АБЗАЦ

Хуже всего переваривается пуля из винчестера времен Англо-бурской войны. Особенно, если она до сей поры сидит в вашей заднице, уж это я знаю по личному опыту. Не верите? Тогда —

АБЗАЦ

Можно ли на макаронной фабрике делать патроны? Отвечаю: можно, если калибр макарон 7,62. Именно такую фабрику открыл товарищ Микоян еще до войны в поселке при станции Глухомань. В цехах витринного назначения расфасовывали макароны, а за ними, в глубине территории, за колючей проволокой и еще более колючей охраной, тем временем преспокойно штамповали патроны самого ходового калибра.

В сорок первом на нашу станцию прибыли эшелоны из Тулы со станками оружейного завода. И быстро наладили производство знаменитых винтовок времен Гражданской войны: пятизарядных, образца 1899-го дробь 1930 года. Потом война кончилась, а производство осталось. За это поселок Глухомань получил статус города и даже стал районным центром всесоюзного макаронного значения. О винтовках с патронами в те времена как-то не принято было говорить.

Вот туда-то меня и направили после окончания института. В направлении было указано, что назначаюсь я на должность мастера, но сначала обязан зайти в военкомат по месту прописки. Я зашел, предъявил диплом и назначение (а может, наоборот, не помню) и вышел старшим техником военной приемки в звании лейтенанта и с документами на получение соответствующего армейского снаряжения. И уже в полной форме прибыл в город Глухомань на макаронную фабрику имени товарища Микояна.

Конвейер, выбрасывающий цинковые патронные ящики, лязгал сочленениями в одном цехе, винтовочки выпускали в другом, а остальные, как говорится, сверлили дырки в макаронах. Я, как представитель заказчика, был обязан отстреливать по одной винтовке из каждой сотни. Если при этом винтовка не взрывалась, я подписывал акт приемки. Винтовки и патронные цинки запаивали, а я шел пить спирт к начальнику ОТК. Жизнь шла под сплошной винтовочный грохот, столь же однообразная, как сами патроны. Я женился на смазливой макаронщице, обзавелся семьей, жильем и друзьями, но малость озверел от ежедневной пальбы.

Господи, Ты же учил терпеть! И чего это меня понесло делиться

своей скукой с вышестоящими инстанциями?.. Короче, получился очередной абзац.

Мой рапорт с доказательством собственной ненужности попал на стол самому генералу, который тут же пожелал познакомиться с автором. Я прибыл и предстал. Он долго и с удовольствием втолковывал мне, что наша армия давным-давно переросла винтовочный уровень, а потому мы поставляем винтовки и патроны к ним народам, которые еще недоросли до автоматов, но уже осознали необходимость построения социализма в одной, отдельно взятой африканской стране. И что в одной из таких передовых стран случилась какая-то неувязочка с калибрами, в которой мне для веселья утомленной души и предстоит разобраться.

«Вовремя ты подвернулся!» — радостно сказал он мне на прощанье и даже пожал руку.

Это я потом понял, что означают напутственные слова и братское пожатие генеральской руки. Потом, когда валялся в госпитале. Все мы крепки задним умом, как легированная сталь.

Но для, так сказать, запевки, что ли, вы когда-нибудь обращали внимание, что континенты сходят с ума по очереди? Сначала сбрендила Европа, провалившись во Вторую мировую, которая для нас обернулась Второй Отечественной. Затем наступил черед Азии с ее вечно мокрыми джунглями, почему брезгливым американцам и пришлось изобретать напалм. Затем всласть постреляли в Латинской Америке, начав с Острова свободы. Ну а мне на долю досталась Африка. Романтики, уцепитесь за стул двумя руками или суньте голову под кран с ледяной водой! Абзац. Оформили меня быстро, даже гражданский костюм выдали за казенный счет. И отправили почему-то через остров Мадагаскар вместе с капитаном Заусенцевым (тоже, естественно, не в мундире). Заусенцев уже бывал в странах Левинсона, Стэнли и похитителей бриллиантов, что навеки замерло в его тоскливых глазах. Но я тогда взбрыкивал, как молодой жеребец, и в мужские глаза не заглядывал. Разум приходит не столько с возрастом, сколько с опытом. Разумеется, печальным, поскольку веселый опыт ничему ровнехонько не учит. Проверено.

