ДУЭЛЬ

Наташа ДЮКОВА против Зураба ЦЕРЕТЕЛИ

ДУЭЛЬ

Ворота бывшего здания немецкого посольства, где сейчас размещается резиденция художника Зураба Церетели, нам открыл охранник. Вернее, открыл щелочку. Выяснил наши имена, ушел куда-то в глубь дворика совещаться. Наконец нас впустил, но смотрел по-прежнему недоверчиво. Пока не появился хозяин и не повел нас в дом.

— Зураб Константинович, зачем вам столько охраны?

— Где у меня охрана? А, там... на дверях? А что, нужно, чтобы я сам бегал двери открывать? Там всего два их.

— А когда вы в город выходите, вас кто-нибудь охраняет?

— Не-е-ет! Нет, миленькая, нет. А почему меня должны охранять? Для чего мне охрана, я что — водку продаю? Я художник.

Мы пошли сначала по дому, от пола до потолка завешанному картинами, потом по огромному саду, от ворот до забора заставленному десятками разнообразных бронзовых фигур.

— Много бронзы, наверно, на памятники уходит?!

— Почему много? Вы же одеваетесь. Можно спросить: зачем так много тряпки, чтобы закрывать женщине ее красивую фигуру? Искусству все хватает. Искусство такая вещь, что не должны жадными быть. Щедро нужно относиться к искусству. Потому что искусство спасает нацию и искусство дает нации статус. Искусство Бог защищает. Если вспомнить тех, кто обижал искусство, то как они свою жизнь закончили?

— А почему у вас памятники такие огромные?

— Этого требует пространство. Вот у вашего фотографа нога 43-го размера, почему он должен 40-й надеть?

Мы подошли к «памятнику Лужкову» со знаменитой кепкой, но кепки на нем почему-то уже не было.

— А куда же делась кепка?

— Надел и ушел.

— Она же бронзовая была?!

— Ха-ха! Я в опасности, если я так буду на вас смотреть, а вы при этом улыбаться!

Подошли к маленькой, трехметровой копии знаменитого памятника Петру.

— А почему вы Петра I так любите?

— Школа. Нам в Грузии преподавали историю Грузии и историю России. Поэтому у меня осталось в памяти: Петр, Екатерина, Колумб и т.д. Люблю! В детстве это такая искренность, такая чистота, так что, кого в детстве полюбишь, тот всегда с тобой останется. Между прочим, сегодня день рождения Петра.

К нам подбегает собака. Огромная, бежевая, с черной мордой.

— Это мастиф?

— Это какой-то неаполитано. У меня их много, собак. Есть снимок — я с тремя собаками. Напечатаете на обложке?

— Не знаю...

— Если напечатаете, то напишите: «Зураб Церетели со своими друзьями». У вас есть собака?

— Нет.

— Я могу подарить вам собаку.

— Спасибо, но тогда я вам — кошку. У меня их шесть.

— Зачем на обмен? Ты что, ты уже не любишь меня?!

Потом мы ходили по залам дома, в одном наткнулись на огромный «банкетный» стол. Накрытый человек на пятьдесят. Но сидело за ним человек двадцать. «Я же готовился», — скромно сказал Мастер. Посадил меня рядом с собой. Ловко положил мне в тарелку то, что я не знаю, как называется, но было ужасно вкусно. И сказал тост:

— Образ России — широкая душа мужчин, длинноножкие красивые женщины и богатство по искусству! Вот я пью за это. Ну, хороший тост я сказал?

— Хороший.

— Ну тогда ты должна до дна выпить. За женщин пьют до дна. Я один выпил до дна — теперь все женщины будут любить меня одного!

И хитренько посмотрел на меня.

— Как хорошо, что вы пришли. Я так много работаю, что очень обрадовался возможности отдохнуть с вами. Я тебя буду рисовать сегодня, так что до утра мы будем вместе. Марина Влади мне говорила: «Не представляю себе ни одной ночи без мужчины». Она уникальная вообще. Потому она красива и хорошо выглядит.

— Нет. Ничего не выйдет.

— Почему не выйдет?.. (Заглянув ко мне в тарелку.) Давайте я вам положу курицу.

