600 ЗВЕЗДОЧЕК НА ФЮЗЕЛЯЖЕ

Что происходит?
Кто виноват?
Что делать?

600 ЗВЕЗДОЧЕК НА ФЮЗЕЛЯЖЕ

Три наивных вопроса Александру Невзорову задал Дмитрий Савельев

«-- Cамая тяжелая разновидность любви — так называемый патриотизм. Полное извращение. Особенно это касается нас, живущих в России. Вы видели нашу Родину? Ее можно любить? Ее нельзя любить. Мы же почему-то любим. Это вывих нашего сознания, который мне непонятен».
А. НЕВЗОРОВ

Его черная кожанка сначала была красным знаменем перестройки, потом стала красной тряпкой для интеллигенции, ужаснувшейся его преображению из криминального репортера в проповедника идей «нашизма» с телекамерой наперевес. Сегодня он не испытывает ностальгии по временам всенародной любви, предпочитает находиться с общественным мнением в контрах, считает российский патриотизм тяжелой формой извращения, снял о первой чеченской бойне фильм «Чистилище» и гордится опытом личного участия в семи войнах.

— Можете перечислить?

— Конечно, могу. Значит, так... Это дважды Приднестровье. Оно было одно и то же, а войны разные. Это Карабах. Это Прибалтика, потому что трудно не назвать войной все, что происходило тогда в Вильнюсе и Риге, да? Теперь дальше... Это Абхазия. Это Югославия. И это первая Чечня. Вот вам семь войн.

— Ваш военный опыт был чисто репортерским или не вполне?

— Я бы сказал, что он по большей части был совсем не репортерским. Я вмешивался в события, я стрелял. Есть всякие любители порассуждать о так называемой журналистской этике: мол, нам нельзя брать в руки оружие, организовывать боевые действия... Полный бред. Мне не раз приходилось нарушать эту уж не знаю кем изобретенную дурацкую заповедь. Я занимал позицию совсем не репортерскую. Твердо выбирал сторону, и объективность меня не интересовала. Все, что я делал, совершалось на той стороне, которая была мне близка и понятна. Никакого интереса к общей картине не испытывал, идиотских журналистских условностей не соблюдал.

— Однако же в фильме «Чистилище» вы признаете правду не только за «нами», но и за «ними».

— Так ведь все равно я воспринимаю их правду с нашей стороны, не с той. Своя правда была, разумеется, и у армян в Карабахе, и у хорватов в Югославии, я и тогда в этом не сомневался.

— Выбирая близкую и понятную сторону, вы их правду учитывали?

— Конечно. Скажу вам даже, что в свое время я был болен чеченцами, восхищался ими.

— «В свое время» — это когда?

— Во время абхазской войны. Тогда они действительно совершали невероятной храбрости поступки и как солдаты, как воины были, с моей точки зрения, вне всякой конкуренции. Я считал, что такая воинская доблесть не может возникнуть из ничего, на пустом месте. Она есть высочайшее человеческое качество, рожденное множеством нравственных и исторических обстоятельств.

— Позднейшие события заставили вас изменить свое мнение?

— Свое мнение я вообще не меняю. Я их ненавижу, но это совершенно не значит, что я отказываю им в психологической, эмоциональной, интеллектуальной и воинской высоте.

— Ненавидите восхищаясь?

— Не надо усложнять. Я их просто ненавижу. Но и об их достоинствах знаю. Понимаете, ваша ловкая и как бы даже красивая фраза превращает это... в какое-то кино. На самом деле все грубее, проще. Да, я понимаю, насколько они хороши. И если бы они не были настолько хороши, их не пришлось бы ненавидеть с такой силой, они не являлись бы такой серьезной опасностью и не причинили бы таких несчастий.

— А вы никогда не чувствовали, что ненависть вам мешает, отравляет вас, слепит глаза?

