ЛУИ АРМСТРОНГ : МОЯ ЖИЗНЬ В МУЗЫКЕ
Я родился в 1990 году. Мой отец Вилли Армстронг и моя мать Мэй Энн, или Мэйэнн, как все ее называли, жили тогда на маленькой улочке, называемой Джеймс Элли, в густонаселенной части Нью-Орлеана. Именно эти места городские хулиганы обычно избирали для своих столкновений и драк, не обходившихся без поножовщины и стрельбы. Этот квартал населяло столько народа, сколько вы вряд ли могли бы увидеть сразу где-нибудь в другом месте. Тут жили священнослужители, шулера, дешевые сводники, воры, проститутки и масса детей. Здесь помещались бары, хонки-тонки и салуны, и многие женщины всевозможными хитростями стремились залучить гостя в свои жилища.
Мэйэнн говорила, что в ночь, когда я родился, здесь, в Элли, была большая пальба и двое парней остались лежать мертвыми. Это произошло в большой праздник 4 июля. В этот день в Новом Орлеане почти всегда что-нибудь да случается, потому что празднующие не расстаются с пистолетами, револьверами или каким-нибудь другим оружием.
Была ли моя мать когда-либо дурной женщиной, я не могу сказать, если да, то она старалась скрывать это от меня.
Дети, которые росли в этом районе Нового Орлеана, ходили всегда босиком. Мы постоянно резали себе ноги осколками стекла или гвоздями. Мама и еще несколько соседок ходили на железнодорожные пути и наполняли корзины промасленной травой, эту траву кипятили до тех пор, пока она не становилась клейкой, и накладывали на раны. Спустя два или три часа мы, ребятишки, вставали с кровати и бежали на улицу играть, как будто ничего не случилось.
На углу улицы, где я жил, помещался знаменитый Фанки Батт, где я впервые слышал игру Бадди Болдена.
Старый Бадди Болден дул в свой корнет с такой силой, что я, наверно, удивился бы до смерти, если бы у меня хватило легких хотя бы на то, чтобы наполнить этот корнет воздухом. Повсюду Бадди Болдена считали великим музыкантом, но я думаю, что он дул в него уж слишком сильно. Больше того, по-моему, он вообще дул в него неправильно. Во всяком случае, он в конце концов сошел с ума. Имейте это в виду.
Королем всех музыкантов был Джо Оливер, прекраснейший из трубачей, когда-либо игравших в Новом Орлеане. Тогда, в возрасте пяти лет, я еще не играл на трубе, но в этом инструменте было что-то такое, что привлекало мое ухо. Я научился чувствовать разницу между Бадди Болденом, Кингом Оливером и Банком Джонсоном.
...С Артуром Брауном я подружился в школе. Это был очень привлекательный юноша: красавец, кавалер — девчонки сходили по нему с ума. Я восхищался его искусством обхождения с ними. Он встречался с девушкой, у которой был младший брат, отчаянный задира. Я бы сказал даже, чересчур отчаянный: вечно он возился с пистолетом или с ножом. Мы не обращали на него особого внимания, но однажды этот молодец наставил свою пушку на Артура Брауна и говорит: «Сейчас стрелять буду». Тут же он преспокойно нажал курок — раздался выстрел, и Артур Браун свалился на землю с пулей в черепе.
Чтобы похоронить Артура как следует, мы собрали деньги и наняли духовой оркестр. Красивые девушки, с которыми Артур дружил, пришли на его похороны со всего Нового Орлеана.
Все плакали. Гроб несли мы, мальчишки-подростки. Оркестр, который мы наняли, оказался самым прекрасным из всех, которые я когда-либо слышал. Это был Онвард Брасс Бэнд. Джо Кинг Оливер и Эмануэль Перез играли на корнетах. Громадный Эдди Джексон играл на тубе. Но лучше всех был Блэк Бэнни, игравший на большом барабане. Мир много потерял, не успев познакомиться с Блэком Бэнни до того дня, когда его убила какая-то проститутка.
