У«военных мемуаров», публикацию которых «Огонек» приурочил к 22 июня, есть одна особенность. Их авторы --самые младшие дети войны. Пришло и их время писать воспоминания
ДЕТСКАЯ ВОЙНА
— Мы уехали в Москву, мама — на фронт, а я — в детдом, где со временем начну учиться выводить буквы в тетради, сшитой из газетного листа, — прямо поверх текста
Я шла по дорожке детского сада, когда услышала от калитки истошный мужской вопль: «Груша-а-а-а! Война-а-а-а!» Няня Груша, стиравшая наше бельишко в корыте у стены дома, резко выпрямилась и застыла, схватившись за фартук мокрыми руками. Я смотрю то на нее, то на калитку, из-за которой ее звали, и снова на нее.
С этого момента я начала помнить свою жизнь, то есть память включилась. Но — фрагментарно, с купюрами в целые месяцы. Сразу за «груша-война» идет постоянное изнурительное чувство голода. Голод как событие: лежу и думаю о перловой каше по кличке шрапнель, сижу, хожу и думаю все о ней же. И как стою перед горой картошки и не знаю, как ее чистить (нас, мелочь, собрали и сказали: если почистим эту гору, дадут обед в городской столовой). Потом сразу — по улице тянутся бесконечные колонны мужчин, одетых кое-как, с палками на плечах (ополчение, как теперь понимаю, а «палки» — это винтовки). И еще песня несется отовсюду: «Пусть я разблагородная вскипает как волна». И мне мешает, царапает слух вот это «я вскипает». (Сейчас думаю: во мне уже филолог просыпался.)
А потом сразу — качает товарный вагон с печкой посередине, на ней — кастрюли, миски, ковшики, вокруг стоят женщины и караулят свою кастрюлю, чтобы не упала от тряски. И вдруг — грохот, вся посуда с едой летит на пол, а люди прыгают из вагона на землю. Самолеты низко кружат и бомбят наш поезд. Бегаю по полю, ищу свою Валю (мамина сестра, 19 лет, студентка, везла меня в эвакуацию; мама была на фронте). Ее нигде нет. Вижу огромную яму (воронка от бомбы), заглядываю на дно, там лежат «нецелые» люди. Страха не помню, только озабоченность — найти Валю. (Может быть, у детей в таких ситуациях вообще нет страха — они не оценивают, что происходит, — но лишь узкая цель: добежать куда-то, найти кого-то; позже я замечу это на разных похоронах: у детей на лицах нет горя, но есть удивление, любопытство.) Смотрю вверх — вижу лицо летчика в самолете со свастикой, он в больших очках, даже как-то свесился через борт кабины, кружит на уровне как бы четвертого этажа дома, высматривает что-то. Вижу падающие бомбы — черные бутылки с хвостом. Взрывная волна поднимает и несет меня, бросает на землю. Мне не больно. Вали нигде нет. Бегу к белому домику станции, но он набит народом так, что втиснуться туда нельзя. Толпа стоит плотно и молча, лицом туда — в домик. Подняла руки, взялась за чей-то пояс, смотрю вверх — надо мной небо, то есть я все равно не в домике, а снаружи. Это меня как-то не устраивает, я отцепляюсь и снова бегаю по полю. Вижу кусок большой трубы, торчащей из земли, влезаю туда и затихаю... Когда на другой день меня кто-то достанет из этой трубы, я увижу развалины белого станционного домика и едкое облако черного дыма над ним (немец бросил туда бомбу)... Бежит моя Валя, хватает меня и почему-то говорит: «Вещи сгорели. Пальто... У нас ничего нет». Это не производит на меня впечатления. Откуда мне знать, что скоро зима и что пригнали другой поезд, который увезет нас вглубь России...
Потом в памяти сразу — чужая изба в деревне Адовщина (как у Некрасова: «Неурожайка тож...») где-то под Вяткой, и мой враг — Бронислав, лет семи, который весь день следит, чтобы я не выглядывала с полатей, особенно когда хозяева едят. От запаха горячей картошки меня мутит, и я пытаюсь подсмотреть, как ее чистят, перекидывая в руках. Слава показывает мне кулак, то есть наподдаст после обеда. Валя учит детей в соседней деревне и придет в темноте, скажет, что видела волка по дороге через лес, и принесет мне кашу в миске и не разрешит съесть всю, чтобы осталось на утро. Следующая каша будет завтра вечером. То есть эвакуация в моей памяти — это голод и только голод. И еще... газета «Правда». Ею оклеен потолок, и мне сказали название этой газеты, и я лежу на полатях и вдруг догадываюсь, что большие черные знаки, которые раз сто повторяются на потолке, и есть слово «правда». Так я начала читать.
Кто-то сказал, что скоро весна. И назавтра я впервые выйду за порог избы в платьишке и чужих валенках. И сразу увижу оранжевую лису далеко в снежном поле. Она будет неподвижно стоять и смотреть в мою сторону...
Однажды открылась дверь, и вошла мама в шинели и шапке. Позже я узнаю, что она разыскивала, куда увезли тех, кто спасся с того разбомбленного поезда. Но имен выживших не знала. И специально добилась командировки в тыл для сбора теплых вещей для армии. Обходила деревню за деревней, дом за домом и в самом последнем нашла меня и сестру Валю. «У меня уже не было надежды», — скажет она. Мы уехали в Москву, мама — на фронт, а я — в детдом, где со временем начну учиться выводить буквы в тетради, сшитой из газетного листа, — прямо поверх текста. Война для меня кончилась...
Много раз вспоминала ее на протяжении жизни. И всегда один и тот же набор: «груша-война», дяди с палками на плечах, летчик в очках, куча белых камней вместо станции, черный дым, красная лиса на белом снегу и черное слово «правда» на потолке...
Нинэль ЛОГИНОВА