ОН СДЕЛАЛ МЕНЯ ДРУГИМ ЧЕЛОВЕКОМ

Жизнь Его и Ее — тайна, особенно если эти двое у всех на виду. И как бы нам ни хотелось в нее проникнуть, всегда остается недоговоренность, недосказанность, то, что должны знать только Он и Она. Она — Ольга Березко, была женой писателя Георгия Березко, преподавала в Горном институте, написала пять книг. Он — Юрий Трифонов, писатель всемирной известности, и у него была жена

ОН СДЕЛАЛ МЕНЯ ДРУГИМ ЧЕЛОВЕКОМ

— Оля, вы с Юрием Валентиновичем относились к разным томам энциклопедии, но все-таки были в одном кругу — писательском, а потому не могли не встретиться. Как вы сами оцениваете вашу встречу — как закономерную или случайную?

— Это совершенно мистическая история. Но прежде чем рассказать о нас, я бы хотела вспомнить первую жену Юрия Валентиновича. Это была удивительная женщина и жена, прима Большого театра красавица Нина Нелина. Они были глубоко несчастны в браке, хотя очень любили друг друга. Бывают и такие браки — любовь, страсть, и при этом оба катастрофически несчастны. Я как-то спросила Юру, чем бы закончилась их жизнь. И он сказал: «Я бы от нее ушел». Ушел или нет — это неизвестно. Может быть, и ушел, если бы кто-то увел сильной рукой. Хотя магнит, связывающий их, был очень силен. Она была старше его, а он был еще теленком, получившим Сталинскую премию. И как-то в злую минуту Юра сказал: «Нина думала, что я буду получать Сталинские премии каждый год». Это так и не так. Она любила Юру, но по сути своей она была трагической женщиной — женщиной Достоевского, с очень тяжелым характером. Кроме того, на их с Юрой жизнь не могло не влиять то обстоятельство, что Нина была любовницей Берии. Юра не знал об этом. Но этот зловещий рефлекс, конечно, искажал их жизнь. Нина, с одной стороны, пользовалась своими возможностями, а с другой — она в то же время была жертва, была глубоко несчастна. Поэтому, я думаю, в прозе Трифонова всегда есть неоднозначность — он смотрел на жизнь без прищура, понимая, что все в жизни двойственно. Кому-то Нина казалась вздорной, но в то же время она была и потрясающе любящая женщина, и замечательная мать, блестящая прима Большого театра, и загнанное в угол существо. Все было в ней перемешано.

Я это вспоминаю, потому что Юра однажды сказал: «Она была ведьма». И действительно, в ее туманно-зеленых глазах было что-то от ведьмы. И как-то в пылу семейной ссоры она сказала Юре: «Ладно, ладно, потерпи... Скоро я умру, и ты женишься или на редакторше, или на Березке (так она меня называла)». Почему она так решила — неизвестно. Но Трифонов после ее смерти действительно женился сначала на служащей издательства, а потом на мне. Может быть, Нина что-то замечала или чувствовала — не знаю...

Действительно, когда я бывала в Доме литераторов и Юра тоже там был, мы были незнакомы и далеки друг от друга, но не было случая, чтобы я не помнила, как и с кем его видела. Я помнила каждую нашу встречу — не встречу. Я помнила, где он сидел в ресторане, во что был одет... И однажды произошел очень смешной случай: в переходе между двумя зданиями Союза писателей в одном месте узкий переход с низкой притолокой. А Трифонов был очень высокий. И вот я иду ему навстречу и вижу, как он со страшной силой ударяется об эту притолоку и... жутко матерится. Видит меня, краснеет, и мы застываем друг перед другом, не можем никак разминуться. Какая-то странная связь между нами была, мы замечали друг друга.

— Мысль ведь тоже обладает силой, и, думая о нем, вы, может не признаваясь себе в этом, притягивали к себе?

— Ну, если анализировать, то могу сказать, что в голове я этого не держала до того момента, как узнала, что у Трифонова умерла жена. Вполне вероятно, что тогда у меня могла зародиться такая мысль: «Что-то могло бы быть между нами, если бы...» В нашей истории есть тайна, какие-то высшие силы в ней присутствовали.

— Когда вы встретились и все произошло, вы были зрелыми людьми и круг знакомых и друзей уже давно сложился. Они поняли и приняли вас и ваши отношения или это было для них неожиданностью?