Похоронная церемония в Новом Орлеане исполнена скорби до того момента, покуда гроб не будет опущен на дно могилы и пока священник не скажет: «Прах еси — в прах обратишься». После того как покойник окончательно займет свое место на глубине шести футов под землей, оркестр разражается одной из добрых старых мелодий вроде «Didnt he rumble» («Разве не погулял он в свое время?»), и все присутствующие оставляют свою печаль позади. Особенно когда Кинг Оливер играет последний квадрат октавой выше, чем обычно.
Как только оркестр трогается с места, все следуют за ним, раскачиваясь из стороны в сторону, описывая зигзаги на мостовой от одного тротуара до другого, подхватывая на пути тех, кто опоздал на похороны. Среди этих людей — их называли «второй линией» — оказывалось и много случайных прохожих, приставших к процессии из любопытства или из желания послушать музыку. Многие шли за оркестром несколько кварталов, а некоторые оставались с ним до самого конца церемонии. Семья покойного запасала заранее кофе, сыр, печенье на всю ночь, так что люди, которые приходили петь гимны над гробом, могли есть и пить в свое удовольствие. Я усердно посещал такие поминки и руководил пением.
...Кид Ори и Джо Оливер объединились и создали один из самых горячих джаз-бэндов, когда-либо звучавших в Новом Орлеане. Они частенько разъезжали по городу на открытой платформе, выступая в качестве живой рекламы танцевальных вечеров или каких-нибудь других общественных развлечений. Когда они встречали другую повозку с конкурирующим оркестром, Джо и Кид Ори начинали работать вовсю. Они выкладывались начисто и выдавали такую потрясающую музыку, что толпа вокруг сходила с ума. Тогда другой оркестр решал, что лучше им прекратить это состязание и убраться куда-нибудь в другое место.
Едва ли не самым приятным из всего, что Джо Оливер сделал для меня в пору моей юности, был один его подарок — старый-престарый корнет, на котором папа Джо играл много-много лет. Я горжусь этим корнетом и бережно храню его всю жизнь. Я играл на нем очень-очень долго, прежде чем судьба позволила мне сменить его на другой.
Корнеты были тогда намного дешевле, но новые они стоили все же около шестидесяти пяти долларов. Нужно было быть богатым музыкантом, чтобы купить инструмент за такую цену. Я приобрел свой первый новый корнет в рассрочку по принципу «маленький взнос сейчас, остальные потом». Корнетисты имели обыкновение закладывать свои инструменты, когда наступало затишье в похоронах, парадах, танцевальных вечерах и пикниках. Несколько раз я тоже закладывал мой корнет в ломбард и добывал под него немного денег.
Я встретил девушку по имени Айрин, которая только что приехала из Мемфиса (Теннесси) и не знала в Новом Орлеане ни единой души. Она связалась с одним игроком по имени Чики Блэк, жившим по соседству со мной, и захаживала в хонки-тонк, где я играл. Часа в четыре или в пять, когда близилось утро, все девочки заходили к нам в бар. Они просили нас играть им что-нибудь из прекрасных старых блюзов и покупали нам вино, сигареты и все, что мы хотели.
Я заметил, что у всех дела идут хорошо, кроме Айрин. Однажды утром во время перерыва я разговорился с ней, и она мне рассказала свою историю. Чики Блэк забирал у нее каждый заработанный ею цент, и она два дня уже ничего не ела. Она была такая несчастная и заброшенная — какой-то жалкий пучок салатных листьев, — что сердце у меня не выдержало. Я зарабатывал за ночь доллар и двадцать пять центов. Это были большие деньги в те дни, конечно, если их удавалось получить: иногда нам платили, а иногда и нет. Во всяком случае, я отдавал Айрин большую часть денег, пока она не встала на ноги.