А тогда я в самолете приставал к капитану с вопросами. Какова она, эта самая Африка. Заусенцев вздыхал и отмалчивался, потом достал бутылку «Столичной» и предложил перейти к делу. Я отказался, а он начал припадать к горлышку.

С кем мне там предстоит общаться: с кафрами или с банту?

— Со вшами, — мрачно изрек он и отхлебнул. — С москитами, мухами, тараканами, клопами и другой зловредной пакостью. Старайся не расчесывать, морду наверняка разнесет.

— Там очень жарко?

— Как в сауне, — он снова отхлебнул. — Ни в какую воду не лезь...

— Крокодилы? — осведомился я как можно хладнокровнее.

— Чего?.. — презрительно переспросил он. — Кино насмотрелся? Пиявок там навалом! И прочих червивых тварей. Не чешись, как на родине. И старайся не пить никакой воды. Ни глотка по возможности.

— Ни глотка?

— Ни глотка, — отрезал он и, естественно, отхлебнул. — Виски с водой, и ничего больше.

— А где же я виски возьму?

— Ай вонт ту дринк виски вери-вери мач. Так и отвечай на все вопросы, пока не дадут бутылку.

— Целую бутылку?

Он больше не сказал мне ни слова. Ни единого. А когда мы наконец сели в Антананариву, у него заболел живот. В гостинице его освидетельствовали врачи, с которыми он объяснялся на неизвестном мне языке, и мой капитан окончательно выпал в осадок. Вот такой абзац в моей жизни.

На второй день я куда-то вылетел на ржавом, трещащем и грохочущем самолете один. Если не учитывать черного экипажа и некоторого набора английских слов в русском произношении.

Я трясся на ржавом железном полу, стуча зубами, поскольку от большого ума вылетел в одной рубашке. Все мои знания об Африке ограничивались Доктором Айболитом с небольшой долей Луи Буссенара. Вокруг меня радостно скалили зубы сплошные натуральные негры, говорящие на каком-то, бесспорно, человеческом, но отнюдь не английском языке. Я тоже сначала скалил все свои резцы, но потом окончательно продрог и заговорил по-английски:

— Гив ми плис ту дринк. Ту дринк плис.

Про виски я забыл, но, полагаю, к счастью, иначе бы они меня неправильно поняли. А так правильно, сунув мне в руку стакан с какой-то жидкостью. Я сказал «тсенк ю» и хлебнул от души. Это оказалось чем-то хмельным, но сдается мне, лишь налитым в стакан из-под виски. Тем не менее я малость согрелся, и тут мне жестами объяснили, что мы собираемся садиться. И сели, подпрыгивая на буераках. Я не успел выбраться из этого летающего устройства, как меня...

Абзац. Дух надо перевести.

Ну, считайте, что перевел. Схватили меня в полном смысле слова в охапку, кинули на дно какой-то автоколымаги и начали срочно заваливать мягкими и жесткими предметами вперемежку. Багажом, словом. Это было не тяжело, но несколько неудобно, особенно, когда мы с ревом и грохотом тронулись куда-то по тем же буеракам, и весь этот багаж стал исполнять чечетку на моем теле. Каждый загруженный предмет сначала одиноко подпрыгивал и столь же одиноко падал на меня, а поскольку с багажом они постарались, то в сумме я оказался избитым до синяков. А ойкать не решался, что в определенной мере создавало как бы синяки внутренние.

