Свободных зверей мы все меньше видим по причине все возрастающей собственной несвободы
ПТИЦА ПО ИМЕНИ Я
Краткое содержание первой части (см.№ 19). Господа, мы животные. Правда, говорящие. При этом, как считает наш обозреватель, мы других животных (и говорящих, и не наделенных даром слова) всю жизнь в упор не видим. Есть ли в такой жизни смысл?..
Свободное животное — редкость. Не меньшая, чем свободный человек. Надо честно признаться, что это итог нашей эволюции.
Когда в Бухенвальде, напротив концлагеря, где теперь музей, мне явился такой же пустой зоопарк, филиал музея, нехороший холодок побежал за ворот. Я легко себе представил: если бы те пять процентов мозга, которые, по мнению некоторых ученых, делают нас людьми, вдруг отключились, на земле была бы цивилизация зверей. И они бы своим детям показывали, как их раньше содержали в зверинцах люди. В общем, понятно, какой Страшный суд всех нас, от Адама и Евы до вашего покорного слуги, ждал бы...
Хотя люди, работающие непосредственно с животными, даже в самых жутких зоопарках, все-таки святые. Там других не держат. Как однажды мне сказал один мужик в морге: «Здесь не людей не может быть». Потому что не человек этого не выдержит. Потому что морг — действующая модель царства мертвых, о котором у нас целая мифология, но как себя там вести, по каким правилам, знает лишь человек в лучшем своем варианте...
В народных сказках звери почему-то почти все добрые. Договориться с ними, во всяком случае, в отличие от людей всегда можно. Даже использовать в виде транспорта: Иван Царевич на Сером Волке, Машенька на закорках у Медведя. Но сам по себе лес, где живут сказочные звери, — место зловещее.
Правила там другие, вот оно что. Вот откуда наша страсть к зоопаркам: там звери живут по уставу нашенского монастыря.
Первый свободный зверь, которого я видел, жил в лесу.
На Карельском перешейке.
В тот лес мы с отцом ходили собирать грибы.
Лес был сказочный. Земля за несколько лет войны отдохнула и от хозяев (от финнов), и от захватчиков (от нас). Экологически чистая, как теперь говорят, была зона.
Которую зоологи довольно активно тогда заселяли разным диким зверьем.
Однажды встретил я в зоне что-то странное. В полоску. Но не тигра. Тигра-то я уже в зоопарке видел (см. часть первую «Записок»).
Это было меньше и пушистей. Потом я узнал: это была енотовидная собака.
Мы стояли друг против друга достаточно долго. Животное было несчастным и больным. Его совсем недавно запустили в лес. И оно там трудно приживалось.
Его взгляд я запомнил навсегда.
Я рассказал отцу об этой встрече. Потом кому-то еще рассказывал. Но был в моем тогдашнем рассказе только азарт следопыта. Такая, не без бахвальства, «записка охотника».
Боялось ли оно меня, боялся ли я его — не скажу.
Но я все-таки прочитал в его глазах одно слово.
Пятьдесят лет с нашей встречи прошло. Мне понадобилось самому постоять на краешке, заглянуть в дырку в собственной черепушке, чтобы наконец расшифровать «мессидж» в глазах, которые, повторяю, навсегда отпечатались в мозгу, на пяти процентах его поверхности.
То самое слово. Последнее слово. «Их штербе».
У нас остается возможность наблюдать в свободе только птиц.
Когда закончился Всемирный потоп, об этом первой узнала птичка, только после нее — от нее, собственно, — пассажиры Ноева ковчега. Известный эпизод. Но почему-то мы не обращаем внимания на веточку, принесенную птичкой в клюве. Зачем ей веточка? Птичка собиралась вить гнездо. На мачте ковчега, насколько можно догадаться. Что, кругом деревьев не было? Были: вода-то схлынула. Птичке приглянулась мачта. Птичка была свободна в своем выборе.
Птичья свобода меня в брежневские годы настолько задевала, что я написал сочинение «Птицы», где больше всего, по мнению читателей и критиков, удался мне образ вороны Клары. Была даже девушка, ревновавшая меня на полном серьезе к этой Кларе, настолько нежно были описаны мои с ней отношения.
«Птицы» написаны в середине 70-х, а всего два года назад я смог наконец увидеть ПТИЦУ. Клару в расчет я не беру. Клара была ручная ворона, позволявшая мне дикие вольности. Гладить ее по клюву. Но я тогда уже настолько стреляный был в экологических делах воробей, что знал: хищника надо погладить по оружию — тогда он твой. Так что прости, Кларисса...
Моя первая встреча с птицей случилась опять-таки не в России (птице виднее, куда ей лететь), а на брегах озера Ванзе, в годовщину смерти Бродского.
