МЕЧТА О ТИХОМ ОКЕАНЕ

МЕЧТА О ТИХОМ ОКЕАНЕ

«Надо уходить, когда ты кажешься особенно вкусным...»

— С вами опасно общаться, Валерь Сергеич...

— Почему?

— Вчера вот выпивал в одной компании с Денисом Гореловым и вспомнил, что накануне, читая вашу книжку «На плахе Таганки», наткнулся на фразу «о гнусной статье Горелова». «Денис, — говорю, — тебя увековечили!» Он обрадовался, захотел купить, так что с вас процент за промоушен! И гарантию, что меня вы так не обласкаете!

...Мы идем в гримерку малой сцены. Место для разговора он выбрал сам. Здесь за тяжелым черным полотнищем актеры прячутся во время спектакля «Марат-Сад». В этом году «Марата» еще не давали: молодая актриса, исполняющая главную женскую роль, в январе на репетиции шекспировских «Хроник» получила серьезную травму. А в июле «Марата» ждут на Авиньонском фестивале...

— У меня сейчас душа не на месте... — вздыхает Золотухин, опускаясь на стул. — Несчастный случай с Ириной меня из колеи выбил. Очень трудно находиться в театре как в родном доме.

— А вы же здесь домовой...

— Поэтому и трудно.

— Ну, раз вы сами начали с Иры Линдт, спрошу без экивоков: о ваших с ней отношениях не настроены поговорить?

— Не-ет... Я не хотел бы. С ней вот такая беда...

— Все, не будем. Я ведь почему спросил: вы этот роман не то чтобы афишируете, но и не скрываете: в телевизоре вместе появлялись, журналам позировали...

Отношения Золотухина с 27-летней Ириной Линдт — тема и в самом деле достойная внимания. Но не обывательского. Не надо сплетничать! В театре говорят просто: «Золотухин ее опекает». Он берет ее в свои концерты, делает ей рекламу в своих интервью, они вместе сыграли в антрепризном спектакле: он — Сальери, она — Моцарта. Когда с ней случилось несчастье, Валерий Сергеевич ежедневно часами просиживал в ее палате. В таких ситуациях люди и проверяются. Как-то раз я приехал к Ирине в «Склиф», и мы говорили о том, чем она заполнит вынужденную паузу, она призналась, что хотела бы записать альбом с романсами и выпустить его к 21 июня. «А что это за день?» Ирина посмотрела на меня с удивлением: «День рождения Золотухина...» И, признаюсь, тогда я ему позавидовал: к моему дню рождения никто пока романсы не записывает...

— Ну что же, тогда поговорим о том, о чем собирались. Об этом красном кирпиче, о ваших наделавших шума дневниках...

— Я вам расскажу технологию этого кирпича. Ко мне обратилось издательство с предложением написать книгу о времени, так сказать, и о себе. «Я не буду писать! Не могу, занят другими делами». — «Но мы же знаем, что вы ведете дневники, разрешите посмотреть». — «С какого времени?» — «Со смерти Высоцкого». И я им дал две тетради.

— Ничего не выкидывая?

— Это же тетрадь, а не компьютер! — Золотухин роется в сумке и достает текущую тетрадь под номером то ли 75, то ли 76. — Что же мне страницы отсюда выдергивать? Я дал, а они: «О, это интересно, давайте еще!» Даешь и боишься. Там же в дневнике полно таких подробностей интимного характера, что не приведи Господь невооруженным глазом туда глянуть! Может и сблевать человек. Такой навоз... Но его топчешь, топчешь, а потом делаешь кизяки, которыми печь топят. Они: «Ну, давайте еще». Я уже стал бояться: даю, а не возвращают, а для меня это самое ценное, что есть. Когда однажды к нам в квартиру забрались и чего-то вытащили, я первое, куда кинулся: цела ли моя полка с дневниками? Но кому дневники нужны... А редактор в издательстве отчеркивал красным карандашом, выбирал. К сожалению, он выбрал на свой вкус.

— И вы позволили?

— А я ЭТО читать не мог. НЕ МОГУ Я ЧИТАТЬ ЭТО! Если бы я целиком рукопись увидел, то не решился бы ее печатать. Понимаете? Мне жалко, что так получилось. Но иначе бы я сидел сам, редактировал, составлял... и на х..я мне эта работа нужна?! «Вам нравится? Ну так и печатайте!» Конечно, я понимал, на что руку поднимаю, но в этом есть... храбрость, что ли, когда не знаешь, что тебя ждет. Ну и хрен с ним, читайте при жизни! А я вот у вас спрошу: эта книга в таком варианте через 20 лет будет кому-нибудь интересна?