...«Кирпичный дом» в Гретне, штат Луизиана... За всю жизнь ни разу не приходилось мне играть в таком бандитском притоне! Это был типичный хонки-тонк, где по субботам рабочие с плотин развлекались в обществе девушек, совершавших регулярные рейсы от стойки бара к танцевальной площадке и обратно. Эти ребята все время пили и дрались друг с другом: бутылки со свистом летели мимо эстрады, где мы сидели, стрельба и поножовщина не прекращались ни на минуту. Но я словно не замечал всего этого — так я был счастлив, что могу играть хоть где-то.
Три субботы подряд я замечал, что какая-то девушка бросает на меня томные взоры. Я продолжал играть как ни в чем не бывало, но стал отвечать ей выразительными взглядами. Красотку звали Дейзи Паркер.
И все-таки я не очень-то верил тому, что нравлюсь Дейзи, покуда не повидался с ней в одной из комнат на втором этаже «Кирпичного дома»...
Мы встречались еще несколько раз, и в конце концов оказалось, что Дейзи и я втрескались друг в друга накрепко.
Дейзи шел двадцать второй год, мне было восемнадцать. И я был увлечен ею, что не задумывался даже, есть ли у нее «старик», иными словами, законный муж. Она жила во Фритауне, маленькой деревушке между Гретной и Алджером. Дейзи часто приглашала меня зайти к ней как-нибудь днем в гости, и я, естественно, считал, что она живет одна, как и другие девушки ее профессии, с которыми мне случалось иметь дело.
И как-то после полудня решительно принялся одеваться. У меня был один-единственный костюм, и я берег его как зеницу ока, чистил и гладил каждый день. Мэйэнн, у которой я в то время жил, заметив мои сборы, спросила:
— Куда это ты направляешься, сынок? Такой шикарный и в полном параде...
— Да никуда особенно, мама. Просто захотелось надеть воскресный костюм, — ответил я.
Она дала мне славную затрещину и пошла на кухню помешать красную фасоль с рисом, которые варились на плите.
Было уже полчетвертого, когда я добрался до Фритуана.
Не успел я постучать, как Дейзи сразу выбежала на порог, лицо ее было — одна сплошная улыбка. Она ввела меня в гостиную, закрыла дверь, и мы поцеловались так крепко, что у меня в глазах потемнело. Потом она взяла у меня шляпу, положила на старую-престарую швейную машину, и мы целовались до тех пор, покуда нам не помешал внезапный стук в дверь.
— Кто там? — спросила Дейзи, вся задрожав.
Оказалось, что это был ее «старик», который, к моему удивлению, знал все обо мне и Дейзи еще с той первой нашей ночи в «Кирпичном доме». Что есть сил хлопнув дверью, он ворвался в комнату.
Надо было как можно скорее убираться из этого дома. Я ясно помнил, как Дейзи взяла мою шляпу и положила на швейную машину, и понимал, что достать ее оттуда ничего не стоит, но у меня не было времени надеть ее на голову.
Мне удалось выбраться на улицу прежде, чем «старик» обратил на меня внимание. Сев в автобус, я все еще продолжал держать шляпу в руках. Мне и не пришло в голову надеть ее, пока я не оказался в безопасности на пароме, возвращавшемся в Новый Орлеан. Еще ребенком я убедился, что выгоднее бежать без шляпы, держа ее в руке, — так можно развить большую скорость.
Прошло еще немного времени, и в один прекрасный день я узнал, что не кто иной, как Дейзи, шляется по Либерти и Пердидо-стрит, разыскивая меня. Вот это был сюрприз! Она увидела меня, но я, сделав вид, что ничего не замечаю, продолжал стоять на углу вместе с ребятами, которые только что вернулись с работы на угольном складе. Она бросилась ко мне с поцелуями, плакала и рыдала: «Я должна была увидеть тебя!»
Ребята, наблюдавшие за этой сценой, подначивали меня: «Валяй, Диппер! Тебе здорово повезло, такая красотка и готова отдать тебе сердце. Не упускай случая».
