Виктор ЕРОФЕЕВ, писатель:
ПРОДАВАТЬСЯ НЕ СТЫДНО
— Неизвестному автору самому рыпаться бесполезно. Он, как невеста, должен ждать, пока его заметят и посватаются к нему. Везение довольно долго может обходить стороной. Жених может не прийти вообще, и писатель умрет старой девой. Это трагедия, но такое бывает. Вот Леонид Добычин — прекрасный пример того, как не ценят талант, если он не отмечен признанием. Но если чудо все-таки случилось, люди, стоящие вокруг писателя, которому повезло, всегда объяснят его везение по-марксистски, соображениями материального порядка: красивая обложка, парень умеет суетиться, ходовая тема, выигрышный имидж. Это, конечно, чушь.
При всех объективных слагаемых успеха ничего не получится, если нет дарования и не происходит чуда.
— А какое такое чудо случилось с Александрой Марининой?
— Мы с ней обсуждали этот момент. Она написала со своим сотрудником некий текст, который они воспринимали поначалу как шутку. А эта шутка взяла вдруг и превратилась в явление, которое, судя по тиражам, нужно миллионам людей. Судьба часто показывает пальцем на текст, который воспринимается писателем неадекватно. Так случилось и с Венедиктом Васильевичем Ерофеевым. Он написал для компании друзей «Москву — Петушки», а она стала национальным бестселлером. Причем абсолютно независимо от его желания или нежелания. Отношения с судьбой, мне кажется, напоминают ситуацию флирта. Если мужчина едет в отпуск, накупив презервативов, его ждет непременный облом. А вот если мужика все достало, и он собирается спокойно отдыхать, принимая солнечные ванны, тут его и прихватит роковая любовь, ослепительное приключение, от которого не отвертеться.
— А какое чудо случилось с вами, Виктор Владимирович?
— Могу рассказать. Моя «Красавица» приехала на Франкфуртскую книжную ярмарку в виде мятой машинописной копии, третий экземпляр. И неожиданно была куплена лучшими издательствами мира: «Вайкинг», «Пингвин», «Фишер», «Анаграмма»... Сам я при этом не только не присутствовал, но и не знал об этих событиях.
— Но ведь так, с полтычка, текст не приедет во Франкфурт.
— Конечно, я создал для этого какие-то элементарные предпосылки: отдал «Красавицу» в одно французское издательство, где племянник Набокова, Иван Набоков, мой текст категорически завернул. Книга лежала в издательстве среди отвергнутых рукописей до тех пор, пока не сменилось руководство. Набоков ушел на повышение, а вместо него пришла молодая энергичная редакторша Найна Солтер, дочка американского писателя. Она попросила сотрудников отрецензировать мою рукопись, и дело пошло. Но всю эту историю я узнал много позже. Теперь, когда я встречаю Ивана Набокова, он дружески обнимает меня и называет хорошим писателем.
— Есть ли проверенный комплекс мер, который обеспечивает книге раскрутку, не дает ей потеряться среди моря других изданий?
— После выхода книги издательство, как правило, организует пресс-конференцию. Иногда бывает много газетчиков, иногда не очень. На Западе особенно ценят присутствие телевидения. Вероятно, они правы, так как после выступления в популярной голландской программе моя книга стала в Голландии чуть ли не национальным хитом. Но все это должно сложиться само. Если бегать и зазывать журналистов, ко мне никто никогда не придет, я им буду неинтересен. Тот, кто слишком заботится о рекламе, хочет продать негодный товар. Ему откажут в рекламе.
— Один из самых читаемых русских поэтов Пастернак писал, что знаменитым быть некрасиво. Это высказывание вполне совпадает с национальным менталитетом. В России издавна сочувствовали непризнанным гениям, а тех, кто ориентирован на успех, считали пройдохами и рвачами.
— Не хочу говорить плохо о Пастернаке, но эта точка зрения кажется мне ущербной, хотя она и прочно сидит в некоторых мозгах. И сегодня в литературных кругах распространено мнение, что издаваться в массовом порядке — пошлость. Люди считают, что пишут не для всех. Нормально ли это для писателя? Думаю, нет. Есть околописательский круг, который культивирует писательскую стыдливость для самооправдания. Они говорят, что выходить к массовому читателю и продаваться — стыдно. Мол, надо писать загадочные вещи, смысл которых ясен лишь посвященным. Типа фразы Деррида: «нет ничего переводимого и нет ничего непереводимого». Обычно эти игры ведут люди, которые сами в творческом отношении мало что представляют, но ужасно переживают по чужому поводу, много сплетничают и домысливают.
— Французский классик Борис Виан стал популярен благодаря стилизациям под чернушные американские детективы, которые подписывал псевдонимом Вернон Салливан. Это не единственный пример перехода серьезного писателя в массовую литературу. Такая же история произошла в свое время с Конан Дойлом. На наших глазах подобную игру ведет Григорий Чхартишвили, он же Борис Акунин.