Спасло то, что ехать было недалеко. Доехали. Куда — не спрашивайте, я ничего видеть не успевал. Разгрузили от багажа, сунули в какую-то хижину без окон, но со щелью, изображающую дверь. Накормили. Чем — тоже не спрашивайте, все равно не знаю. Одно могу сказать точно: не мясо, но и не рыба. Может быть, тушенные в горьком масле бананы, может, что-то еще. Выжил, но даже перекурить не дали. Снова на божий свет, снова на пол машины, снова загрузка. На сей раз какими-то циновками, зато с головой и почти без воздуха.

Тронуться не успели, как я весь зоопарк так вовремя заболевшего капитана припомнил. Может быть, кроме вшей. Но мух, клопов, тараканов и еще чего-то ползающего, скачущего и кусающегося было навалом. Мало того, от тряски из циновок стала вылетать мелкая и зловредная пыль. Я чихал от ухаба до ухаба, и под мое чихание автоколымага наконец-то остановилась. И тут просто необходимо объявить очередной абзац.

Колымага остановилась, и я ясно расслышал веселый женский смех. Он прорывался сквозь все циновки, пыль и мою благоприобретенную дорожную почесуху.

Я надеялся, что меня извлекут из-под, но это «из-под» лишь раздвинулось. В амбразуре оказалось сияющее невероятным счастьем черное, как надраенное голенище, лицо, сказавшее мне сквозь ослепительную улыбку нечто совершенно непонятное, и тут же вновь задвинувшее наглухо все циновки. И я почувствовал, как на меня поверх всех циновок начали грациозно грузиться отнюдь не грациозные тела. При этом они бешено хохотали, решительно заглушая все иные звуки. По-моему, я даже не расслышал, как заработал двигатель. Я просто почувствовал, что хохотушки наверху наконец-то устроились, и мы вновь куда-то покатили.

Мы катили, невидимые дамы поверх меня хохотали, как безумные, а меня жрали неизвестные твари. Я уже забыл обо всех предостережениях капитана Заусенцева, я уже мечтал о том, чтобы почесаться, как мечтают о глотке воды утром с серьезного перепоя, но ничего не мог поделать. Я был зажат циновками со всех сторон и увесистыми дамами сверху. Спору нет, женский смех чарует, но не в таком же положении? Но я терпел. Терпел, потел, страдал и считал ухабы, смутно надеясь, что после какого-то очередного подброса этот африканский самокат наконец-то остановится, а я — почешусь всласть. Но он, проклятый, что-то никак не останавливался.

А когда неожиданно остановился, я понял, что происходит нечто не совсем то. Мои тяжеленькие негритянские веселушки не смеялись. Не смеялись, и я ясно расслышал грубые солдатские голоса. И внутренне весь съежился, потому что внешне съеживаться мне было уже некуда.

Неизвестный разговор на неизвестном языке продолжался и креп. Я понимал, что дело обернулось скверно, чисто физиологически, поскольку, прямо скажем, сдрейфил. И покрылся противным потом, идущим, так сказать, изнутри. От дрейфа не в ту сторону.

Что, абзац? Дудки вам, а не абзац: засмеялись мои милые! Засмеялись, и мне как-то сразу полегчало. Но опять же внутренне, потому что внешняя тяжесть вдруг стала ощутимо увеличиваться. На три пункта, если пунктами считать троекратный весомый, но как бы поочередный вклад в мою внешнюю поклажу. Трижды, и будь я проклят, если не с разбега, грохнулся дополнительный багаж поверх всего остального. И что-то там, наверху, где свет, воздух и воистину легкая жизнь, изменилось качественно. Мои весомые незнакомки стали еще смешливее, озорнее и — подвижнее, что ли. И мы поехали, но тут, уж извините, абзац. Полный абзац, потому что подобного я не испытывал за всю свою двадцатисемилетнюю жизнь.

