МИТЬКИ СОВЕРШЕННОЛЕТИЕ

СОВЕРШЕННОЛЕТИЕ

Шестнадцать лет назад миру явились митьки — питерские художники, создавшие один из последних мифов советской эпохи. За эти шестнадцать лет принципиально изменились цены, названия улиц, городов, да и вообще условия жизни. Многое обернулось своей противоположностью. Митьки перестали пить. Некоторые из них упорно трудятся. Но наивная усмешка и детское удивление по-прежнему не сходят с их лиц и с картин, которые они выставляют всюду, где их об этом просят. В частности — в Русском музее.
Виктор Тихомиров — митек с 1984 года. А по совместительству художник, писатель и режиссер, ученик Германа и Сокурова. У него, как и у многих митьков, начисто отсутствует страх показаться банальным. Особенно если банальными считать такие вещи, как свет, добро и любовь.
Я присутствовал на худсовете в «Центр СКИП-фильм», где обсуждалась тихомировская лента «Митьки. Полет Икара», только-только сошедшая с монтажных столов. В самый разгар довольно жаркой дискуссии на стол влез непонятно откуда взявшийся черный кот и, пройдя из конца в конец, внимательно посмотрел в глаза генеральному продюсеру Валерию Рузину. После чего спрыгнул вниз и с достоинством удалился. Картина, обсуждавшаяся уже несколько часов, после этого загадочного явления была принята худсоветом за считанные минуты. Тихомирову даже не пришлось приводить никаких дополнительных аргументов.
Так рождаются мифы. Подобным же образом родилось в свое время и само митьковство, во многом спровоцированное книгами Владимира Шинкарева, одного из самых оригинальных и честных литераторов, пишущих сегодня по-русски.

— Виктор Иванович, прошло шестнадцать лет. В какую сторону эволюционировало движение?

— Во все сразу. Шинкарев совершенствовался в живописи. Флоренский и Полисский ушли в концептуализм. Митя Шагин сделался рок-звездой и чуть не стал депутатом народным...

— Зачем ему это?

— Из хороших побуждений, как ни глупо звучит. Он вообще любит общаться и как никто из митьков способен развивать кипучую деятельность. Выпустил пластинки, написал и издал массу своих стихов, очень много в кино снимался. У него даже категория есть, как полагается киноактерам. Специалист широкого профиля. Вот такой человек.

— Ну, митьки — вообще специалисты широкого профиля.

— Волей высших сил, а, может, из инстинкта самосохранения мы освоили массу смежных профессий и в каждой из них стали профессионалами. Со стороны можно подумать, что это поиски популярности. Но я вот и книги писал, и кино снимал, сам снимался в кино, участвовал во всех акциях. И не могу сказать, что уж очень чувствую популярность. Известные люди — это, например, Филипп Киркоров или Таня Буланова. Они идут по улице, их все узнают, просят автограф.

— А вам это надо?

— Только как инструмент. Если б я был популярен, некоторые вопросы было бы легче решать. Вот Боярский если в своей шляпе зайдет куда-нибудь, двери перед ним открываются, и людям не надо ничего объяснять. Беда лишь в том, что популярность в широком смысле подразумевает либо невзыскательный вкус, рассчитанный на невзыскательную аудиторию, либо кратковременность. Так что широко популярным быть даже отчасти стыдно. И мы, наверно, популярны именно так, как нужно.

— Я слышал от художников, что грядет новое синтетическое искусство, а традиционная живопись отойдет скоро на второй план и постепенно умрет.

— Эти тенденции есть и в митьковской среде. Флоренские Александр и Ольга, например, отшатнулись от живописи. Они пришли к выводу, что есть вещи не менее выразительные и интересные. Я для себя таких вещей не нашел. Сам процесс написания картины, на мой взгляд, требует такого рода сосредоточения, какого не достигнешь при создании инсталляции, когда ты со сверлом или молотком сколачиваешь нечто много часов, тратишь физические усилия, ползаешь... Живопись похожа на мгновенное волшебство, именно поэтому она никогда не умрет.

— Нет ощущения, что все подвиги митьков остались в восьмидесятых?

