АВАЛИАНИ, ПОВЕЛИТЕЛЬ ОБОРОТНЕИ

Он создал свой язык в России. Это многое объясняет

АВАЛИАНИ, ПОВЕЛИТЕЛЬ ОБОРОТНЕИ

А было так. Одна баба зашла в супермаркет и купила рыбы трески два кг. Другая баба зашла в супермаркет и купила масла постного, сахар-песку кг и гречки тоже кг. Третий мужик, зайдя в супермаркет, купил поллитру с Никитой Михалковым, крякнул и исчез. Прямо Хармс.

— Это к чему? — спросил редактор букв.

— Да погоди ты! Дочитай...

Мимо ехал в троллейбусе ребенок. Он только вчера выучился читать, поэтому читал преимущественно вывески. Вывески мы все читать горазды, но слева направо (как тот мужик и две бабы), тогда как троллейбусы, машины и прочий транспорт ездят почему-то справа налево. Со всеми, кто в них сидит.

Ребенок прочитал «ТЕКРАМРЕПУС» и задумался: «К чему бы это?» Выражением лица ребенок напоминал царя Валтасара, прочитавшего на стене своего дворца зловещее: «МЕНЕ, МЕНЕ, ТЕКЕЛ, Упарсин». Валтасар помер, мужик с поллитрой тоже куда-то исчез, без поллитры не разберешься, понять ребенка в данный момент мог лишь один человек...

Поэт Авалиани занимается выворачиванием слов наизнанку, чтением их справа налево, вверх ногами, в зеркальном отражении. В результате самые пошлые, плоские, замусоленные слова рождаются заново, для лучшей, волшебной жизни.

Вот он, поэт Авалиани, — на фотографиях маэстро Шерстенникова. Пока маэстро фотографировал, Авалиани взял бумагу, написал на ней «Шерстенников», перевернул — и маэстро прочитал: «Бой и Предмет»...

— Поэт Авалиани, — спросил я, — зачем вам эта головная боль? Вы умеете нормальные стихи, про вас есть в «Детской энциклопедии» заметка... Нет, нате вам: «А роза упала на лапу Азора»... У вас образование вообще какое?

— Кончал я геофак, поездил по стране, потом стал чиновником. Сейчас вот, как Андрей Платонов говорил, стал стариком и стал свободным. Выступаю в разных клубах...

— В юности вы тоже «клубились»?

— Как же без этого... Посещал знаменитое лито «Магистраль», где царили Саша Аронов и Сева Некрасов. И вот Некрасов меня там заметил, познакомил с Сапгиром, возил в Лианозово к Рабину и Кропивницкому, потом в Питер повез. Там была встреча с Бродским. Весьма прохладная. Писал я тогда верлибры, Бродский терпеть их не мог. Зато признал во мне родственную душу другой «ахматовский мальчик», Бобышев, у которого дома стоял волк, чучело, и сам он был такой же взъерошенный... Потом... Ну что потом: женился, стал вместо верлибров писать сонеты, много читал религиозную литературу, посещал раз в неделю присутствие, в поэтических тусовках замечен, как говорится, не был...

— А потом, в начале 90-х, в «Новом мире» появилась большая публикация под загадочным названием «Авалиани. Гершуни» — даже не имена, какие-то заклинания таинственные... Не говоря уж о том, что стихи были ни на что не похожи, читались и слева направо, и справа налево...

— Для меня палиндромы были всегда, в общем, игрой — никак не тем, что для Гершуни. Когда он сел, это ведь было для него спасение. Блатные в бараке чесали языки на свои темы, ну а он, упершись в стенку, палиндромы себе сочинял. У меня все гораздо менее романтично. При советской власти редкая газета не выходила без кроссворда, шахматной задачи, головоломки всякие печатались. Чтобы выпускать пар из мозгов. И вот однажды в «Комсомолке» объявили «Словесное пятиборье». В такую игру с государством отчего бы не сыграть — я и сыграл. Первую премию дали какому-то башкиру. Москвичу никак нельзя было, мне дали вторую премию. Кубок деревянный вручили. Хохлома, что ли... Самое интересное: прошло пятнадцать лет, и организатор того «пятиборья» напечатал в газете статью: «Где Авалиани?» Журналисты любят разыскивать людей, которые когда-то чем-то прославились. Я ему позвонил, говорю: «Вот он я», мы встретились, и он мне рассказал, что сейчас опять, оказывается, проходят подобные состязания, и показал письма, которые шлют ему люди со всей страны...