— Нет-нет. Спасибо. Я больше ничего не могу съесть.

— Только я прошу, чтобы вы не поправлялись. Я в опасности.

— Вы полных женщин не любите?

— Нет. Люблю такую вот. Не уходите. Сейчас цыганы зайдут. Будем веселиться.

— Нет, давайте завтра с утра, я приеду к вам, и вы нарисуете меня, а я — вас. Посмотрим, кто лучше.

— А! Художник — это трагическая личность, потому что певцам, актерам аплодируют и тонус поднимают, а художник: это он сам — и холст. А завтра у меня заседание в Академии художеств.

— Жаль.

— Но если вы придете, то, так и быть, будем рисовать. Я его прогуляю! Ха-ха!

На другой день мы встретились в мастерской.

— У вас большая мастерская.

— У меня в Тбилиси мастерская — пять тысяч квадратных метров.

— Большая, как вдохновение. А вдохновение откуда?

— Этнография! Я прошел, изучил все, что природа дает, что древнейший народ создал, как это сохранил, и все написания, искусство фресковое, обмеры, почему дом «на рельефе» стоит впереди, почему стоит сзади. Стойка, типажи, кухня — самое большое этнографическое богатство. Этнография — точное описание факта. Это очень полезно. Это мне все дала этнография, те историки и те академики, которые наизусть знали не только прошлое, но и будущее, они насквозь видели. Такую мудрость эта наука имеет.

— А у вас муза есть?

— Всегда!

— А какого она возраста?

— Возраста нет. Сейчас встань, чтоб я начал. Нет, разверни холст, чтобы я тебя видел.

— Так?

— Вот так хорошо.

— А какие музы вам нравятся, полные или худые?

— Только худые. Ля-ля-ля, тра-ля-ля.

— А как вы себе музу находите? Видите красивую девушку и прямо на улице подходите?

— Нет. Не подхожу.

— Что, по памяти рисуете?

— Да, ну само собой все происходит. Сейчас народ чувствительный стал, так что они сами чувствуют, что другой человек хочет.

— Как-то вы туманно объясняете! От прямых ответов увиливаете. А что вам в женщинах нравится?

— Прежде всего красота, потом — грация.

— А как вы относитесь к мысли, что художник, чтобы творить искусство, должен быть бедным и голодным.

— Я к ней никак не отношусь. Это придумали наши недоброжелатели. Художник, если хочет быть бедным, — будет бедным, если хочет быть богатым, — будет богатым.

— А вы бы могли как Пиросмани, все к ногам женщины положить?

— Безусловно!

— А ваши поступки каковы?

— Ну, например, сохранить верность, сохранить преданность, сохранить любовь. Я жил на чердаке. Родилась дочка, а меня сняли с диплома. И вот тогда я проснулся и трудился так, чтобы с чердака спуститься вниз. Супругу, которая десять лет лежала в постели, поднял и занимался дочкой, которую я и кормил, и поднял, и поставил на ноги. И так же поставил жену, она имела порок сердца, и он у нее исчез.

— Так только при большой любви бывает.

— Безусловно. Я ее очень любил. Я страшно переживал, когда она умерла. Ты ведь не только говоришь женщине: «Я люблю тебя», но берешь на себя ответственность.

— Как вы жене в любви объяснялись?

— Мы так друг другу поверили, что даже на эту тему мало говорили.

— А встретились как?

— Я шел из академии, и вдруг мимо меня девушка прошла. Знаешь, такая необычная, такая неожиданная, такое европейское лицо, античное, греческое. Я обалдел. Прошла. Я обернулся и смотрел. Коса качается сзади, и белый беретик на голове. И долго я так вслед ей смотрел. Проходит какое-то время. Я пошел на день рождения к другу, и на этом дне рождения — гляжу...

— Она!

— ...она! Стихи читает... Но я все сделал, чтобы ее проводить. Я ее проводил. Она плохо говорила по-грузински, а я по-русски.

Она училась в русской школе. У нее не было ни отца, ни матери, только сестра. А потом мы взяли и удрали, потому что мои родители хотели, чтобы я женился на дочери известного писателя.