Мы прошли по Рэмпарт и Лафайет-стрит к отелю Кида Грина и взяли там комнату на один вечер, чтобы было где посидеть и потолковать о разных разностях.
Очутившись вместе с Дейзи в отеле Кида Грина, я получил отличную возможность испытать ее как следует. О ней нельзя было сказать «прелестна, но глупа», наоборот, она отличалась рассудительностью и умела зарабатывать деньги. Зато ревнива она была как черт.
Наверняка в детстве ее ужасно избаловали родители, давали ей полную волю делать все, что захочется. Вечно прогуливала она уроки и выросла, так и не получив никакого образования, не кончив даже начальной школы, которую кончают все ребята. Потом я узнал, что она не умела ни читать, ни писать. Умела она только скандалить и драться.
Но вот ведь как смешно получается, когда двое влюблены, — сколько бы у них не было недостатков, как ни изводили бы они друг друга, любовь начисто заслоняет все от наших глаз. Так что, как только я понял, что по-настоящему люблю Дейзи, я перестал бороться с собой и дал волю чувству. Выйдя из отеля Кида Грина, мы пошли прямо в мэрию и заключили брак.
...Мы жили на втором этаже, и наша галерея была совсем ветхая, покосившаяся и сильно протекала; когда шел дождь, там образовывался настоящий водопад.
В то время у нас жил Кларенс — внебрачный сын моей кузины Флоры Миллс. Ему было около трех лет, и он еще ходил в одной рубашонке. Малыши любят ползать по всему дому, и Кларенс не составлял исключения. В тот день дождь лил как из ведра, Кларенс возился с игрушками, которые я ему подарил, в задней комнате, служившей нам кухней, и мы не заметили, как он перебрался оттуда на галерею.
Мы слушали пластинки, когда до нас донесся ужасный вопль. Я бросился к черному ходу, чтобы узнать, что случилось, и страшно испугался: Кларенса нигде не было, слышался только его рев. Очевидно, потоком воды его смыло с веранды, и он упал на землю. Любой другой ребенок наверняка разбился бы, но Кларенс после этого только маленько отстал в умственном развитии по сравнению с другими детьми.
Позже я обращался к лучшим докторам, и все они сходились на том, что падение с галереи сделало его слабоумным на всю жизнь. Когда он подрос, я отдавал его в самые разные школы. Определил я его было и в католическую школу; они продержали его там несколько месяцев, но потом отослали обратно, сказав мне то же самое, что и все остальные. Мне так опротивела вся эта их возня с испытаниями умственных способностей бедного мальчишки, что я решил взять дело в свои руки и стал учить его сам.
Поскольку Кларенс всегда был нервным ребенком и не мог зарабатывать себе на жизнь, я установил такой порядок, при котором он был бы счастлив до конца своих дней. Я постарался обучить его необходимейшим в жизни вещам, таким, как вежливость, уважение к людям и, наконец, здравый смысл. Я всегда устраивал так, чтобы кто-нибудь присматривал за ним, когда мне нужно было уезжать или идти работать. Музыканты, актеры — вообще все, с кем я знакомил Кларенса, — все относились к нему очень хорошо.
В те дни, когда я не играл с Кидом Ори на похоронах или на парадах, я отправлялся к устью Нью Бэйсин Канал потолкаться около угольных барж. Мы, молодежь, поджидали их прихода, чтобы подработать на разгрузке. Большие глыбы угля мы складывали в холщовые мешки, а мелочь рассовывали по углам палубы. Эту мелочь мы покупали по дешевке, уносили в мешках, а потом продавали по пяти центов за ведро. Вот так я зарабатывал на жизнь, когда женился на Дейзи.
Однажды мы хоронили члена нашего клуба — Демократического клуба общественной взаимопомощи и развлечений. Все члены клуба должны были явиться в черных или хотя бы темных костюмах. Мне как раз посчастливилось к этому времени выкупить из заклада мой парадный костюм.