Редактор букв сказал: «Мне все понятно! Уголок старика Синицкого!» Можно сказать и так. Можно и по-другому.

Жил, например, в Калуге Циолковский. Нет, жил Бахтин в Саранске. Нет, на Арбате жил Глазков. Жил Хармс...

Одним словом, живет в России человек. Все строят плотины, болота осушают . А он, сверчок запечный, тянет себя, на манер Мюнхгаузена, из трясины за космы.

— Тут, — говорит Авалиани, — кроме русской тоски, соблазн чисто средневековый: нарисовать знак Макрокосма, после чего вдруг выскочит из камина черный пудель... Никакой пудель не появляется. Но это не значит, что игра лишена смысла. Смысл игры в самой игре, как цель поэзии — поэзия, по формуле Пушкина...

Меня всегда интересовало, возможна ли еще эврика в поэзии. По большому счету моя эврика не в палиндромах, а в том, чем я занят последние лет семь. «Палиндром» по-русски перевертень, а тут — листовертень. Берется лист, на нем пишется слово или фраза, которые, когда перевернешь лист вверх ногами, тоже читаются, только это уже совсем другой текст...

— Не листовертень получается, а сущий оборотень! Только при чем здесь поэзия? Скорее, каллиграфия...

— Так и в каллиграфии со словом происходит совершенно то же самое преображение. Возьмите японскую поэзию: почему она лаконична? Потому что иероглиф сам по себе произведение искусства.

Отец мой, кстати, был гравером. Я отца не помню: его убили в сорок первом. Но в доме остались гравюры отца и книги, даренные Фаворским, в частности «Геометрия мнимостей», — может, благодаря ей на старости лет у меня проклюнулось такое странное отношение к слову, написанному на бумаге...

Странное отношение.

Вот я сейчас тюкаю по клавишам, редактор букв будет это все морщась читать. Авалиани рисует черным по белому, вручную. Сегодня он бог. Ну а дальше-то что?

— Я как-то пришел на выставку в Киноцентр, там была инсталляция, не помню чья, с крутящимися такими дисками. Ну, как несколько грампластинок, что ли... Я взял и положил свои листочки на эти диски. Было здорово!

— Как в цирке, да?

— По-разному бывает, не только как в цирке. Недавно выступал на конкурсе религиозной поэзии, прочел два стишка, потом стал показывать мои листочки. Так один человек из жюри на меня замахал руками: «Ну, это все шутки!» А потом подошел священник из Ярославля: «Как интересно! Покажите еще!»...

Нет, я не фокусник. Я не могу вам объяснить, как я это делаю. Но среди слов есть написанные будто бы курсивом. Читаешь — и думаешь: а какая здесь тайна? Пишешь: «ЧЕГО БОГУ НАДО», переворачиваешь — и видишь: «ОДНА ЛЮБОВЬ»... Когда такое получается — это же чистый восторг! А если не получается — на нет и суда нет... Что в принципе соответствует объяснению моего имени у Флоренского, в его книге «Имена»: поиск во мраке...

Подозреваю, живи поэт Авалиани в Америке, был бы миллионером. В Америке никто бы не спросил: «К чему бы это?» Понаделали б значков, маек с надписями: на груди — «Оглянись», на спине — «Ничего».

Поэт Авалиани живет в России. Он заходит в супермаркет и покупает рыбы трески два кг. Он стоит в очереди в кассу, треска течет, он что-то шепчет, прямо Хармс, мы пристроились ему в затылок, у него в затылке звенит хор светил, у нас...

Что можно с таким человеком сделать, нам известно. Вопрос в другом. Почему только в детстве мы все читаем задом наперед?

Михаил ПОЗДНЯЕВ