Хохот и грохот, пыль и пот продолжались, как и ДО, но прибавились солдатские голоса. Нет, не голоса — солдатское ржание, весьма сходное с жеребячьим. И я очень скоро начал испытывать ритмические нагрузки, сопровождаемые как женскими взвизгиваниями, так и мужским сопеньем. Это было похоже на работу некоего мягкого, но непрерывного пресса, запущенного наверху для неясной пока цели. Однако звуки, которые издавали как дамы, так и кавалеры, недолго держали меня в неведении: наверху, в кузове трясущейся машины, шла самая что ни на есть вульгарная солдатская случка.

Наверху кипели страсти, это стало очевидным. Очевидным стало и то, что на мои чувства они не действовали просто потому, что мне было не до эмоций как внутренних, так и наружных. Меня тайно везли через чужие границы чужих государств, чужих племен и даже чужого континента, и любая погранзастава, любой патруль или просто недоверчивый боевик могли закончить мою жизнь, так и не спросив, как зовут. Тут уж, простите, не до страстей. Тут, как говорится, абы выжить, иначе полный абзац.

Сколько прошло времени, не помню, не до того мне было. Но оно прошло, потому что машина остановилась, еще наполненная звуками страсти. Дополнительное давление сверху прекратилось, опять я услышал мужские голоса и смех веселых негритянок, кто-то спрыгнул, кто-то впрыгнул, и машина наконец-то тронулась дальше. И сразу же замер женский смех.

Соображал я, правда, с трудом и урывками, потому что все во мне онемело до такой степени, что я не чувствовал ни укусов, ни зуда, ни даже жажды. Ничего я не чувствовал, кроме разве что ощущения близкой кончины. Прямо под циновками и негритянками неизвестного мне племени и политической ориентации. Так мы тряслись в рычащем и дымящем грузовике еще около часа, показавшегося мне декадой великих трудовых подвигов.

Наконец остановились, дамы спрыгнули и начали быстро сбрасывать с меня циновки, одеяла и прочий багаж. Я впервые глубоко вздохнул, закашлялся и в образовавшемся просвете увидел милые, озабоченные женские мордашки. Они о чем-то спрашивали хором и в розницу, но я не понимал ни слова, а на ответную улыбку уже не было сил. Впрочем, эта односторонне немая сцена длилась недолго. Кто-то извне раздвинул кучерявые головки, и я увидел загорелую до черна, но вполне индоевропейскую физиономию. И эта физиономия спросила на чистейшем русском языке:

— Живы?

— Воды... — прохрипел я. — Ай бин виски энд муттер...

Почему я попросил виски с матушкой да еще на полунемецком, полуанглийском, и не спрашивайте. Вам бы хоть сотую долю такого путешествия через добрую половину черного континента...

Но неизвестный земляк все понял, что-то кому-то сказал, и мне подали холодный — холодный!.. стакан, в котором плавал настоящий лед. Я выпил его на одном дыхании, съел лед и спросил:

— Ты наш?

— Наш, наш, — ворчливо ответил он. — Зови просто Колей. А девочек поблагодари особо и каждую в отдельности. Они тебя не только через две границы и три фронта перевезли, они тебе жизнь заново подарили.

Я расцеловал каждую в отдельности черную мордашку и поплелся вслед за Колей, ощущая каждое сочленение собственного тела тоже как бы в отдельности. Мы брели через какое-то бесконечное кочковатое поле к какому-то деревянному бараку, и я заплетающимся от виски языком все же пытался расспрашивать моего проводника и, как я надеялся, переводчика, хотя расспрашивал и не очень толково.

— Мы где?

— В Африке.

— В самой-самой?

— Вас надо было через Анголу везти. Дальше, зато безопаснее. Всегда деньги экономят. Где капитан Заусенцев? Опять заболел?

— Что значит «опять» в данном случае?

— Значит, долго проживет.

— А ты переводчик?

— И как ты догадался?

— Затрясло меня и зажрало, извини. Я вообще-то насчет винтовок и патронов калибра семь шестьдесят два. Какие проблемы?

