Я покоряю города Истошным воплем идиота; Мне нравится моя работа, Гори, гори моя звезда!
MЕТАМОРФОЗЫ СВЯТОГО АКВАРИУМА
Джордж (Анатолий) Гуницкий — культовая фигура. Его имя неразрывно связано с историей группы «Аквариум», которую он и БГ затеяли в семьдесят втором. К середине семидесятых их пути разошлись. БГ через тернии собственного непрофессионализма, сдвинутого сознания и официозных рогаток пробирался к статусу рок-звезды. Гуницкий, вынырнув из «Аквариума», получал медицинское образование, занимался театроведением, рок-журналистикой и, конечно, писал свои безумные тексты. Абсурдный и одновременно залихватский характер этих текстов вполне вписывается в митьковскую концепцию издательства «Красный матрос», где и вышли в этом году стихи Гуницкого под названием «Крюкообразность». На этом же лейбле в 1996 году выходили пьесы Джорджа «Метаморфозы положительного героя» и «До самых высот». «Метаморфозы положительного героя», написанные за одну ночь по спецзаказу Гребенщикова, в 74-м были сыграны на ступенях Инженерного замка музыкантами и околоаквариумной тусовкой. В новую книжку Гуницкого «Аквариумные стихи» вошли тексты из легендарного альбома «Искушение святого Аквариума», из «Треугольника», «Акустики», а также «Грустит сапог под желтым небом», «Пятнадцать голых баб», «Блюз свиньи»... В общем, полный набор классики плюс то, что вошло в новый альбом «Аквариума», целиком состоящий из песен на тексты Джорджа. Альбом этот, «Пятиугольный грех», выпущен БГ под псевдонимом «Террариум» при участии Максима Леонидова, Чижа, Насти Полевой, Бутусова и Васильева из группы «Сплин».
— Анатолий Августович, начнем с неизбежного. Название альбома — что оно означает в переводе на нормальный язык?
— Был у меня такой текст — «Пятиугольный грех», короткий и очень странный. В «Крюкообразности» его нет, так как к моменту выпуска книжки я о нем просто забыл. Написан он году в 78 — 79-м на улице Марата у Гребенщикова, где мы тогда целыми ночами рубились. Я там, видимо, придумывал какие-то четверостишия, несколько штук. Оказалось, что они были записаны и у Боба остались. И вот я каждый раз спрашивал его: а этот текст придуман когда, а этот, а этот? Он говорит: тогда-то и тогда-то. И только после того как песня вошла в альбом, моя память восстановилась.
— Был такой период, когда ваши тексты было невозможно отличить от текстов Гребенщикова.
— Серьезно?
— Я имею в виду «Треугольник» и вообще начало восьмидесятых.
— «Треугольник» — особый случай. Там собраны очень специальные тексты и для меня и для Боба. Такие тексты невозможно писать всю жизнь. Я, собственно, тоже всю жизнь писал не только «Я покоряю города истошным воплем идиота», писал нормальные лирические стихи. Другое дело, что я не стремился никогда их публиковать. Хотя, на мой взгляд, и там есть неплохие вещи. Позже БГ вставлял мои тексты в свои многочисленные альбомы, и всегда было видно, что они мои, а не чьи-то еще. В концерте Боб спел недавно мою «Друзья, давайте все умрем!» — и народ стал подпевать ему довольно активно. Я был очень удивлен и одним и вторым фактом, даже одурел немножко.
— Прошло 28 лет с тех пор, когда был основан «Аквариум». Могла бы сейчас появиться команда с такими идеями, такой музыкой, таким отношением к жизни?
— Навряд ли, эти вещи не повторяются. Времена сменились категорически, и, по-моему, не в лучшую сторону. Я внимательно слежу за развитием нашего рока. Знаю группы среднего возраста, да и молодые. Среди них много неплохих, но те, кто начинал в 70-е, остаются вне конкуренции. Хотя я субъективен, сам родом из тех времен.
— Точка зрения-то общепризнанная. А причина в чем?
— Причин много. Главная — уровень мастерства.
— Но ведь в те времена «Аквариум» был абсолютно непрофессиональной командой!
— Как и «Алиса», и «ДДТ», и все, кто сейчас в корифеях. Мастерство ведь — это не скорость передвижения пальцев по грифу и не вокальные данные. В личностях что-то было... Можно это называть харизмой или как-то иначе. Не то чтобы сейчас харизматические личности перевелись, но, видимо, их занимают другие идеи, не связанные с рок-музыкой.