Конец января, там была ранняя весна. Чисто, пусто. И на душе как-то... не то чтобы уж очень свободно — покойно. Зачинались почки на деревьях, и на ветку одного из них вдруг села птица.
Довольно большая.
Она... нет, все-таки, думаю, он. ПТИЦ. Он уселся на ветку и, пока что мною не замеченный, сказал какую-то свою птичью фразу.
Что он сказал?
Самое простое — птицы кричат, когда самок зовут. Или, как у Зощенко написано: «О чем поет соловей? Жрать хочет, вот и поет».
Нет. Мне послышалось отчетливое: «Я!»
«ЭТ-ТО Я СИ-ЖУ НА ВЕТ-КЕ! ВОТ ТАК-КОЙ Я И ВОТ ТАК!»
Нет, бессилен я передать звук и смысл его заявления. Но никаких сомнений: говорил мой Птиц не от всего птичьего рода, не от своей стаи, где все, с нашей точки зрения, на одно лицо, как не скажу кто.
Резо Габриадзе любит пересказывать чудесный эпизод из «Мимино», снятого по его сценарию, — когда Кикабидзе и Мкртчян едут в лифте с японцами. Грузин и армянин смотрят на японцев, те смотрят на них, и японец японцу говорит: «Какие все-таки эти русские похожие...»
Мой Птиц ни на кого не был похож.
Он обладал «Я». Тем, собственно, чем обладал и я — в тот момент и в тех местах единственное, кроме него, живое существо.
Восхищался ли он природой, гордился ли тем, что долетел, но чему-то мой Птиц был рад. И радость его выражалась с божественной полнотой. Потому что Един Бог всегда может о Себе сказать: «Я».
Человек — далеко не всегда.
Для меня та встреча на берегу Ванзе была потрясением. Для меня — полностью абстрагируясь от моего «Я» — автора книги «Птицы».
Автор этот наблюдал птиц, он их описывал, он их любил. Но ни разу не расслышал в их щебете и клекоте отчетливо заявленного «Я»...
Это к вопросу о мысли и о личности.
Характер за животными человек еще готов признать, усилиями кошек и собак. И какой-то басурманский язык мы за ними признаем, хоть и снисходительно. А вот признать за каждым из них «Я» — до этого нам еще расти и расти.
Вроде бы нет более персонифицированного зверя для нас, чем косолапый мишка. Национальный символ. А вот попробуйте медведя нарисовать, если кто способен, или показать, или хоть словами объяснить. Получится плюшевая игрушка, Винни Пух, собака. Но никак не живой медведь...
Я видел живого медведя. В деревне Голузино в Костромской губернии. Видел очень близко. Напомнил он мне тигрицу из Рижского зоопарка, ту, что была первым в моей жизни зверем.
Он вышел на меня из кустов. Пестун годовалый. Большой. Но ребенок — сразу видно, по походке. Вышел на тропинку, по которой я шел. Встал и смотрит. И я смотрю.
Я — с легким страхом и радостью. А он, по-видимому, только со страхом. Потому что через несколько мгновений резко повернулся — и ломанул от меня в кусты.
На месте, где был медведь, осталась большая дымящаяся куча. Медвежья болезнь была мне предъявлена во всем своем великолепии.
Сувенир. И намек. Сказка — ложь, да в ней намек...
Я разглядывал этот медвежий сувенир и чувствовал, как улетучивается моя радость. Он, пацан, отказался во мне признать «Я». Признал делегата от популяции, в целом не внушающей доверия.
Говорить ему со мной лично было не о чем...
Живя даже в человечестве, мы только задним умом догадываемся, что такое были мать, отец, друг, жена, семья, — когда теряем людей.
Потому что всякая встреча — последняя. Потому что даже медвежья куча для нас много. Даже собачий укус подарок. Намек и знак.
Чтобы не заканчивать на печальной ноте, похвастаюсь.
Великая русская проза, как мы ее себе представляем, началась, пожалуй, с «Острова Борнгольм» Карамзина. В моем же лице русская проза имеет, я подозреваю, первого писателя, укушенного на острове Борнгольм таксой.
Будучи немножко выпивши на приеме в старинном замке, в который, не исключено, захаживал и Николай Михайлович Карамзин, я позволил себе фамильярность по отношению к хозяйской таксе.
Вроде бы действовал по правилам. Протянул руку. Погладить. И ведь знал, по какому надо месту погладить. Она меня и тяпнула.
Хозяйка замка мне, как рыцарю, завязывала раны.
Такса демонстрировала индифферентность.
А я мысленно себя ругал: «Не надо, херр Битофф, думать, что ты их понимаешь. Думай о том, насколько ты их не понимаешь. Вот это будет ближе к цели».
Андрей БИТОВ