— Теперешние наши подвиги ничуть не уступают тогдашним. Хочешь примеры? Пожалуйста. Крупномасштабные инсталляции Полисского, снеговики его знаменитые; Флоренские с их зайчикованием, таксодермией, передвижными бестиариями и другими приколами; тот же Шагин, о котором сказано выше...

— Можно назвать их проекты концептуальными?

— К своим товарищам я отношусь с уважением, но, вообще говоря, концептуализм не люблю. На необитаемый остров я этого брать не стал бы. Все эти книжки со страницами, закрашенными черной краской...

— А Пригова взяли бы на этот воображаемый остров?

— Сочинения его мне кажутся интересными, но все остальное... Хотя неудобно так говорить, ведь я с ним знаком, и человек он очень приятный. А вот этот, у которого собака все родить-то должна...

— Кулик, что ли?

— Кулик. Глаза б мои его не видели. Правда, все его безобразия сфотографированы блестяще. Так вот и нужно, значит, признать фотографа автором этих работ. После чего пообрывать ему руки и ноги...

— Виктор Иваныч, отсталый вы человек, это же перформанс, искусство такое! Неужели не слышали никогда?

— Начхать мне, как это называется, — перформанс или как-то еще. Каким искусствоведческим термином не назови, такое впечатление, что все это специально делается для злодеев и людей неправедных. В то время как живопись старых мастеров недоступна злодеям, даже как зрителям.

— Ну, как же! «Новые русские» специально катаются по лучшим музеям мира, чтобы посмотреть на старую живопись.

— Во-первых, «новые русские» еще не зарекомендовали себя как полные и окончательные злодеи. Во-вторых, неизвестно, зачем они ездят. Еще нужно исследовать, внимательно ли они смотрят или ездят, чтоб потом рассказывать всем об этом. Таким же образом легенды о том, что начальники концлагерей целыми днями слушали классическую музыку, мне кажутся неубедительными.

— Но это факт. Только слушали они не абстрактную классику, а конкретного Рихарда Вагнера.

— Вот это важное уточнение. Мне не нравится, что все мало-мальски традиционное называют сейчас «неактуальным». Все норовят в актуальные попасть, а я вот не хочу. Поэтому и удивлен вниманием к себе модного журнала «Огонек». Я создал крайне неактуальный фильм про неактуальных митьков, хотя они и замечены в актуальном искусстве — инсталляциях. Я даже участвовал в некоторых, в «Елочке», например.

— Расскажите.

— Ну, если коротко, была такая митьковская елочка на фоне Кремля под 98-й Новый год. Полисский изготовил для нас огромную тельняшку, и ровно в полночь митьки составили из своих тел елку аккурат под звездой на башне...

— Очень весело, очень хорошо. Но было бы странно заниматься всю жизнь только этим.

— Ты думаешь? А вот другие не считают, что странно... Но наши-то акции безобидные, гуманистичные. Потому что митьки никого не хотят победить, как сказано у Шинкарева.

— И этим завоюют мир, как сказано там же. Сбылось предсказание?

— Медленно, но сбывается. Шинкарев с Шагиным то и дело в Штаты катаются. Флоренский — в Германию и Финляндию. Европа уж вся изъезжена.

— И относятся к вам там, небось, как к матрешкам.

— Такое отношение неизбежно, но оно не пугает. Матрешки собирают массу народа, а среди них наверняка попадутся те, кто врубается. Этот тактический ход еще Шинкарев изобрел, когда вывел, казалось бы, доступный и понятный тип, за которым скрываются высокий уровень развития и талант.

— Говорят, настоящие мастера только в молодости пробиваются вместе. Потом стадность выветривается и каждый, сформировавшись, идет по жизни своей дорогой. Митьки, что, действительно, друг без друга не могут или это очередной тактический ход?

— Могут, но не хотят. Хотя ты прав, художественные группы по определению не выживают сколько-нибудь длительный срок. У нас компания чудом держится все эти годы. Во-первых, потому что каждый имеет что-то свое за душой и не пользуется чужим. Во-вторых, потому что нечего делить. Никто особо не разбогател, как Битлз, например, которые имели миллионы и на этих миллионах погорели, потому что их было не разделить. И нет такой уж сногсшибательной славы, чтобы, например, Флоренский думал, что Тихомиров, сволочь, ходит в славе, а мне за это процентов не платит. Из-за долголетия митьков, побившего все рекорды, возникло родственное чувство. При самых острых противоречиях во взглядах, я думаю, что митькам уже не страшно практически ничего.