— Ваш интерес тоже перекинулся на что-то другое?
— Нет, просто время идет, появляются новые ценности. В сорок шесть лет все это волнует гораздо меньше. Хотя и сейчас появляются и в Питере и за его пределами классные группы.
— Например?
— Например «Ночные снайперы». Могу еще назвать «Вермишель оркестра», это чисто инструментальный состав.
— В «Вермишели», насколько я знаю, переиграла половина аквариумных музыкантов. Что стало со всеми этими людьми: Горошевским, Фаготом, Дюшей, Гаккелем?
— Ну что стало... Живут понемножку, занимаются своими делами. Саша Фагот приезжал недавно из Германии на СКИФ (фестиваль памяти Сергея Курехина). Он профи, классный музыкант, вот только разнесло его с годами неимоверно. И к тому же он мне сразу стал предлагать не то выпить, не то что-то курнуть. Я этого сейчас не делаю и отказался. Горошевский тоже жив и функционирует. Он даже пьесы мои хотел ставить. Театр у него есть, но нету денег. Про Гаккеля и Дюшу всем известно. Мы отличали друг друга по каким-то особым признакам. Компания была. Нам всем повезло с компанией.
— Не жалеете, что расстались с «Аквариумом»?
— Ничуть. Это был совершенно сознательный поступок с моей стороны. Я увлекся театром едва ли не раньше, чем музыкой. Если б я тогда не бросил ударные, может быть, стал бы неплохим барабанщиком и перкуссионистом. Какое-то время я даже ходил в музыкальное училище заниматься ударными, но и в те времена меня больше интересовала драматургия.
— Нет у вас такого ощущения, что в семидесятые годы все шло само собой, по накатанному, а сейчас судьба дает сбои и надо прилагать неимоверные усилия, чтобы добиться в сущности очевидного результата?
— Моложе мы были — вот в чем дело. Не было болезней и прочей херни, которая человеку мешает заниматься творчеством. Да и в семидесятые не шло по накатанному. Совдеп, конечно, сильно мешал нашим замыслам.
— Газеты писали, что весной 1996-го с вами произошел несчастный случай и здоровье ваше находится под угрозой.
— История простая, как две копейки: меня избили, когда я шел домой, возле самой парадной, сняли с меня ботинки, взяли что-то еще. Потом ногами били по голове. Был апрель, а апрель у нас месяц довольно холодный. И вот я пролежал всю ночь без сознания на улице, а утром «скорая» забрала меня в больницу. Там констатировали сотрясение мозга и ампутировали мне два обмороженных пальца на ноге. Так что теперь я хромаю, а в холодное время года к этому добавляется еще целый ряд неприятных ощущений. Я даже подумывал уезжать из Питера на зиму или вообще переехать в теплые края, а может быть, и в другую страну. Все очень сложно: деньги нужны и так далее. Но скажу, что никакого патриотизма у меня нет ни к Питеру, ни к России вообще.
— У рыбы тоже нет патриотизма по отношению к воде. Она просто в другой среде жить не сможет.
— Согласен, но уж больно надоели вечные материальные проблемы, а теперь вот еще и здоровье. Материально там, может быть, тяжелее, но хоть нога не будет болеть.
— На части тиража «Пятиугольного греха» стоит пометка, запрещающая продажу в Москве и Московской области. Почему?
— Понятия не имею. Знаю только, что это не мешает ему продаваться в Москве.
— У «Аквариума» с самого начала изо всех щелей петербургская специфика лезла. А какие у вас отношения с Москвой?
— Никаких. Этим летом я был в Москве первый раз с 89-го года, когда ездил на концерт Сантаны. Я окончательно убедился в этот приезд, что Питер — милый город, но по большому счету деревня. Никакая это, к чертовой матери, не культурная столица. Это все еще Ленинград, даже не Петербург. Даже лучшее, что появляется у нас, достаточно провинциально по сравнению с Москвой. Москва все-таки европейский город. Это сказывается на многих вещах и, естественно, на искусстве.
— Странно слышать это. Ведь известно, что питерцы в отличие от москвичей истые патриоты своего города. А в московской богеме поездка в Питер уже давно приравнивается к художественной акции.