— Для одних стилизации — еще одна проба сил, для других — единственный выход из безвестности, безденежья и прозябания. Романы Салливана были для Виана не столько литературной игрой, сколько вынужденной мерой. Он прозябал, хотя весь Париж знал его как прекрасного джазового музыканта. Да и хоронили Виана, как джазмена и любимца богемы, а не как писателя. Виан умер от сердечного приступа на просмотре фильма по роману Вернона Салливана. Слава богу, этого не случилось со мной на просмотре фильма по «Русской красавице». Но я из России, я, видимо, более закаленный человек. Так вот, у меня есть французская литературная энциклопедия 1962 года, где Виан даже не упомянут. Зато упомянуты писатели, которых, скажем так, в литературе не существует. Так что настоящее признание и после смерти пришло к Виану не сразу.
— А что вы скажете о Пелевине, который был средним советским фантастом, а стал в итоге культовым автором для целого поколения?
— У меня иногда возникает мысль, что Пелевин — это такой Булгаков для бедных. Но в моих устах это не шпилька, а скорее комплимент: бедным тоже нужен Булгаков. Маринина, кстати, говорила мне, что Булгакова она не понимает, он ей недоступен. А любит она только «Алые паруса» Грина. Она, быть может, как раз и занимает эту нишу: пишет для людей, которым не нужен Булгаков. И Пелевин и Маринина сделали очень много для того, чтобы литература осталась на рынке. Лично у меня это вызывает огромное уважение.
— Вот-вот должна выйти антология «Время рожать», где вы собрали на свой вкус молодых никому не известных прозаиков. Как вы оцениваете их шансы на издательском рынке?
— Я отбирал тексты, не будучи лично знакомым с их авторами, и старался быть объективным. Думаю, этот сборник обратит на себя внимание издателей и будет хорошим стартом для всех участников. Любопытно, кстати, что половина участников — женщины. Тоже своего рода тенденция.
— А вам самому кто-то помогал в юности так, как вы помогаете этим людям?
— На ранних этапах, естественно, помогали. В первую очередь Василий Палыч Аксенов. Он одобрил мои начинания, когда я показал ему два своих юношеских недорассказа. На одной из своих книжек он вывел: Виктору Ерофееву, с уважением к его таланту. Мне было тогда 18 лет. Человек, который помог мне, как литературоведу, — Серго Ломинадзе, редактор из «Вопросов литературы». У него на мои тексты была такая же реакция, как много лет спустя у Шнитке. Он читал и немедленно начинал хохотать, хотя ничего откровенно смешного в тексте могло и не быть. Если он переставал хохотать, значит, в рассказе что-то было не так. Я с большой любовью вспоминаю этого человека, хотя его от моей похвалы, наверное, передернет: как писателя он меня не переваривает. И, конечно, меня очень сильно поддержал Шнитке. Не только оперой по моему рассказу «Жизнь с идиотом», но просто своей дружбой. Шнитке для меня важнее любой женщины.
— Я могу это напечатать?
— Вполне.
— Вы, насколько я знаю, третий русский после Набокова и Довлатова, регулярно печатающийся в журнале «Нью-Йоркер». Это самое престижное литературное издание мира. Говорят, что одно слово стоит в «Нью-Йоркере» доллар. Американцы переводят ваши книжки и издают их приличными тиражами. Я думаю, вы знаете какой-то фокус, какой-то секрет успеха. Расскажите, если не жалко.
— Когда-то я брал интервью у Сергея Довлатова, и он объяснил мне, что в Штатах в отличие от России есть много разновидностей успеха: успех у критиков, одобрение студенческой аудитории, выгодные контракты, внимание прессы и много-много других. Но вершина успеха — это когда о тебе говорят в средней американской семье за обедом. Так что мой случай по американским меркам не такой уж успех. Что сказать еще? У меня очень сильный литагент, один из лучших в Америке. Я с ним сотрудничаю уже 10 лет. Мне посоветовала его одна американская писательница, и он без колебаний взял меня под свою опеку. Я единственный русский писатель в его агентстве. Агентство называется «Карлайл энд компани». Сам Майкл Карлайл не только агент, но и мой друг. В тексты он вмешиваться не пытается. Его дело — правильно выдать замуж моих детей, если они девочки, или женить, если они мальчики. Выходит у него это неплохо.
— Сделать литературное имя в Америке еще сложнее, чем в России. Дмитрий Александрович Пригов рассказывал мне, что там вообще интересуются только своей литературой и своими проблемами.
— Это так, но все равно кто-то просачивается. «Вайкинг» издал сборник лучших рассказов последних пятидесяти лет. Там три русских автора: Татьяна Толстая, Пелевин и я. Выбор произволен, но он означает, что к русским тоже есть интерес. Однако при наличии трех русских авторов четвертому уже трудно пробиться. Существует определенная квота: столько-то русских, китайцев, женщин, гомосексуалистов, негров... Эта репрезентативность одинаково действует при подборе кадров в полицейском участке и при составлении литературной антологии. Таковы американцы, и тут ничего не поделаешь.
Ян ШЕНКМАН
|