— Ни в малейшей степени. Ну, давайте порассуждаем о коричневой краске на палитре. О том, что она лишняя, что надо от нее избавиться. Посмотрите внимательно на палитру, там должны быть все краски, и ненависть — одна из них.

— Одна-то одна, но самая ядовитая.

— Отнюдь нет. Я знаю гораздо более ядовитые краски.

— Например?

— Например, любовь. Вот уж ядовитая краска так ядовитая. Причем самая тяжелая разновидность любви — так называемый патриотизм. Полное извращение. Особенно это касается нас, живущих в России.

— Почему?

— А вы видели нашу Родину? Ее можно любить? Ее нельзя любить. Мы же почему-то любим. Какая-то корпофагия. То есть копрофагия.

— Болезнь поддается излечению?

— Нет, не поддается. Это вывих нашего сознания, который мне непонятен. Мы неизлечимые извращенцы.

— Мысль интересная. Не боитесь такими речами отпугнуть своих патриотически настроенных приверженцев?

— Нет. Вообще противостояние общественному мнению только придает мне уверенности. Еще во время прибалтийских событий я сказал: реакция будет цепной, Вильнюс мы получим повсюду. Собственно, не надо быть провидцем, чтобы понимать: если дом рушится, то не бывает так, что перекрытия обваливаются только в одной комнате. Везде треснут балки, полетит к черту штукатурка, затрещат лестничные пролеты, стекла полопаются. Тогда никто не хотел этого замечать, кроме меня. Принципиально не хотели. И чем решительнее не хотели, тем более сильным я себя ощущал.

— Что, вас так возбуждает накат?

— А он, знаете ли, кого угодно возбудит.

— Бывает, что некоторых давит.

— Вот уж не про меня. Как раз мне всегда тяжело без противника, и общественное мнение — самый лучший противник. Поскольку этот противник равен мне по силам, я, сражаясь с ним, чувствую себя совершенно в своей тарелке. Вот почему, наверное, и был таким событием мой первый репортаж о чеченской войне, когда общественное мнение было категорически против моей точки зрения. И «Чистилище» я делал, если вы помните, в такой же ситуации. Сейчас мне, например, очень сложно, потому что общественное мнение решило разделить мою точку зрения.

— Что же делать? Положение безвыходное. Надо срочно менять точку зрения.

— Я уже сказал, что по принципиальным вопросам не умею ее менять. Поэтому сейчас не занимаюсь чеченской темой вовсе. Это для меня самый простой выход из положения, самый простой путь. Я вообще предпочитаю ходить простыми путями. Видите, и одет так же, по-простому. Для меня не имеет никакого значения — «Гуччи» или не «Гуччи», главное, что в этой куртке мне удобно, а есть ли там какая-то фиговина на подкладке — плевать.

— Отправиться на войну — это выбрать простой путь?

— Простой. Потому что ты, отправляясь туда, решаешь многие проблемы здесь.

— То есть?

— Ну что значит «то есть»... Проблемы житейские, проблемы карьерные, всякие проблемы. Это очень простой путь к их решению.

— Вы хотите сказать, что ваши семь войн — лучший способ решить карьерные вопросы?

— В том числе.

— А на каком месте, интересно, эти вопросы стоят?

— Не на первом, конечно. Но помните, как Лев Толстой объяснял причину, по которой он занимается творчеством? Он говорил, что им движут два фактора — тщеславие и корыстолюбие.

— Подписываетесь под эпатажной мудростью?

— Обеими руками. В человеке много чего происходит, там все непросто, но побудительные причины всегда прозрачны. И кокетничать, изображать, что это не так, я, например, не стану.

— Не станете говорить, что отправились в Приднестровье или Чечню в поисках высшей правды?

— Никогда не стану.

— Значит, когда вы, по собственным словам, на месте выбирали близкую и понятную сторону, вы руководствовались...