— За последние десять лет не появилось ни одного сколько-нибудь серьезного движения в культуре. А вот в конце восьмидесятых был просто взрыв подобных вещей.

— Дело тут, я думаю, в смене общественно-экономических формаций, прости за суконный язык. Социализм приучил нас к коллективизму. Все понимали, что если ты будешь один, то хрен где выставишься и фиг тебя кто заметит. Другое дело, что группу надо собирать не под деньги, как это сейчас порой делается, а под творческие идеи и дружеские симпатии. Но грянул капитализм, который очень разъединяюще на всех подействовал, все почувствовали себя участниками конкурентной борьбы, и тут уже не до объединений.

— А может, просто интерес переместился в другие сферы?

— Он переместился на деньги. Социализм имел массу преимуществ, относительных, правда, но все-таки. Все уравнены материально, пайка, пускай скудная, но гарантированная. Ее на самом деле много-то и не надо, этой пайки, чтобы голова была занята другими проблемами.

— Извините, конечно, но сваливать все на обстоятельства как-то не по-мужски. Ведь и сейчас никто никого не заставляет все силы бросать на удовлетворение шкурного интереса.

— Сваливаю я не на обстоятельства, а на соблазны, которые сильно умножились. Когда не было возможностей, не было и соблазнов. Человек не очень-то и духовный все равно читал Булгакова и, как только видел его на прилавке, — сразу же покупал. А сейчас он думает о бизнесе, и Булгаков ему не нужен. Я сторонник свободы и никогда не променяю то, что есть, на социализм, но правде надо смотреть в лицо. Митькам повезло, они успели окрепнуть до того, как появились соблазны.

— Я знаю, что уже много лет группа не расширяется. В чем причина такого постоянства состава?

— Сейчас было бы неловко принимать новых членов. Как говорит Митя: «Мы в кровище и говнище упромысливали митьковство и перестройку», и вдруг появятся молодые, которые ничем не заслужили чести называться митьками? Не думаю, что это правильный ход. Был у нас директор, который первым делом заказал себе визитную карточку с надписью «директор группы «Митьки»» и пошел у Собчака квартиру требовать. Вот тебе иллюстрация того, что значит новый член группы.

— А как же заявление о том, что «митьки — это массовое молодежное движение, членом которого может стать каждый...» и т.д. и т.п.?

— Это заявление относится ко времени, когда Митя был еще совсем молодой и мог быть образцом молодежным. Да и нет сейчас никаких массовых движений, потому как капитализм. К тому же трактат Шинкарева только спровоцировал появление движения, но никак не отвечал за его последствия и чистоту помыслов всех примкнувших. Есть, кстати, такая противная книжонка, «Евангелие от митьков», никакого отношения к нам не имеющая. Она то и дело в Интернете гуляет и, может быть, даже способствует популярности митьков, но мы не устаем от нее открещиваться. У меня ощущение, что ее написал какой-то школьник, причем достаточно бесталанный. Весь его талант выразился в том, что он ловко придумал название. Два этих слова, «евангелие» и «митьки», звучат здорово, и сразу кажется, что вся книга такая же классная, как название. Но там лишь пошлый антирелигиозный юмор, который не стоит того, чтобы о нем говорить.

— Митьковское обращение «братушка» и троекратный поцелуй при встрече взяли на вооружение криминальные люди. Это тоже дискредитация или естественное явление?

— Что же здесь естественного? Это пример того, что опошлить можно даже самые теплые ритуалы. Когда митек произносит слово «браток», у него по лицу видно, кому говорится это слово и с каким чувством. Что называется, почувствуйте разницу... У нас нету друзей среди этих братков, и мы не питаем иллюзий, что их можно как-то облагородить и приучить к искусству. И меня страшно раздражает, что эти люди заполонили экран в виде положительных персонажей.

— А как вы относитесь к фильму «Брат-2», который и на слух-то звучит, как «братва»?

— Двояко. Первые работы Балабанова мне симпатичны. Но пугает легкость, с которой убивают людей в его фильмах. Наши боевики, в преобладающем большинстве слизанные с американских, вообще строятся на любовании криминалом. Злодеи нарочно создают привлекательный образ бандита. Эта игра зачастую из бандитского кармана же и оплачена.

