ПРОЦЕНТ ЗВЕРЯ

Нечеловеческого в нас гораздо больше, чем вы думаете

ПРОЦЕНТ ЗВЕРЯ

Свалив с плеч тяжкую ношу — проведение Всемирного конгресса ПЕН-клуба, — наш обозреватель Андрей БИТОВ снова приступил к исполнению своих обязанностей. На сей раз он разразился целым циклом эссе о «братьях меньших...»

Скажите, что такое человек? Одним словом.

По-моему, человек — это животное.

Меня когда-то поразила статья в научно-популярном журнале, где сообщалось, что у человека задействовано всего пять процентов головного мозга. Наши ученые делали из этого сообщения вывод оптимистический: дескать, прилагаются усилия к тому, чтобы завтра заработали шесть, через год — все десять, и, глядишь, к моменту окончательной постройки коммунизма заставим варить котелок на все сто процентов. Я к такому выводу с большим подозрением отнесся, оценив ситуацию совсем иначе: сколько уж там работает, одному Богу известно, а вот пять процентов — это на сколько мы сами себя осознаем людьми.

Неважно, я бы сказал, осознаем...

Прошло много лет, и вот в конце прошлого года, когда все воспалялись по поводу миллениума, лечу в самолете, читаю в газете прогноз на XXI век. В таком-то году, близко довольно-таки, нам обещают, будет полностью смоделирован геном человека, потом ему пересадят печень свиньи, потом начнут продавать противозачаточные пилюли для мужчин, а в 2025 году люди высадятся на Марс и придумают лекарство от похмелья. Возникает резонный вопрос: какого черта было столько тысячелетий пить? Может, этот прогноз и есть конец света? Может, похмелье в тебя изначально вставлено Творцом, а ты все хочешь Его перехитрить, воруешь? Ну, а если ты воруешь — будь готов к расплате. И никакой тебе вытрезвитель не нужен. Божья ломка.

Значит, 95 процентов — не скрытое от нас богатство, но Высший замысел, благодаря которому все мы до сих пор еще живы, но знать который нам не обязательно.

Ведь вот звери: много чего не знают, много о чем не догадываются, но как-то живут. Как-то, и не хуже нас, эволюционируют...

Четверть века назад, когда я писал на Куршской косе книгу «Птицы» под патронажем замечательного Виктора Дольника, дерзнул я задать ему вопрос, что называется, из последних: «Ну так чем же мы отличаемся от животных?» Он сказал: «Полностью мы с ними совпадаем в трех неоспоримых смыслах. Мы тоже размножаемся, питаемся и умираем».

Размножаемся и питаемся — ладно, согласен. Тут вроде все просто.

Но что же такое с нами происходит, когда мы склоняемся и ждем от близкого нам умирающего последнего слова?

Что с нами, а не с ним происходит — в момент произнесения?

Зачем ждем? Чего ждем? Точности.

Не приблизительного, но исчерпывающего ответа.

Были два по-настоящему точных человека в русской великой литературе — точность их предельно проявилась в последнем слове.

Пушкин говорит: «Кончена жизнь. Жизнь кончена». Эта складывающая крылья ночная бабочка, это развернутое предложение — полнее не скажешь, как наполнил своим умиранием Пушкин. Последнее великое стихотворение Пушкина, впору сказать...

Чехов говорит: «Их штербе». Мы ломаем голову: «Что он сказал?»

А он, Чехов, просто доктор — написано же на двери домика на Садовом кольце: «Докторъ Чеховъ» — и он сообщает немцу доктору (естественно, по-немецки) окончательный диагноз.

Прекрасно понимая, что происходит.

А происходит, собственно, с л о в о.

Не божественный глагол, а то слово, на котором каждый день мы спотыкаемся, хлопаем себя по лбу: мать твою, так вот что оно значит! И приходим к удивительному выводу: наш убогий советский отдел кадров, зная твои имя-отчество-фамилию, дату-место рождения и национальность, уже знал о тебе в с ё. Прочее — литература...

К месту вспоминается любимый анекдот моего приятеля композитора Гии Канчели. Помирает старый раввин, какого-то очень могучего ума, и все местечко собирается у его одра — услышать, что он скажет напоследок. Раввин хладеющими губами произносит: «Жизнь как река» — и эти слова те, кто стоит поблизости, по цепочке передают стоящим в задних рядах: «Жизнь как река... жизнь как река...» Моня, стоящий дальше всех, переспрашивает: «Что он сказал?» — и его вопрос, так же по цепочке, возвращается назад: «Что он сказал?.. Что он сказал?..» И когда испускающего дух старца спрашивают: «Ребе, мы не поняли, что вы сказали?» — он приоткрывает глаза и говорит: «А может, и не как река...»

Хороший анекдот.

Потому что жизнь — стаканчик одноразовый. И до последнего слова существует опасность ее профукать. Хотя существует и возможность покаяться.

Но второй раз попробовать из этого стаканчика тебе не дадут.

Разговаривают ли животные с пушкинско-чеховской точностью — попробуем разобраться в следующей части «Записок».

Ну а мы — так ли уж сами собой говорим? Тем более — пишем?

Писатель говорит: «Я писатель. Я создал...» Да что ты, мать честная, создал? Слава Богу, ты не очень исказил смысл языка, в котором все мы живем. Вербализированного. То есть остающегося во времени.

Вот чем ты отличаешься от животного: не языком, а способностью не исказить смысл принадлежащего нам всем языка.