— Да, личной выгодой. Но ведь выгода не всегда измеряется в денежных знаках, правда? Это еще и некое внутреннее состояние, в котором ты ощущаешь себя комфортно. Для меня, например, в финансовом смысле чеченская сторона была бы куда более выгодна. Они много бы заплатили за то, чтобы я повоевал с камерой на их стороне. Им тогда нужна была идеологическая поддержка, моральная помощь. И какая разница, воюешь ты с камерой или с автоматом? Никакой разницы.

— Вы на Бабицкого, что ли, намекаете?

— Не намекаю, а прямо говорю. Это стоит денег, больших денег.

— Сколько?

— Очень много. В зависимости от масштаба фигуры суммы могут достигать колоссальных размеров.

— Хорошо, вы можете назвать цифру, сколько стоил бы чеченцам Невзоров?

— Думаю, где-то в районе... Нет, даже не знаю, потому что никогда греховных мыслей не допускал. Но порядок цен на этом рынке мне известен. Возьмем, к примеру, нанесение тяжелой раны политическому движению, причем даже не обязательно смертельной для этого движения раны, а такой... имиджевой. Которая позволяет существовать, но будет постоянно нарывать, гноиться и никем не забудется. В эфире центральных каналов подобный квалифицированный выстрел стоит от двух до трех миллионов долларов. Можете сами понять, в какую сумму оценивается полное уничтожение партии или движения.

— Когда вы говорите, что чеченцы дорого бы дали за вашу работу, это означает, что косвенно такие предложения до вас долетали?

— Да не косвенно, а прямо. Как вы знаете, один из моих друзей был в тесном контакте с чеченской стороной.

— Это вы кого имеете в виду?

— Мы не будем уточнять, кого именно я имею в виду.

— Сами же говорите: «как вы знаете...»

— Хорошо, тогда «как вы не знаете...» Но моя личная выгода была в том, чтобы находиться на нашей стороне, поскольку не все измеряется деньгами.

— И не силой патриотических чувств, так как это, я теперь знаю, болезнь извращенцев. Тогда чем?

— Осознание себя человеком стоит дороже. А потеря этого осознания, в данном случае работа на чеченцев, очень болезненна и потому невыгодна.

— Опять имеете в виду Бабицкого?

— Да ну что там Бабицкий... Он не мог идеологически работать на чеченцев. Нормальный корректировщик стрельбы. Я понятно объяснил?

— Не вполне.

— У нас в первую чеченскую войну был похожий случай. На консервный завод, где мы стояли, прибежал солдатик, собровец из Вологды, и сказал, что случайно подслушал странную беседу по мобильному телефону, тогда еще в Грозном мобильники работали. Говорит, что там, за ангаром, стоит человек и кому-то докладывает про наши колонны, про маршрут передвижения... Пошли мы туда — действительно, стоит парень с аккредитацией одной из российских газет. Увидев нас, он тут же телефон выключил. Но мобильник хорош тем, что всегда можно нажать кнопочку и в последний, прерванный разговор снова включиться. Ну, мы и послушали, кого он информировал. В трубке раздавались матюги, и было понятно, что он беседовал с человеком, который находится кварталах в трех от нас и плохо знает русский. Ему и сообщалось о выходе нашей колонны с завода. Вот. Тогда было время проще, никакой бюрократии мы разводить не стали. Поэтому, когда меня спрашивают о Бабицком, я отвечаю, что возмущен его арестом, обменом... Его надо было расстрелять сразу.

— Я вот вспомнил фильм «Нога», лучшее из того, что наше кино девяностых сделало о войне. Там в финале обезумевший герой читает такой стишок: «Чайка села на волну, и волна ее качала. Мне б вернуться на войну, чтоб на сердце полегчало». Вам на войне легчает?

— Вдохнуть удивительный воздух войны, ощутить вонь солярки и вибрацию бэтээровского бока под собственным задом — это все равно что для завязавшего алкаша снова попробовать водки. Я как бы давно не пробовал военной «водки» и пытаюсь себя удержать. Это сильный наркотик, я знаю про него все, знаю, как он на меня действует, знаю, что я немедленно выпадаю из системы координат. Зачем? Я дорожу чистотой и ясностью собственного сознания. Поэтому, образно говоря, стараюсь не употреблять.