— Говорят, простота хуже воровства. Вы согласны?

— Если простота — это глупость, согласен, такое бывает. Но мы-то под простотой понимаем совсем иное. Градация тут очень условная. Так, душегубство хуже воровства и простоты, вместе взятых, и так далее. Я думаю, эта пословица идет от страха показаться слишком хорошим и добрым. Но у этой категории не бывает «слишком». Добра всегда не хватает.

— Вот вы такой гуманист, а именно вас Шинкарев вывел в роли злодея и бандита Витьки Тихомирова в своем «Папуасе из Гондураса».

— Когда Шинкарев писал «Папуаса», он меня еще плохо знал и написал все неправильно. Сейчас он написал бы, безусловно, иначе. Флоренский как-то сформулировал: «Что мне в тебе не нравится, так это твое молодечество». То есть то, чего нет в нем самом. В нем есть барственность, которая точно так же мне в нем не нравится. Но мы терпим друг друга и продолжаем дружить. То же самое с Шинкаревым. У нас очень сердечные отношения, и его предисловие к моей книжке состоит из одних только теплых слов.

— К вопросу о теплых словах. Зачем митьки делают надписи на картинах типа: «Дэвид Боуи, гад такой, стреляет в царя-батюшку»?

— Такой картины у нас нет, это твое собственное изобретение. Текст в живописи не является в полной мере митьковским ноу-хау. Просто такой прием, важный для композиции...

— А вот Тициан до этого не додумался...

— Ну, может быть, ему просто не пришло в голову. Надписи на картинах — попытка напрямую объясниться со зрителем. Как, например, лирическое отступление в романе «Евгений Онегин». На фоне разгула авангарда и произвольных сочетаний всего со всем этот прием выглядит вполне безобидно и даже традиционно. Если картина гладко и подробно прописана и автору пришло в голову пояснить ее надписью, это выглядит как-то диковато. А в нашу эмоциональную и нарочито неопрятную манеру надписи вполне вписываются.

— Говоря о митьках, было бы странно не затронуть алкогольную тему. Интересно, что трезвые митьки думают о пьяных митьках?

— Эта тема только на первый взгляд выглядит очень веселой. Я, как сторонний наблюдатель, могу сказать, что никакого романтизма в этом пьянстве не было. Это было погружением во мрак. Сначала во время застолья эйфория продолжалась час или два. Но с годами этот период сокращался до нуля, и оставалось одно только свинство. Беготня в магазин, сбор денег — грустно и противно. Я всегда это терпел только из любви к таланту этих людей и к ним самим. Во время застоя повальное пьянство имело хоть какое-то оправдание, было анестезией против удушающего режима. Сейчас оправдания нет. Свобода, которая свалилась на нас, — это на деле ответственность за себя и свои поступки. Каждый сам выбирает: идти в могилу или к каким-то более светлым вещам.

Я отдаю дань уважения моим товарищам, которые сумели избавиться от этой зависимости. У меня отец был алкоголиком и никак не мог вылечиться, а они вот справились. Разговоры же о том, что трезвость плохо влияет на творчество, — разговоры праздные. Вопрос стоял о жизни и смерти, а не о творчестве. И они выбрали жизнь, а заодно и возможность творчества.

— Пьянство как нельзя лучше вписывается в схему: «Я такой плохой, так пусть мне еще хуже будет». Схема вполне митьковская.

— Ну, это не схема, а скорее кокетство, подразумевающее высокие, но неоцененные окружающими качества алкоголика. Чтобы не быть многословным, отсылаю тебя к статье Шинкарева «Империя страсти» о метафизике алкоголизма. У меня, кстати, тоже есть статья, где с критической точки зрения разбирается статья Шинкарева. Мы вообще периодически обмениваемся с Шинкаревым статьями и письмами.

— Довольно архаичный способ общения для людей, живущих в одном городе не так далеко друг от друга.

— Это потому, что в разговоре всего не скажешь, как, например, сейчас в интервью. А посидишь с перышком, наскребешь соображения какие-нибудь. Кстати, и образ бандита Витьки Тихомирова у Шинкарева — следствие чтения им моих сочинений, где фигурирует этот тип. В конце застоя, когда жизнь казалась тошной до крайности, у меня и родился образ эдакого народного заступника с обрезом в руке.