Насчет проблем он ответить не успел. Раздался какой-то рев, Коля толкнул меня на землю, упал рядом, а неподалеку раздался самый натуральный взрыв. Как в кино, только комья земли летели в мою спину. Весьма чувствительно. И не успели все комья оставить на мне свой отпечаток, как загремела еще парочка взрывов.

— Засекли!.. — прокричал Коля. — Беги за мной!..

Я послушно побежал за ним, хотя мы бежали не к бараку, а совсем даже в другую сторону. По нашему полю били беспрерывно, мы падали, получали в спины очередные комья, вскакивали, снова бежали, снова падали и снова получали. Наткнулись на какую-то изгородь, Коля полез через нее, я тоже полез, расцарапал руки, грудь и живот, окончательно дорвал рубашку до лохмотьев, но каким-то чудом перебрался.

— Это чужая собственность, — зачем-то пояснил Коля.

Зачем, мне ясно стало позднее. Но тогда я ничего не уточнил, потому что увидел впереди какой-то вполне цивилизованный дом и, вскочив, бросился к нему, как к бомбоубежищу.

— Стой!.. — заорал Коля. — Назад! Тут бур живет! Нейтралитет! Нельзя нарушать!..

Кажется, я остановился, но не помню. Грохнул выстрел, и я ощутил удар в зад. Так сказать, в филейную часть. И полный абзац. Вырубился. Не ходите, дети, в Африку гулять...

К чему рассказал все это? А Бог его ведает, надо же с чего-то начинать. Тем более что все последующее оказалось связано с предыдущим. Как ни странно это может показаться стороннему человеку.

С этой, простреленной нейтралом-буром ягодицей, я оказался на Кубе, где меня и чинили. Почему на Кубе, спросите? Не знаю, я не спрашивал, почему я на Кубе, а не в Африке. На Кубе, представьте себе, как-то спокойнее. А еще спокойнее, когда ты никому не задаешь никаких вопросов. Вопросы очень раздражают, замечали? На них что-то отвечать приходится, а в тех, конкретных условиях попросту врать. И тебе противно, и отвечающему тоже противно.

Теперь-то, в эпоху, как говорится, всеобщей обязательной гласности могу предположить: следы заметали. Одно дело — кусок бурского свинца из твоего седалища извлечь, другое дело — объяснить, как ты в Африке-то оказался, рязанец чертов? Без визы, денег, кредитных карточек и знания какого бы то ни было языка, кроме рязанского? Уж лучше тебя через другую половину Африки еще раз перетащить и на кубинский корабль сунуть. Там ребята сообразительные, вопросов задавать не станут. А с Острова свободы — пожалуйста, к родным пенатам. С какими угодно документами. Хоть туристическими, хоть дипломатическими.

В госпитале первым меня навестил представитель нашего посольства. В штатском. Принес корзинку фруктов, бутылку рома и настоятельную просьбу не писать домой ни строчки.

«Мы сами все объясним вашим родным и близким. По собственным каналам. А вы пока отдыхайте, будем вас навещать».

Я залечивал дырку, отдыхал, и меня навещали. Правда, не из посольства, а из Общества дружбы с нами. Веселые девчонки с цветами и фруктами и смешливые ребята с бутылками рома. И так продолжалось довольно долго, потому что бурское гостеприимство заживало весьма неохотно. В общей сложности месяца полтора я провалялся, потом стал кое-как ходить, а потом меня выписали, и за мной приехал тот же представитель посольства. Думаю, не из беспокойства за меня, а по той причине, что я остался без штанов, поскольку штаны остались в Африке.

— Поздравляю с выздоровлением, — сказал представитель, явившийся со штанами, но без фруктов и рома. — Ваши родные и близкие в курсе. Одевайтесь: поедем в посольство, с вами компетентные товарищи хотят познакомиться. Будете жить на территории посольства, пока не придет пароход. За пределы территории выходить не рекомендуется ни под каким видом.