— Это, конечно, был скандал, разорвавшаяся бомба. Надо сказать, что мы интуитивно прятали нашу любовь, и Бог хранил нас. У нас был очень долгий роман, о котором никто не знал, кроме одной моей подруги, которая хранила тайну, и это нас спасло. Иначе на каком-то этапе нам, конечно же, могли помешать и все разрушить злые люди. А когда все уже произошло — это был страшный скандал и, конечно, ряды друзей поредели, очень многие отпали. Происходили ужасные вещи: из дома, в котором я раньше жила, звонили какие-то люди и, изменив голоса, — Юра их узнавал — говорили всякие пакости. Но Юра был не тот человек — он был абсолютно равнодушен к тому, что называется «общественным мнением». У нас образовался новый круг знакомых.

— Французский классик сказал: «У женщины должно быть прошлое, у мужчины — будущее». И у вас и у Юрия Валентиновича было прошлое. Оно стояло между вами?

— Конечно, стояло и мешало. Обнаружилось, что Юра очень ревнивый человек, но и меня очень мучило его прошлое. Моментами это было очень тяжело, и в какое-то мгновение мы оба почувствовали, что вошли в очень опасный поворот, что память о прошлом может погубить наши отношения, и мы остановились.

Надо сказать, что к тому же мы жили в среде, которая очень подзуживала и его и меня, рассказывая, что у Юры был роман с такой-то, у меня — с таким-то... Много было доброхотов и доброхоток. Мы этого долго не понимали, не понимали, что были марионетками в чужих руках, что нами пытаются манипулировать. Это то, что Юра ненавидел. Он не позволял манипулировать собой никому — ни дочери, ни мне. Когда я однажды попыталась это сделать, то получила жесткий отпор.

— Вы уходили от мужа, с которым прожили много лет. Уйти красиво, как известно, невозможно, но можно уйти по-человечески. Как это получилось у вас?

— У нас это получилось достойно, по-человечески. Но это была не моя заслуга, а заслуга моего мужа Георгия Сергеевича Березко. И очень странная вещь — я уходила к человеку любимому и знаменитому от разлюбленного и незнаменитого, но это оказалось для меня гораздо труднее, чем я думала. Я часто плакала — это был один из болезненных моментов нашей с Юрой жизни. Однажды ночью, застав меня на кухне плачущей, он сказал: «Раз тебе так тяжело, то возвращайся назад». Для него это было оскорбительно.

Это оказалось тяжело не только потому, что пятнадцать лет было прожито вместе, а еще и потому, что Георгий Сергеевич в этой ситуации повел себя поразительно. Он был моим защитником перед лицом так называемой писательской общественности. И когда Юры не стало, Георгий Сергеевич был самым лучшим, теплым и заботливым другом.

— Вы помните, Оля, однажды, когда мой ребенок был маленький, вы спросили меня: «Трудно с ребенком?» Я ответила: «Трудно, но все окупается». И вы сказали мне: «А вот у меня, наверное, никогда не будет детей». Сейчас у вас уже взрослый сын, так что от сумы, тюрьмы и детей, оказывается, нельзя зарекаться. Это был подарок судьбы или вы с Юрием Валентиновичем его запланировали?

— Я очень хотела ребенка, хотя не могу сказать, что Юра безумно хотел его. Он был уже не очень молод для отцовства и не очень здоров. Но когда появился на свет Валя, я не ожидала, что он будет таким потрясающим отцом. Он всегда Валю защищал от меня. У них с первых осмысленных действий сына возник союз. И это выражалось даже в интонациях малыша, чем Юра очень гордился. Когда на даче мы были на первом этаже и Валя слышал шаги отца над собой, то нежным голоском тянул: «Тата...» — и замирал, ожидая его. А ко мне обращался отрывисто: «Ма...» — и все.

— Вале было два годика, когда умер отец. Сохранились ли у него какие-то воспоминания о нем?

— Что-то он помнит. Может быть, потому что я ему рассказывала, а может быть, действительно что-то помнит. Одно очень пронзительное воспоминание Вали-маленького. Пошел снег, он падал медленными хлопьями — это был первый снег в его жизни. И я сказала: «Юра, покажи ему первый снег». Юра поставил его на подоконник, и они вдвоем смотрели на этот снег, а я смотрела на них: очень маленький мальчик и огромный Юра, обнимающий ребенка. Это я помню, но вот то, что Юра барабанил пальцами по стеклу, не помню, а Валя помнит.

— Читает ли ваш сын книги отца?

— Читает, хотя сначала это произошло под моим давлением — он не принадлежит к читающему поколению. Но, как ни странно, еще совсем маленький, он много сделал для переиздания книг Трифонова. У меня тогда были тяжелые времена — не было денег, чтобы нанять кого-то сделать эту рабскую работу — расклейку рукописи, как того требовали тогда издатели. И Валя — ему было тогда лет пять-шесть — сидел и аккуратно клеил уголки страниц на бумагу. А недавно мы проделали с ним уникальную работу — возвратили в роман «Время и место» купюры, сделанные цензурой. Валя вслух читал рукопись, а я вносила в книгу то, что оттуда было изъято. Я специально это сделала, потому что хотела, чтобы Валя произнес текст Юры, проартикулировал его. Я считаю, это очень важно для Вали.