— Откуда же мне знать?! Я не любитель прогнозы делать.

— Я тоже не люблю, но мне читать сейчас дневники первых мхатовских артистов скучно. Для меня неизвестно многое, хотя я человек театральный. МХАТ еще недалеко отстоит, а вот дневники Щепкина или там Сосницкого мне весьма неинтересны. Интересна жизнь современная, и реакция, и острота ощущений.

— В голове не укладывается: как же ваши интимные записи без вас резали, монтировали?

— Не-ет, я все-таки контролировал процесс, чтобы не попала история, за которую можно подать на меня в суд. Там, в дневнике, я пишу без разбору, в словах и выражениях не стесняюсь, и с редактором мы договорились из книжки какие-то вещи убрать...

— В театре после «Плахи» отношение к вам поменялось? Или вам все равно? Или вы вне сцены мало с кем общаетесь?

— А в театре из героев моего романа почти никого нет. Три дня назад я зашел на репетицию, я на галерке люблю сидеть, чтоб никто не видел, а Юрий Петрович кричит: «Я вам долблю это уже 35 лет!» Я захохотал! Из тех, кто здесь 35 лет работает, одна Маша Полицеймако осталась, а все остальные гораздо позже пришли. Театр другой. Герои моего романа — за стенкой, да и тех нет.

— А что сказала Нина Шацкая, ваша бывшая супруга?

— Да вы что, мы с ней не общаемся лет десять! Причина нашего разрыва не то, что она вышла замуж за Филатова, мы, кстати, оставались друзьями. Раздел театра стал камнем преткновения. Вообще чушь полная! Можно поссориться на почве ревности, но чтобы из-за театра...

— А знаете, как по поводу вашей книги здесь шутят? «Если, — говорят, — «На плахе Таганки», то кто палач?» Как, кстати, Любимов отреагировал?

— Юрий Петрович, я думаю, не читал.

— Нет, мне говорили, читал.

— Читал?! Наверное, какие-то куски ему подсунули: посмотрите, что он про вас пишет.

— А разве вы сами не презентовали шефу с автографом?

— Я своих книг почти никогда никому не дарю. Если хотите — купите. Но я знаю его взгляд на наши писания. Он стоит над этим и правильно делает. Ему и некогда. Он работает в «режиме гениальности». Это заложено в генетической природе художника. И он не понимает молодых,

25-летних: «Как? Я могу репетировать 12 часов, а вы нет...» Любимов не лезет в пояснения. Понимает прекрасно, какой памятник ему даже в этом дневнике создается...

Не только о Любимове пишет Золотухин в своих дневниках. Алла Сергеевна Демидова, о которой автор «Плахи» пишет в основном с пиететом, была не в восторге от дневников. Когда я ее спросил о Золотухине, Демидова ответила жестко: «Он пропил свой талант. У него это в книге — рефреном. Он был очень талантливым человеком, очень тонким. При нем осталось имя, способности, опыт, который закрывает все. Но рожден он был на большее».

«Он ведь всегда соревновался с Высоцким? — уточнил я. — В чем-то превосходил его, да? Но мифом, символом эпохи ему уже не стать?»

«Да, да, — согласилась Демидова. — Как актер он, может быть, и гораздо тоньше, и интереснее. Золотухин раньше стал известнее: и «Бумбараш», и «Хозяин тайги». В «Хозяина» он Высоцкого пригласил, потому что был хозяином этого фильма. Но вот растерял... А Высоцкий все — в свой костер. И наркотики, о которых мы никогда не говорили, но о которых сейчас все пишут, хотя я одна из немногих в театре знала об этих наркотиках. И я поняла: они ему нужны, иначе не удержаться на той высоте...»

— У вас, Валерий Сергеевич, были мысли уйти из театра и жить в деревне, писать роман, играть на аккордеоне, песни петь. А сейчас как?

— Нет, это давние мысли. Когда Любимов остался за границей, я хотел заняться пельменной, потом меня писатели втягивали в свой Союз и сами туда не принимали — там свои игры. Думал, буду писать. Но коль человека ударило сценой, то он уже не вернется в мир. Я не знаю такого примера, чтобы занимавшийся актерством совсем ушел бы из этого ремесла. Включая Шекспира! И Шукшин мечтал сесть за стол — и писать, и писать, и писать. И Высоцкий мечтал. И меня не обошла эта идея. Но это так, мечта. Мечта о Тихом океане... Люди нашей профессии, занимаясь смежными делами, находят в том удовлетворение. Когда не пишется, то играется, не играется, то пишется, не пишется, так поется, не поется, так пьется, и так далее. Плавающее состояние. Душа находит отдушины в других местах. Да и поздно уже... Чтобы бросить все и заняться литературой, это надо быть Пастернаком, который оставил музыку и занялся стихами. Мне в этом смысле максимализм не свойственен.