По соседству с нами проживала девушка по имени Релла Мартин, в которую я был когда-то влюблен. В день похорон, когда тело покойного еще находилось в церкви, я стоял на углу, болтал с Реллой и моим близким другом по прозвищу Литтл-Хэд. На мне были новенькая стетсоновская шляпа (точно такая, как в песне «Сэйнт-Джемз Инфермари»), мой чудесный выходной костюм и сверкающие ботинки. Одним словом, вид у меня был что надо. Мне предстояло сопровождать гроб. Внезапно я увидел Дейзи, бегущую к нам.
— Детки, — сказал я друзьям, — сюда приближается Дейзи.
Они знали, какая она ревнивая, и Релла сочла за благо оставить нас вдвоем с Литтл-Хэдом. Дейзи подходила все ближе, мы стояли молча, она тоже не вымолвила ни слова. Внезапно она выхватила бритву. Я отпрянул назад и обратился в бегство. Ноги у меня были в то время проворные, и я взял хороший старт. Но, перелетая через канаву, я уронил мой прекрасный стетсон. Дейзи была в такой ярости, что схватила мою шляпу и принялась кромсать ее. Великий Боже! В те дни, если парень носил стетсон, его все считали широкой натурой. Нам, бедным молодым музыкантам, приходилось экономить месяцами, чтобы скопить необходимые пятнадцать долларов. Мы мечтали об этой шляпе так страстно, что откладывали каждый пятицентовик, и все-таки далеко не каждый мог собрать нужную сумму. Некоторые покупали шляпу в рассрочку и, случалось, выплачивали почти всю сумму, но из-за затруднений с деньгами не могли сделать последний взнос. Тогда магазин отбирал шляпу и продавал ее другому человеку. В те дни это была всем шляпам шляпа, и я долго урезывал себя во всем и копил деньги, лишь бы иметь возможность ее приобрести. Теперь вы понимаете, почему я так разъярился, когда Дейзи искромсала мой стетсон. Я уже готов был повернуть обратно и задать ей как следует, но мои друзья по клубу схватили меня в охапку и убедили, что никаких шансов на выигрыш у меня нет.
Когда все было кончено, я бросился домой. Дейзи там не оказалось. Как выяснилось, она сидела на окне этажом выше с десятком кирпичей под рукой. Только я собирался повернуть ключ в замке, как один из этих кирпичей угодил в дверь. Бам! Я так и присел. Каково же было мое изумление, когда, обернувшись посмотреть, откуда летят кирпичи, я увидел Дейзи, сыплющую ругательствами. Мне ничего не оставалось, как увертываться от ее «снарядов», дожидаясь, покуда у нее не кончится боевой запас. Но тут она ринулась вниз, чтобы схватиться со мной врукопашную.
Не знаю, что она кричала, потому что меня там уже не было. Кто-то вызвал по телефону полицию. Услышав колокол полицейской машины, я помчался к забору и набрал такую скорость, что перемахнул через него, даже не задев досок.
Я затесался в похоронную процессию, возвращавшуюся в свой клуб. Там я одолжил отличную шляпу у приятеля и тут же забыл про ту, которую разодрала Дейзи. Я обо всем этом забыл, как только услышал духовой оркестр, — он играл один из тех восхитительных похоронных маршей, которые звучали так нежно, сладостно и задушевно, что вы прямо-таки ощущали музыку где-то внутри себя.
...К 1922 году я стал столь популярен в Новом Орлеане, что мог играть на любой вечеринке. Джо Оливер, который покинул Новый Орлеан в 1918 году, процветал сейчас в Чикаго. Он слал мне письма и телеграммы, прося приехать к нему и играть в его оркестре. Я и приехал.
...Зал был забит людьми, так что Джо и его ребята не могли видеть меня, пока я не подошел почти к самой сцене. Но вот они заметили меня, и, казалось, все черти вырвались на свободу. Все парни одновременно подпрыгнули, крича: «Он здесь! Он здесь!» Джо Оливер снял ноги с плевательницы, на которой он обычно их держал, когда играл на своем корнете. (У него была личная плевательница, так как он все время жевал табак.)