Человека легко сделать животным. Даже заставлять не надо. Потому что человечество развивается на индивидуальных порядках. А останавливается на стайных, массовых. Остановок было гораздо больше. И это называется историей.

Вот непосредственное, свежее впечатление.

В Шереметьеве попадаю в отстойник, заполненный с т а е й, один к одному. Потому что прилетели семь самолетов, работает один компьютер, и восемьсот человек, спрессованные в пространстве, где должно быть восемьдесят, терпеливо ждут, когда их всех выпустят. Агрессии не было, только одна какая-то клуша базарила. И я с удовольствием себе сказал: смотри-ка, общество-то наше развилось... ну, не общество — толпа... Но состояние тревожное. Нельзя так с людьми...

А на следующее утро попал на митинг по поводу наезда на НТВ, очень просили меня там быть. Опоздал. Не стал протискиваться сквозь толпу. В ней, в толпе, там постоял. Может, и к лучшему. Потому что больше всего мне там понравилась опять-таки толпа. Она не была агрессивной. Она спокойно и с достоинством слушала, что кричали с трибуны. И ее было достаточно — что меня в особенности порадовало: то есть общество как-то отсигналило. Не элита, непосредственно задетая данным фактом, а толпа — модель общества. Потом толпа разошлась по своим делам. А я подумал: хорошо, что ее было достаточно, а не избыточно.

Потому что существуют и общественный договор, и добровольное подчинение законопорядку. Поскольку законопорядок там все-таки достаточно разработан, есть смысл ему добровольно подчиниться. Не нарушать чужих границ.

Зверь тоже метит свои границы. И на своей территории миролюбив.

Границы не людьми и не животными, но Богом придуманы.

Часто меня как президента Русского Пен-центра спрашивают: «Чего вы возитесь то с наркоманом, то со шпионом?» Во-первых, отвечаю, надо сначала доказать, что это наркоман или шпион, во-вторых, беда стране, где закон не действует, а применяется, ну и в третьих — вашу границу храним, господа.

Почему на Западе такая возня с инвалидами, с нацменьшинствами, с уголовниками, с голубыми и розовыми? Да потому, что надо беречь границу, а не быть лучше другого. Нельзя радоваться чужому унижению. Нельзя приобретать свой вес за счет не самого лучшего примера. За счет нарушения границ.

В конце концов не спрашиваем же мы, почему надо беречь природу.

Потому что у нашей стаи свои границы, а у волчьей — свои.

Никому из нас не хочется быть скушанным прямо у подъезда.

Беречь границы — значит проявлять любопытство: что там, вовне? Каждый живет с мыслью о врагах. Но много ли встречается в жизни с врагом?

Я как-то сочинял для немцев статью про наш и их менталитет и с удивлением отметил, что русский с немцем впрямую даже на войне редко встречались. Ну да, «пух» туда — «пух» сюда... но чтобы лицом к лицу... Задетый таким наблюдением, я стал подсчитывать своих немцев — до того момента, когда стал выездным. Первым был пленный, которого я после войны встретил в Крыму. Он там что-то строил, попросил у меня закурить, мальчишки тогда все курили, но я был некурящий, и тогда он подарил мне солдатскую пуговицу немецкую. Скучал, наверное, по своим детям... Второй немец возник через много лет, когда я был уже писателем... Короче, когда я немцев насчитал шесть штук, включая своего издателя и Генриха Белля, седьмой оказалась моя бабушка. Почему-то я забыл, что бабушка была немкой. Включив и ее в свой список, я сообразил, что восьмой немец — я сам.

Вот вам и образ врага...

Давайте начнем теперь подсчитывать, сколько раз в своей жизни мы видели животных. Не собачек и кошечек, не плюшевых, с помощью которых ребенок учится любить ближнего, таким достаточно обезьяньим способом. Не в цирке — там и люди-то не как люди.

Нормальных, свободных животных, короче.

Начнем загибать пальцы. Коровку видели в деревне. Лошадку видели. Курицу...

Ну а потом?

Провал в памяти.

Первый дикий зверь, все-таки в памяти

всплывающий, оказывается при ближайшем рассмотрении не вполне свободным. Он был арестованным. В зоопарке.

Зоопарк был, впрочем, хорошим, немножко западным.

Это была Рига, сорок седьмой год. И это была тигрица, метавшаяся за решеткой вольера взад и вперед, взад и вперед. Как маятник. Очень энергетический, озлобленный маятник.

Потом она остановилась, повернулась к нам задом, приподняла хвост и прыснула таким фонтаном. Но в меня, кажется, не попала.

Вот первый контакт. Никакой любви к ближнему. Ничего плюшевого.

В связи с этим — поскольку точный порядок диких зверей в моей жизни восстановить я не смогу — самое последнее впечатление.

Бухенвальд.

О концлагере, превращенном в музей, не буду рассказывать. Это слишком сильно, я долго избегал случая туда попасть. Но все-таки попал. И первое, что там увидел, — маленький зоопарк, прямо напротив зоны.

Пустой зоопарк — зверей давно вывезли, сразу после освобождения узников американцами. Ни людей, ни зверей — но вот большая зона, обнесенная проволокой, — и напротив маленькое «Цоо» для детей охранников.

С табличками: тут был косолапый мишка, тут — серенький волчок.

Басня Крылова напротив Бухенвальда...

И я вдруг вообразил, как смотрели узники на этих животных.

Как на свободных.

А вот как животные, которые там содержались, не лучше и не хуже, чем в любом зверинце мира, какими глазами они смотрели на узников — я не могу вообразить.

Андрей БИТОВ