— Когда вас называют графоманом, вам обидно?

— Нет, я даже могу согласиться, потому что я не могу не писать. Я должен утром сидеть за столом, хотя бы час, просто механически писать. А что это такое? Графомания! Болезнь. Мне в свое время Анатолий Васильевич Эфрос подарил книгу «Репетиция — любовь моя», где написал: «Графоману от графомана». Ну и что?! Боже мой... Тут же важно, кем ты себя считаешь, а... — Золотухин добавляет в голос вкрадчивости: — ...не как ты о себе говоришь!

— В ваших дневниках пятилетней давности есть такие строчки, сделанные в самолете по дороге в Афины: «Выучил три стихотворения Бродского. Я думаю: «Неужели я увижу живьем этого человека, моего ровесника, поэта грандиозного и личность не семейную, частного человека?» Состоялась эта встреча?

— Нет. И, к сожалению, я очень поздно его открыл для себя. Юрий Петрович начал репетировать «Медею» и обратился к Бродскому, чтобы он сделал новый перевод хоров. И мы думали, что он приедет к нам на премьеру, в Грецию, я готовился взять у него автограф и взял его стихи. И выучил несколько замечательных его стихотворений, с удовольствием стал читать их на концертах. Не хочется никого обижать, но в нашем театре постоянно бывали поэты — Вознесенский, Евтушенко, и странным мне кажется, блин, что же никто из них не сказал, что есть Бродский? Никто! Просто бы обратили внимание: почитайте, ребята. Я пишу об этом в книжке: почему Любимов изменил свое отношение к Вознесенскому? Не потому ли, что ему объяснили и прочитали Бродского, а Бродский против всех поэтов Совдепии?

— На «Таганке» вы артист number one. В фойе вон портрет ваш висит отдельно от остальной труппы вместе с Любимовым и Боровским.

— Я же не сам его туда повесил!

— А я не сказал, что сам. Вам, первачу, в каждом спектакле роль уготована?

— Нет. В Шекспире не предлагали играть, в «Хрониках». А просить — не в моих правилах. Напрашиваться? Никогда! Как-то Любимов спросил: «Валерий, ты не хочешь сам что-то поставить? Надо продолжать традицию...» «Ну что вы, Юрий Петрович! Вы поймите, я по природе ведомый. Ведь что такое режиссер?! Это подавление чужой воли. У меня такой потребности нет». Я ему объясняю: «Я люблю подчиняться чужой сильной воле. Но — разумной! Это не значит, что я слепо подчиняюсь. Сопоставляю ее со своей и, если мне надо, я сделаю по-своему, но сделаю так, что вам будет казаться, что это сделали вы!» И он... — Золотухин преображается в иронично-вальяжного Любимова: — «Ты знаешь, это интересно. Правильно, правильно...» У меня не было потребности что-то выпрашивать, мне всегда казалось: если мне будет нужно, я напишу «Войну и мир».

— Даже так?!

— Если захочу, сыграю Гамлета. Если мне будет нужно! Понимаете?.. После смерти Высоцкого стали какую-то фигню говорить по поводу моей зависти, какой-то ревности. Она, зависть, у меня отсутствует как таковая! Помню, посмотрев материал «Интервенции», я говорил хорошие слова, а Высоцкий: «Да Золотухин всегда хвалит, потому что знает, что он — лучше!» Не совсем так, но в этом есть правда... «Никогда я зависти не знал», — говорит Сальери, и это так. Сальеризм как зависть и зависть как сальеризм, и в случае с Сальери, и в случае с Золотухиным, появляются посмертно. При жизни мы все одинаковы. Почему Сальери не мог завидовать живому Моцарту? У Радзинского это замечательно подмечено: потому, что слава Сальери была гораздо выше славы Моцарта, а «Дон Гуан» на этой сцене, где с огромным успехом шел «Тартар», провалился...

Я задумался: почему? Это я уже о Высоцком. Удивили-то всех похороны. Что случилось?! Кого хороним?! Когда его посмертная слава стала возрастать, стали сравнивать, искать причины, а тут еще слова Золотухина, что он, оказывается, хотел сыграть Гамлета. Ах, вот это! Ату его! И столько людей от меня отвернулось. Надо так было Рязанову смонтировать мое признание!

