не мог уснуть, сильные спазмы. Пристали к правому берегу. Обнаружили кости бизона. Пробы 238, 239, 240. Еще пробы. Еще и еще... Муж умирает...»

Когда он скончался, над Колымой поднялась буря. Снежная буря в конце июня. Тело Ивана Дементьевича было накрыто корой, чтобы предохранить от дождя и снега.

На четвертые сутки буря стихла, карбас двинулся дальше по Колыме. Дальше, дальше, вперед, как он того хотел.

Они плыли, причаливали к берегам, брали пробы пород. Мавра Павловна продолжала вести дневник.

«Взяли раковины с суглинком и торфом. Проба 250»... «Июля 8-го. Дождь»... «Июля 9-го. Дождь»... «Июля 10-го. Дождь»...

На Омолоне тело Черского пролежало еще трое суток, пока местные жители копали могилу и ладили крест.

В небе сияла Полярная звезда.

ЗАСЕЧКА ПОСЛЕДНЯЯ:
Видна ли засечка?

«Млечная мглистость. Скользкие льды. Злобной метели иглы колючие...» — написал о Колыме другой ссыльный, Петр Драверт.

Колыма могла быть Клондайком. Ей суждено было стать Гулагом.

Памяти Черского было посвящено заседание географического отделения Императорской Академии наук 16 декабря 1892 года. Мавра Павловна подготовила отчет об экспедиции, высоко оцененный, дожила до глубокой старости и скончалась в Ростове-на-Дону в 1940 году. Сын ее Александр стал путешественником-зоологом. Как и у отца, у него была удивительная короткая жизнь: в 1921 году он утонул у берегов Камчатки на пути с Командорских островов.

Видна ли засечка?..

Капитан дает мне бинокль. «Вон, вон, смотри, от воды три пальца!» — «Не вижу». Приближаемся к скале. «Да вон они», — показывает капитан.

Подошли вплотную — вижу: трещинка.

Для одних трещинка, для других засечка. Для чего? О чем?

Об уровне человеческого духа.

Век прошел, но уровень не должен снизиться.

На скале выбито — похоже, туристами: «1878 — 1999». Значит, продолжается. И об этом тоже засечка.

Подумаешь, какая-то засечка на утесе. Один выдолбил. Другой. Третий. Но получилось нечто вроде лесенки над холодной водой.

До неба, конечно, далеко. Но вершина хребта названа пиком Черского. И никому в голову пока не пришло переименовать вершину.

Анатолий ЦИРУЛЬНИКОВ