— Насколько случайна связь митьков с рок-н-роллом? С начала восьмидесятых по сей день она прослеживается неукоснительно, хотя видимых причин не имеет.

— Так сложилось, что они с самого начала были нашими добрыми знакомыми: Цой, Гребенщиков, Науменко, Башлачев. «Аквариум» одно время выступал в тельняшках, пел «Сестра, дык елы-палы...» и тому подобные вещи. Гребенщиков, кстати, говорил, что книги Шинкарева помогли ему выйти из тяжелейшего кризиса. Так что митьки не только своим искусством пробились, но и тем, что произвели впечатление на людей, имевших выход к широкой публике.

С Гребенщиковым у нас в одной деревне дома, мы видимся. Он человек не очень общительный, но когда мы встречаемся, бывают душевные вечера: он поиграет на гитаре, водочки выпьем. Гребенщиков — очень нравственный человек. Не очень-то его видно по телевизору, а уж на тусовках всяких он совсем не бывает. Не пачкается такими делами, а перед этим редко кто устоит. Знай себе делает и делает песни, и они не становятся хуже. Например, в деревне после бани взял гитару, играл часа два, и все эти песни я ни разу не слышал. У него достаточно заслуг, чтобы с него никто не мог ничего спросить, а он продолжает и продолжает. Что-то совсем неожиданное ему, конечно, трудно сочинить. Но не потому, что исписался, а потому что публика уже исчерпала свой предел удивления.

— Если доводить митьковскую концепцию до логического конца, митьки всей компанией должны бы переселиться в деревню и жить жизнью, описанной в гребенщиковской сказке «Иван и Данило».

— Город, конечно, бесовское устройство, и от него нужно держаться подальше. Но мы люди искусства, а иметь аудиторию сегодня можно исключительно в городе. Конечно, все нуждаются в уединении и находят его в своих мастерских. А если человек будет все время на людях, он не сможет переварить свои впечатления. Нужно время от времени залезать в бочку, становиться монахом, и тогда, если повезет, напишешь что-нибудь стоящее.

— Я слышал, что когда шинкаревский трактат «Митьки» прочитал Шагин, он поначалу пришел в ужас и решил, что его «съели с говном». Но потом все больше стал походить на Шагина из трактата.

— Такое действие и должна оказывать на реальность настоящая литература. Сознание определяет бытие — вот что это такое. Если бы Шагин повел себя как-то иначе, то упустил бы свой исторический шанс стать звездой. Но он достаточно тонко чувствующий человек и правильно среагировал.

— Выходит, его митьковство — сплошная игра?

— Вся жизнь игра, но ему не пришлось сильно менять свою сущность, ведь именно с него Шинкарев своего Митю писал. У Шагина с Шинкаревым давний спор, кто важнее для истории: Фурманов или Чапаев. Шинкарев считает, что важнее Фурманов, а Шагин — что Чапаев. И оба по-своему правы. Хотя Шинкарев, как писатель, более убедителен.

— Когда-то митьковские прибаутки люди рассказывали друг другу как анекдоты. Но глупо все время смеяться над старыми шутками. За шестнадцать лет арсенал прибауток пополнился?

— На самом деле наши прибаутки менялись ровно в таком же темпе и ритме, какой пристоен нормальным развитым людям. Если говорить о последнем времени, то мне даже память напрягать не потребуется. Был случай такой, когда милиционер дал мне денег, остановив за превышение скорости. Я ему сказал, что у меня не хватает на бензин и что я от печали наддал газу перед колонкой. Он добавил мне денег, и я купил себе пять литров бензина. Не знаю, это ли ты хотел услышать, но я считаю, что милиционер поступил вполне по-митьковски. Чуть позже, едучи той же дорогой, я рассказывал этот случай одному товарищу и тоже превысил скорость в момент рассказа. Меня остановил милиционер, и я ему пересказал эту же историю, сказав, что я рассказываю сейчас эту историю, как я превысил скорость, едучи той же дорогой. Милиционер, выслушав, денег мне, правда, не дал, но отпустил с миром, не стал штрафовать. Вот как оно бывает.

Ян ШЕНКМАН