Так что Кубу я видел сквозь посольские окна, но все-таки видел. В отличие от Африки, которую не видел, но зато прочувствовал.

Еще через месяц пришел пароход. Он отваливал в кромешной тьме, которой я и сделал ручкой с его борта. Абзац, поскольку командировка относительно путаницы с калибрами закончилась, и где-то вдали замаячили родные берега.

Но родные берега еще не родная Глухомань. До нее я добирался через Москву, где потратил три дня на объяснение, как, где, почему, зачем и кто именно меня ранил. Устно и письменно, в трех экземплярах. Потом всучили новенькую форму и сразу два приказа. Первый — о присвоении мне внеочередного воинского звания капитана, второй — об увольнении меня из рядов Советской армии вследствие бытовой травмы. Так и было написано: БЫТОВОЙ. Я, естественно, ринулся опровергать, требуя записи «боевой», а меня резонно спросили, с кем мы сейчас воюем.

— С Афганистаном!

— С Афганистаном мы не воюем. Там ограниченный контингент по просьбе трудящихся. — И я заткнулся.

— То-то же, — сказали мне. — Помалкивай, пока мы выводов не сделали.

И поехал я помалкивать в родную Глухомань. Навстречу абсолютно нежданному абзацу в своей жизни.

Пока я выполнял важное и сугубо секретное государственное задание, моя миленькая супруга-макаронщица ежедень писала во все мыслимые инстанции. И то ли перебрала с требованиями ответить, куда отправили ее мужа, то ли просто количество переросло в качество согласно законам диалектики, а только откуда-то (из ЦЕНТРА!) пришло письмо с гербовой печатью, скорбно сообщавшее, что я пропал без вести. Пропал, и все тут. Как трешка из кошелька.

Такой вот абзац. Женушка порыдала и пошла в загс, где ее и развели с без вести пропавшим на основании казенной бумаги с гербовой печатью. И она тут же вполне законно вышла замуж, пока ее профессия не сказалась на ее фигурке. Такие вот дела. Слава Богу, детей у нас не было, а, стало быть, и новых сирот не появилось. И с точки зрения Центра никто и не пострадал, поскольку разведенный мужчина не равен разведенной женщине.

Хорошо еще, что новый муж моей прежней жены имел аж трехкомнатную квартиру в центре города, так как оказался каким-то комсомольским вожаком с весомым окладом и казенной квартирой, за что-то там сосланным в нашу Глухомань. Супруга моя от повышенной комсомольской совестливости вздумала было возвратить мою квартиру домоуправлению, но, по счастью, процесс не пошел вглубь. И она честно призналась, почему не пошел:

— Виталик... То есть муж... не посоветовал, когда узнал о моем заявлении. Он о тебе очень беспокоился.

Вот так благодаря заботе комсомольского Виталика я и оказался весьма завидным женихом в городе Глухомани. И спасибо ему, потому что остальные друзья-приятели как-то успели слинять, и я остался практически в одиночестве. Без друзей, без работы, но зато с отдельной однокомнатной квартирой и бытовой дыркой на том месте, о котором следует знать только самым близким людям. Правда, мне предстояло таковыми еще обзавестись, поскольку, как я уже говорил, прежние друзья стали как-то странно помалкивать в мою сторону.

С бурской бытовой травмой никакой пенсии мне не полагалось («Пить надо меньше, Вася!»), но диплом у меня все же был. Честно говоря, мне не хотелось идти на макаронную фабрику имени товарища Микояна, но никаких иных механических производств в нашей Глухомани более не построили, и я вынужден был топать именно туда, куда не хотел.

— В спеццех заместителем начальника ОТК, — сказали мне в отделе кадров. — У вас имеется как опыт работы с нашей продукцией, так и допуск к нашему секретному производству.

А...

Не рекомендуется.

Но...

Не рекомендуется.

Все. Тем моя героическая история и закончилась.

Полный абзац...

Борис ВАСИЛЬЕВ