— А кто, кто это была?

— Ну, не стоит сейчас говорить. Она вышла замуж, вдруг мы ей жизнь испортим? Родители этого хотели, но я же уже влюбился! И мы улетели в Москву. Я с собой взял какие-то копейки, думал, что это много. И вот гуляем мы с ней по Москве, и вдруг я начал хромать. Она спрашивает: «Что случилось?»

Я говорю:« Нет-нет. Ничего».

А у меня дырка была в ботинке. Там картон. Вот когда уже мокро стало от снега — ужас просто! Никогда это не забуду. И когда пришли домой, она увидела, что в ботинке вот такая дырка огромная!

— Чем же вы тогда «кормились»?

— Я никогда не рисовал ни Ленина, ни Сталина. Я делал детские иллюстрации. Я в «Крокодиле» получал за две карикатуры нормальные деньги. Я монументальным искусством занимался. Я в те времена получал Ленинские, Государственные премии.

— Я знаю, вы добрый, вы дали денег на лечение Окуджавы. А кто занимается вашими коммерческими делами?

— Это еще какими «коммерческими делами»?

— Переговорами о цене, вариантах продажи?

— Какой продажи? Я ничего не продаю, я все свои работы дарю.

— Вы все сами решаете?

— Конечно... Твой папа имеет коммерческого директора?

— Нет. Но у него даже на кухне моя мама «работает».

— Слушай, зачем «коммерческий директор»? Я не занимаюсь коммерцией. Я занимаюсь искусством. Это моя миссия — я рождаю идею и довожу ее до конца. Вот такую школу нужно создать. Как художники жили раньше. Начиная от Микеланджело, кончая Клодтом. А потом коммунисты все испортили. Я с пяти лет мечтал стать художником. У меня любимая игрушка — карандаш был. Мне в детстве очень нравился мой дядя, который художником был. Он еще был атлетом. Мне все нравилось в нем: его походка, его сила, его мускулы, как он рисовал. Я в дядю был влюблен. И думал, что такой же красивый буду, такой же высокий, когда вырасту. Не получилось. По материнской линии все высокие, все красивые, все хорошо поют. А по отцовской линии все дяди — все одного роста. В маму я вышел характером и физиономией, а по росту не получилось...

— Хотелось высоким быть?

— Да.

— А сейчас?

— Сейчас уже поздно!

— Дядю, наверно, женщины очень любили?!

— Вы не можете себе представить, что творилось! В любое время суток со двора слышалось: «Гоги!!! Го-о-ги!!!» Так, так, так, и — вот так... Вах-вах, от света так меняется волос, сейчас вот на лицо упал и совсем светлый стал. Ла-ла-ла!.. (Маэстро неожиданно запел что-то вроде «Марсельезы» и плавно перешел на Оффенбаха: «пам-пам-пам...) Красота, с ума можно сойти! Охры нужно налить!

Внезапно материализовавшийся помощник выдавливает на палитру пять тюбиков масляной краски.

— Вы краски не экономите?

— Я водку не пью, не курю. Я штангу поднимаю. Поэтому экономию делаю, и краски поэтому у меня есть. А что же за профессионал, что красок нет? Я галстук не куплю, куплю краски!

— Они же высохнут у вас на палитре?

— Ничего не высохнут, они не сохнут, я много работаю.

— А в Москве есть станция метро, оформленная вами?

— Есть, конечно! «Колхозная». Если я не ошибаюсь. А сейчас меня попросили сделать витражи. Минутку постой спокойно, а то мне нужно здесь подправить, там подправить...

— Какое время суток вы больше любите? День, ночь, вечер, утро...

— Одинаково, но мне говорят, что я — «ночной». Ночью я тоже работаю. Волосы не трогай, пожалуйста.

— А утром вы легко просыпаетесь?

— Очень легко. И очень весело начинается жизнь.

— А какую одежду вы предпочитаете?

— Ну, которая подходит... Сорочку, брюки, безусловно, трусы и майку.

— А как вы отдыхаете?

— Сплю!

— Почему иностранных знаменитостей всех к вам привозят?