— Как вы думаете, пойдет ли сын по стопам отца, да и вашим тоже?

— Не знаю, не уверена. Валя студент факультета журналистики, и когда ему нужны были для поступления публикации, он это сделал очень хорошо. Надо сказать, что я все портила своим вмешательством, пытаясь подогнать то, что он написал, под стандарт, сделать плоским. У него все было оригинальнее и талантливее.

Валя замечательный рассказчик — это у него от отца. Юра очень любил рассказывать, что произошло за день. Что называется, «приносил жизнь», и делал это очень смешно. Не знаю, станет ли сын писателем, но этот дар ему передался.

— Вы когда-нибудь ссорились, выясняли отношения с мужем?

— Нет, не ссорились. Вернее, поссорились один раз, и это, что называется, был момент истины. Мы оба поняли, что этого не должны делать никогда. И, что очень важно в семейной жизни, мы никогда не раздражались — не было этого мелкого раздражения ни у него, ни у меня. Я помню один смешной случай. Я не знала, что у Юры хороший слух. И однажды я объясняла ему что-то техническое — я инженер по образованию, — а он никак не мог понять, что я говорю. Я ушла в другую комнату и тихо сказала: «Тупица». Юра услышал, вошел вслед за мной и спросил: «Ты что-то сказала?» И я безумно испугалась — я не ожидала от себя, что могу так испугаться. Вот это был единственный момент раздражения. И еще один случай. Я тогда тоже сильно испугалась. Испугалась своей толстокожести, что ли.

Это случилось в 80-м году. Здесь дата важна, потому что в 80-м член Нобелевского комитета лауреат Нобелевской премии Генрих Белль выдвинул Юрия Трифонова на соискание этой премии за 1981 год.

Теперь доподлинно известно, что Трифонов был очень реальным претендентом на ее получение, но тогда начальство заволновалось: «А что если получит? И как себя поведет тугой Трифонов?» Тугой — в смысле упрямый, бескомпромиссный.

Результатом этого волнения стал один разговор с литературным начальником во дворе Союза писателей. Он остановил меня и спросил: «Не хочет ли Трифонов вернуться в «дом на Набережной?» Оно (начальство) может это устроить».

Мы жили в довольно жалкой квартире на улице Георгиу Дежа на последнем этаже, одна комната совсем темная — окна выходят на стену соседнего дома, перегородки из гипсокартона. В общем, как сказал один наш американский друг, в таких квартирах живут неудачники.

И вот я, сияющая, вваливаюсь в дом и прямо с порога сообщаю, что мы можем переехать в дом на Набережной, в четырехкомнатную (!) квартиру. Очень хорошо помню эту мизансцену: Юра стоит в глубине коридора и смотрит на меня с каким-то грустным недоумением. Мне бы сразу остановиться, но я продолжаю ликовать: «Ты представляешь, четыре комнаты и никакой слышимости! Ты возвращаешься в дом своего детства!» «Я никогда ничего не возьму у них, — спокойно сказал Юра. — И потом, неужели ты действительно думаешь, что я хочу туда вернуться?»

Я что-то лепетала, и мне было стыдно.

Прошло почти двадцать лет после его смерти, и я стала директором музея дома на Набережной. Это удивительный маленький музей. Удивительный потому, что в нем работают замечательные люди и приходят туда тоже люди особенные, словно не из нынешней жизни, хотя по возрасту всякие: и молодые и не очень. Я очень люблю свою работу, но каждый раз, проходя по двору мрачной громады и зная теперь много всякого о жизни этого дома и его жильцов, я вспоминаю тот давний разговор в коридоре и вижу бредущую через двор понурую фигуру двенадцатилетнего мальчика, у которого арестованы и мать, и отец, и дядя, осталась лишь бабушка. Он целыми днями колесит на трамваях по Москве, развозя передачи в Матросскую Тишину, Бутырки, Лефортово... Это Юра.

А Нобелевской премии Юра не получил, потому что дают ее только живым.

— Вы оба были творческими людьми. Это мешало или цементировало ваши отношения?

— Сказать, что я поклонница творчества Трифонова, — это значит ничего не сказать. Я «облучилась» его прозой, как только прочитала «Обмен». Она проникла в меня непоправимо. Наверное, вместе с ней я соединилась с Юрой. Это как принять лекарство — оно уже в твоей крови.