— Сейчас вы себя с телекамерой в Чечне не представляете?

— Почему же, представляю. Но не вижу в этом необходимости, потому что не болен войной. Был бы болен — поехал бы сам.

— Неужели выздоровели?

— Нет, не выздоровел, но нынешней войной не заражен. Хотя, конечно, у меня, как и у всякого человека, не одну войну пережившего, обостренная реакция на то, что делает телевидение.

— В чем это выражается?

— Видеть его не могу. И вместе с тем не смотреть тоже не могу. Любой военный кадр вызывает у меня очень тяжелое состояние. Кроме того, моя ненависть к телевидению вообще приобрела патологический характер. Я слишком хорошо знаю, как и что в этой профессии делается. Вот вы сидите сейчас передо мной, такой хороший. А допустим, подсветил бы я вам лицо снизу и наложил бы зловещую музыку — как вы думаете, кто бы из вас получился на экране?

— Теряюсь в догадках. Небось монстр Чикатило?

— Именно так, мерзавец, насилующий маленьких детей. Заметьте, я вам назвал всего два приема, абсолютно легальных и даже общепринятых. На самом деле пристойных приемов всего пять-шесть-восемь. Все остальные совершенно непристойные. Профессия тележурналиста такова, что, прибегая к ним, приходится калечить жизнь конкретных людей. Кого-то порочить, а кого-то за его счет, напротив, возвеличивать. Создавать политиков из ничего или служить телевизионным киллером для отстрела чьей-то репутации. К черту, не хочу больше.

— А что бы вы считали достойной творческой задачей?

— Создание некоего видеодокумента, который мог бы решить судьбу войны. Но ко мне никто не обращался по этому поводу. Хотя около полугода назад был разговор о том, чтобы мне поехать в Чечню и сделать по заказу российского правительства фильм для служебного пользования, охарактеризовав ситуацию на фронте. Я согласился, но выставил серьезные условия. Попросил официальное поручение от руководства страны, позволяющее снимать то, что считаю нужным снимать я, а не майор, полковник или какой-нибудь руководитель пресс-службы. Такого статуса мне не дали, то есть не то чтобы отказали, а как-то замотали этот вопрос. Ну, а у меня не было времени, чтобы ехать в Москву и выбивать его.

— Если им такой фильм был нужен, в чем проблема со статусом?

— Проблема со скандальностью моего имени, его, как они выразились, неоднозначностью. Дескать, особый статус Невзорова вызвал бы нежелательные вибрации в нашей интеллигенции. И я решил: не хотите — ну и пошли вы тогда.

— Создание беспристрастного документа о войне — задача достойная. А личная выгода?

— Конечно. Я с этого, собственно, и начал разговор. Сказал, что ничего не буду делать, пока мне не вернут все долги. Я имею в виду то, что мне задолжала Российская Федерация.

— И много она вам задолжала?

— Есть кое-что. Покойный генерал Рохлин представлял к наградам не только меня, но и всю съемочную группу: не дали. Ну и так далее. Там много чего было мною перечислено. Я же не мальчик, чтобы продаваться за две копейки.

— Вы помните все долги и обиды, ничего не забываете?

— Я очень легко ко всему отношусь, очень легко прощаю, но это не значит, что забываю. И прощу не все. Для меня месть никогда не была главной целью, но если что-то случается с моим обидчиком... Честно вам говорю, я не изображал скорбь. Я откровенно радовался. Знаете, военный летчик, сбив самолет противника, рисовал на своем фюзеляже очередную звездочку. И бывает, что, когда так называемое цивилизованное общество скорбит, я думаю о том, какой величины звездочку нарисовать. Вы обратили внимание, сколько их на двери в эту комнату?

Дмитрий САВЕЛЬЕВ