— Ну, по поводу художественной акции — это верно. Город наш сумасшедший и напичкан аномалиями не хуже знаменитой Кунсткамеры. Взять хотя бы белые ночи. Хотя вот сидели мы с Бобом в московском аэропорту. Времени половина одиннадцатого, светло. Я спросил: «Боб, что такое, почему здесь белые ночи?» Боб говорит: «Украли».
Так вот, белые ночи плюс море это сумасшедшее, Петр чокнутый, который город построил здесь... Тоже, блин, нашел место для города. Все эти ненормальности сильно сдвигают сознание. Питеру поэтому органично присущи и психоделика, и абсурд, и гротеск.
— При этом Москва никогда не испытывала недостатка в поэтах-иронистах. Чего не сказать о Питере.
— Иронисты — расплывчатое определение. Оно не объемлет всю палитру питерского абсурда. В Питере художественные эксперименты носят более случайный, неправильный характер, чем в столице. Взять хотя бы митьков, которых я считаю своими родственниками по абсурду. Очень милые люди, неправильные, как и весь этот город. Или Олег Григорьев, покойный ныне. Замечательный был поэт.
— Абсурдность мира и искусства, которое за ним наблюдает, очевидна. Но если в этом нету логики, значит, жизнь сошла с ума и ее невозможно понять.
— Жизнь сошла с ума — это бесспорно. Человек рождается и умирает — разве это не абсурдно по большому счету?
— Но если все нагромождение событий между рождением и смертью случайно, значит, нет никакой надежды и деваться практически некуда.
— Деваться, конечно, некуда, и никакой логики в абсурде не существует. Но смысл, если он тебе уж так необходим и ты без него не можешь, есть. Он как раз и находится в этом нагромождении событий, в каждом из них. А абсурд, о котором мы говорим, — лишь инструмент сознания, необычный взгляд на то, что мы каждый день видим и не замечаем.
Абсурдистские дела, дадаизм, сюрреализм и прочие милые моему сердцу заморочки позволяют взглянуть на мир с необычной точки зрения, но они не делают его лучше. Литература и искусство вообще не для того существуют, чтобы сделать мир лучше. Согласны?
— Не очень. Сделать мир лучше — задача вполне традиционная для русской литературы. Когда читаешь обэриутов, нормализуется пульс и поднимается настроение.
— Не знаю, не знаю. Я никогда особенно не любил Хармса и Заболоцкого, больше Беккета читал, Ионеско...
Масса абсурда есть у Чехова и у Маяковского, когда он еще был вменяем. Но в России, может быть, самой абсурдной стране на свете, с театром абсурда все-таки не сложилось. Может, потому что мы привыкли воспринимать все слишком всерьез, не знаю. Как театровед я могу рассуждать бесконечно на эти темы...
— Вернемся к «Аквариуму» и его истории. Кто из двоих придумал в семьдесят втором это загадочное название, вы, конечно, не помните?
— Почему не помню? Прекрасно помню. Мы с Бобом очень долго думали, как назвать группу. В этих раздумьях поехали в Купчино, где я посмотрел в окно и увидел пивбар «Аквариум». Обратил внимание Боба, он остался доволен. Был список названий, довольно бредовых, даже стыдно их тут приводить, но остановились на этом. Слова загадочным образом определяли многое в нашей тогдашней жизни. Да и вообще: как вы яхту назовете, так она и поплывет. И она поплыла.
— Значит, есть какая-то логика, если все получилось и случайно увиденное слово выросло длиной в жизнь?
— Логика есть, не спорю. Беда только в том, что ее не разымешь на составляющие. И видна она, как правило, только задним числом.
— Когда вы думаете об «Аквариуме» семидесятых, какая картинка возникает перед глазами?
— Картинки разные, про одну могу рассказать. Был период в 1974 году, когда я отдыхал в Сестрорецке, много гулял и нашел на заливе большой красивый остров, где не было ни одного человека. Я сказал об этом острове Бобу и ребятам. Боб потом назвал его островом Сент-Джорджа в мою честь. Мы там очень много времени провели. Это место позволяло нам выключиться из окружающей мутотени. Было тепло, июль, август, и мы голые там ходили. Ну вот, а потом там сделали санаторий...
Эта история не имеет ни логики, ни конца. Будем считать, что острова этого уже нет, что он остался только в воспоминаниях и в песне с альбома «Аквариума» того же 74-го года.
|
|