— Что за признание?

— Да когда он фильм документальный делал! Я ему рассказал, как обстояло дело с «Гамлетом», мне казалось, это интересно, ведь в таких поступках человек и проявляется. Володя сказал: «Я уйду из театра, если ты сыграешь». А я думал: играть или не играть? Один становится в позу, а другой нравственными проблемами мучается: играть ему Гамлета или нет? Ох ты, мама! Как будто Гамлет тебе дается каждый день! Как один человек мне написал: на его месте я бы сказал: «Играй!», поскольку он уже сыграл, а на твоем: «Вези из Парижа два ящика «Мартеля» — играть не буду!» Вот и все. И решился бы спор... Ну ладно, к чему я это?

— Да все к тому же, к маскам, которые мы носим... Странный вопрос, но спрошу: Высоцкому нашлось бы место в сегодняшней жизни?

— Когда после Володиной смерти мы собрались в кабинете у Любимова, а он сразу задумал сделать о Высоцком спектакль... там и Можаев, и Белла Ахмадулина, много народу солидного было... я сказал такую фразу: «Он вовремя умер. Надо уходить, когда ты кажешься особенно вкусным». На меня набросились: «Ты что оху...л, что ли?! Смерть — дело Божеское».— «Это не я говорю, я цитирую, может быть, не точно, но так сказал Заратустра». Чужая мысль, но я не могу с ней не согласиться, к сожалению. Рассмотрим пример Андрея Миронова. Вот ушел Андрей. Внезапно! Ужас! И — остался молодым, талантливым, кавалером, шикарным мужчиной. Я бы не хотел такой смерти, да она уже и миновала меня. Но есть на моей памяти другой пример. Однажды проходил по «Мосфильму» и увидел панихиду. Не дай Бог мне сейчас что-нибудь напутать... Умер Эраст Павлович Гарин. Мы давайте не будем писать «Гарин», хотя это был он, можно поставить — «знаменитый старый киноартист».

— Зачем?

— Ну как хотите. Так за его гробом шло, как говорится, десять старых кляч... Есть слово «зажился». «Очень долго живу» — как чеховский Фирс говорит. Дело не в Золотухине. Все актеры мечтают вовремя уйти, да никто не знает, когда его время.

— Еще один странный вопрос: будущее вашего театра? И в связи с этим — ваше будущее.

— Ох... Я однажды попался на такой вопрос. Был блицопрос. Я ответил: «Будущее за Губенко!» Он как раз возглавил «Таганку». Помню, Любимов злился на меня тогда. Вот и получили будущее... Так что насчет будущего театра раз я уже ошибся, мне бы снова не хотелось. Лидер жив и работает, а там как Бог рассудит. А я не вижу свое продолжение без Любимова. Может, писать буду, может, открою, наконец, пельменную.

— Любимов не зря называет вас «домовым». Вы в мистику верите?

— Меня и сын, священник, спрашивает: «Отец, я не понимаю, ты с одной стороны крестишься, а с другой — монету подбрасываешь на новорожденный месяц, чтобы деньги водились!» Ну так уж устроен. В приметы верю. Я переведу стрелки на профессию — профессия суеверная.

— Валерий Сергеевич, а вы себе нравитесь?

— Как вам сказать... «Нравитесь...» Это вопрос такой... Все мы себя считаем талантливыми, если не гениальными. Я приближаюсь к рубежу 60 лет. Редкие люди становятся с возрастом лучше, а в актерской профессии, пронизанной честолюбием, тщеславием, обязательно спотыкаешься, натыкаешься. Я когда читаю свои дневники до 68-го года, понимаю: размышления и порывы были чище. Вся надежда впереди. Потом — развод, другая женитьба, скандалы. Через это человек не проходит незадетым. Чего я все-таки добился своей доморощенной философией, я не обозлился, а это вещь страшная...

— Вы в «Плахе» пишете, что одиноки, в чем одинокость выражается? Ведь есть семья, работа, женщины, зрители, наконец...

— Не в этом дело... Я читаю сейчас Розанова, он общался со многими, но мне чудится и мнится такое отшельничество, такое космическое одиночество. Это не способ жить, а способ существовать. Состояние души и ума. В одиночестве есть воля, есть сладость. Так тебе кажется удобнее, безопаснее, в этом видишь большую свободу и самостоятельность. Взрослые олени проводят свою жизнь в одиночестве. Я к этой фразе возвращаюсь из дневника в дневник. Вам это тоже ведомо, да?..

Влад ВАСЮХИН