— Подождите минутку, дайте мне взглянуть на него, — сказал он ребятам, — я же целые годы не видел этого коротконогого дьявола.
Он всегда звал меня «коротконогим», когда навещал в хонки-тонк в Нью-Орлеане. Джо стал расспрашивать меня обо всем. Он был рад до смерти, что я стал постоянным членом знаменитого «Таксидо Брасс Бэнд» и играл на пароходе.
— Здорово, сын! Я горжусь тобой, — сказал он, — ты побывал в самой лучшей компании.
Когда шоу закончилось, Джо повел меня к себе домой, он жил прямо тут же, за углом от Линкольн-Гарденс.
По дороге Джо сообщил, что у меня будет комната с собственной ванной.
— Ванна? Собственная ванна? Что это такое? — спросил я.
В Новом Орлеане мы вообще никогда не слыхали о ванне, тем более о собственной.
... На мне был старый поношенный смокинг, уже изрядно послуживший мне. Конечно, я вычистил и отутюжил его, чтобы по возможности не бросалось в глаза, какой он старый и потрепанный, пока не подойдешь поближе и не увидишь заплаты. Во всяком случае, я считал, что выгляжу достаточно элегантно.
Зал был полон прекрасных музыкантов из даунтауна.
Я несказанно волновался, занимая свое место рядом с такими музыкантами, как Джонни и Бэйби Доддз, Оноре Дутрей, Билл Джонсон, Лил Хардин и сам Кинг Оливер. Было очень приятно вновь играть с Бэйби Доддзом. Я с радостью узнал, что он бросил пить и опять вернулся к музыке.
Когда в ту ночь мы выпалили свою первую ноту в Линкольн-Гарденс, я сразу понял: дела мои здесь пойдут что надо. Когда папа Джо стал дуть в свой горн, он зазвучал, как в былые времена. Первый номер прошел так здорово, что мы повторили его на бис. Каждый номер в ту ночь моего дебюта был ошеломляющим. ...Это был лучший период моей жизни. Я играл на Севере вместе с великими музыкантами. Мечта моего детства наконец-то сбылась.
...Случилось так, что джаз и я одновременно родились в Новом Орлеане, росли бок о бок, вместе плавали вверх по Миссисипи.
Когда вы растете вместе с чем-то, что для вас естественно и привычно, вы можете любить его, но едва ли сможете оценить. Вам не удастся понять, хорошо или плохо то, что повседневно рядом с вами, покуда вы не сравните с чем-то сходным. Немного освоившись в Чикаго, я понял, что всю жизнь плавал в садке, полном здоровенных рыбин. Я рос среди великих музыкантов. Они не могли отличить Баха от Бетховена или Моцарта от Мендельсона, может быть, даже никогда не слыхали о них. Я даже думаю, как это ни парадоксально, что именно потому они и стали великими музыкантами. Не ведая о классической музыке, не зная элементарной нотной грамоты, они создали свою собственную музыку. Они сочиняли непосредственно по ходу игры и хранили все свои произведения лишь в собственной памяти.
Я думаю, что существуют два рода творцов. Один — это человек, который выучил все о предмете, знает его историю и может от этого оттолкнуться. Другой ничего не знает и сам ищет способы выражения. Джаз был создан главным образом творцами этого последнего типа.
Я знал джаз еще до того, как он сделался мягким и податливым после слишком большого и слишком раннего успеха. Я видел, как он ходил босиком по заплеванным тротуарам, прежде чем начал носить ботинки. Я видел, как он начал свое путешествие в блестящей компании и много лет провел в дурном обществе.
Но я говорю всем моим друзьям и всем любителям джаза: «Надеюсь, Гавриилу это понравится».
Перевод с английского А.ВОЛЫНЦЕВА и Л.ПЕРЕВЕРЗЕВА