Эта бесконечная любовь и бесконечное преклонение перед ним как писателем не исчезали никогда. А это важно для любого писателя. Сначала Юра подозревал меня, что я хочу выведать у него секреты мастерства, — это была наша семейная шутка. Но он, конечно, видел мою искренность и знал, что его работа вызывает у меня безграничный интерес и восхищение, я проживала ее вместе с ним. Это был цемент, который скреплял нашу жизнь. Хотя... жизнь длинная, и в ней все может быть.

— Вы перестали писать и стали просто женой?

— Какие-то попытки я делала, но рядом с Трифоновым это выглядело смешно. Он без особого пиетета относился к моему творчеству. И как-то в пору нашего романа я ему сказала с обидой: «Ты меня не читаешь и не читал». Он прочел, но продолжал молчать. Я еще больше обиделась и сказала ему какую-то заготовленную фразу, что, мол, бестактно не комментировать. Юра спросил меня: «Ты хочешь, чтобы мы поговорили о твоих книгах?» Я ответила: «Да». И он произнес замечательную фразу: «С наркозом или без?» Я храбро сказала: «Давай без наркоза». «Ты очень хорошо знаешь жизнь», — сказал он. «Это не так много», — заметила я. «Это все», — отрезал он.

Надо сказать, что в вопросах творчества Юра был беспощаден. Это касалось не только меня, но и его матери, которая писала неплохие рассказы, но Юра вовсе не рассыпался в похвалах. Так же он относился и к творчеству друзей-писателей. Тут шел другой счет, и сбить его было невозможно.

Но мне давно хотелось написать роман о сорок восьмом годе, о событиях печально известной сессии ВАСХНИЛ. Дело в том, что я работала в Институте биофизики с людьми, которые были втянуты в эти события, были раздавлены ими и выплюнуты. Страх смял их. Они много мне рассказывали о тех бесчеловечных временах. Да я и сама их помнила: мой отец был арестован в феврале сорок восьмого. И поскольку инерция работы во мне сохранялась, я начала писать.

А Юра каждый день читал мне то, что он сделал. Он с нетерпением ждал этого момента. Но я — это были сладостные мгновения — делала вид, что занята, и говорила: «Подожди, вот сварю картошку... Ну что ты бегаешь со своими листочками». Это было счастье. Мы садились, и я с важным видом говорила: «Только не виляй голосом». Юра любил выделять хорошие места из написанного, а я не позволяла. И в какой-то день он вдруг сказал: «Ну, почитай. Что там у тебя?» Я почитала. Он заметил: «Вот это уже ничего. Знаешь что, — добавил он, — сейчас тебе не нужно думать о деньгах, ты можешь не бояться цензуры и редакторов. За мной ты как за каменной стеной. Ну и пиши не озираясь, не оглядываясь...» К тому роману — «День собаки» — он уже относился совсем неплохо. Но писала я вяло и закончила уже после смерти Юры.

— Опыт жизни с таким человеком сделал вас мудрой?

— После смерти Юры я восемь лет была одна, и мне казалось, что теперь в отношениях с людьми я не повторю своих былых ошибок: никогда не буду так говорить, так делать, не буду огорчать... Но смерть Юры была, как лавина, она унесла все, и я даже не догадывалась, как сильно она разрушила меня. Не знаю, может быть, поэтому я снова сделала много ошибок.

— Вы пытались еще раз создать семью?

— Была одна попытка, очень неудачная и болезненная. Сейчас, когда прошло время, я думаю, что в этом есть и моя вина. Наверное, очень трудно жить с женщиной, которая каждые три минуты говорит «Юра» и когда вокруг портреты другого мужчины. Герой моего романа тоже был писателем, и возможно, тут было задето его, ну, скажем, писательское самолюбие. Было еще много всякого другого, что мешало нам жить вместе, но решающим оказалось чувство зависти. Кстати, Юра терпеть не мог завистливых людей.

— Вы прожили шесть лет с талантливым и очень непростым человеком, влияние которого на умы читателей было огромным. Ощутили ли вы в себе изменения? Стали ли рядом с ним другой?

— Я думала над этим. Думала, чем была для меня жизнь с Юрой... И когда я говорю, что повторяла свои ошибки, — это, возможно, означает, что без него я иногда возвращаюсь к той, какой была до встречи с ним, — может быть, не к лучшему варианту себя.

А вот что Юра сделал со мной... Помните, был такой фильм — «Генерал делла Ровере»? Там мелкий жулик принял смерть или, вернее, стал в момент смерти настоящим героем, таким, как человек, чье имя он носил. Вот и я рядом с Юрой стала такой, какой должна была быть его жена, какой он меня видел. Он просто сделал меня другим человеком — это и был эффект нашей с ним встречи и жизни. Впрочем, это, кажется, всегда случается с любящими людьми.

Маргарита РЮРИКОВА