— Как я могу на этот вопрос ответить? Рассказываю: Де Ниро приехал в Тбилиси. Где художник? Пришел. Вот сейчас скульптор приезжает из Америки, известный скульптор. Хочет меня навестить. Ну как это можно объяснить? Когда ты за границей бываешь, хочешь ты у Родена побывать или у Ван Гога побывать? К Раушенбергу попасть? Я мечтал попасть в мастерскую к Пикассо. Так же многим интересно побывать у меня. Мне неудобно про себя говорить. Что же я сам себя буду хвалить?! Я не запрещаю другим себя хвалить.

— Какие цветы ваши любимые?

— Чайные розы. Это мне бабушка сказала, что чайные розы — самые лучшие цветы, и я ей поверил. У тебя, наверное, каждое утро у дверей стоят чайные розы?

— По-разному. Я люблю белые.

— Белые? А... чайные? Встань, встань туда.

— Вы по знаку зодиака кто?

— Я — январский.

— Кто??!

— Козерог, Козерог... дорогая.

— У меня муж тоже козерог.

— Это хорошо. «Январские люди», они — хорошие люди.

— Горячие только очень. Вы сами в себе это замечаете?

— Главное, что вы, по-моему, это замечаете.

— Страсти в них кипят-бурлят, могут наорать, быстро «отойти», потом снова накричать...

— У меня такого нет. А у вас, Наташа, видимо, такой характер, что вашему мужчине приходится так себя вести.

— Отнюдь. Я спокойствие предпочитаю.

— А когда бьет?

— Никогда. А вы что, своих женщин бьете?

— Нет.

— А чего такие дурацкие вопросы задаете? Какой современный мужчина сейчас способен ударить свою жену?

— Ну... когда он пьяница.

— Даже если и пьяница, в ответ можно получить очень крепко.

— Но я вот по телевизору видел, что там... какие-то вещи показывают: убил...

— ... и съел... так любил, что убил и съел.

— Пока остришь, повернись — туда... туда... и туда. А что ты думала? Позировать — трудно. А рисовать легко?

Мимо незаметно двигаются повара, уборщики, дворецкий, девушка-ассистент и девушка-секретарь, водители...

— А сколько в вашем особняке... (Тут фотограф Юра Феклистов поправил: «...во дворце») ... прислуги?

— (Задумчиво.) Тетя Женя, тетя Женя (видимо, их две), Важа, и водитель Юра, и еще водитель Саша.

— А рабочие, которые вам помогают?

— Это сварщики... сварщики.

— А талисман у вас есть?

— Крест. Который бабушка повесила — это для меня все! Я еще ни разу не снимал его.

Воспользовавшись паузой, подхожу посмотреть на свой портрет.

— Какая-то я у вас хмурая получилась. Я же улыбчивая!

— Нет, характер есть!

— А у вас какой характер?

— Хороший характер, хороший, говорят.

— Легкий, веселый?

— А как вы за эти два дня не почувствовали? Вот такой, вот.

— А вы бываете злым? В чем это выражается — накричать можете?

— Нет, когда злюсь — внутренне злюсь.

— Это очень опасно — держать в себе свои эмоции. Лучше посуду бейте, легче будет, или выругайтесь крепко на худой конец. Вы никогда не материтесь?

— Никогда не замечал. Ты меня воспитываешь. Я сейчас буду наблюдать за собой!

— А какое у вас самое любимое место на земле?

— Вот где я сейчас нахожусь. Москва и этот дом.

— Москва вас сразу приняла?

— Да. Я здесь уже тридцать лет. Все почему-то думают, что я сейчас родился, сейчас появился.

— Не трудно было Москву покорять?

— Разве я Москву покорил?!

— Ну как? Нравится вам ваш портрет в моем исполнении? Первый и последний раз маслом я рисовала в пять лет — картину «Адам и Ева».

— Нет, ты можешь рисовать, дорогая! Ты думаешь, что авангардисты специально учились?

— А мой портрет вы уже закончили?

— Нет, не закончил. Я буду рисовать еще. Завтра продолжим, а?

Наташа ДЮКОВА