БЕССМЕРТНЫЕ НА ВРЕМЯ

Переделкино. Что мы там забыли и что вспомнили. Кого мы встретили. С кем разминулись. Чем сердце успокоится

БЕССМЕРТНЫЕ НА ВРЕМЯ

Считайте, это был мой долг. Целый год Юра Феклистов, транзитом с Чукотки в Канн, жег меня в редакционном коридоре своими черешневыми глазами: «Когда поедем в Переделкино?»

Феклистов глазами работает, и вопрос был немым. А я работаю речевым аппаратом, и я заливал Юре, сколько сейчас работы, что вообще наглость (если кто работает в «Огоньке» — так это Феклистов), а сам думал: «Что мы забыли в твоем Переделкине?»

Тут еще примешивалось чувство сродни тому, как если бы фанат «Спартака» звал фаната ЦСКА на матч своих с «Черноморцем».

Юра прошлым летом снимал — в смысле жизни — дачу в Переделкине. Понятно, почему туда его тянет. А я пять лет жил во Внукове. Между Переделкином и Внуковом затесался Мичуринец, но Мичуринец, почитай, то же самое Переделкино. За Мичуринцем — граница, выраженная даже в цене билета на электричку (мы всегда брали до Мичуринца: контролеры поймают — легче поверят, что мы проехали свою зону).

Во Внукове, как и в Переделкине, довоенный дачный поселок. У «внуковских придурков» (как прозвал нашу веселую компанию впоследствии предательски эмигрировавший в Переделкино писатель Искандер) собственная гордость. Когда нам кто-нибудь из наших визитеров сообщал, что намерен, пока мы сбегаем в магазин «Рюмочки» (получивший таковое наименование по двум облупленным гипсовым вазонам на воротах), съездить в Переделкино, мы возмущались: «Что вы там забыли? Пастернака с Чуковским? А у нас тут жили Твардовский с Исаковским, Любовь Орлова с Александровым, Ильинский с Образцовым, Утесов и министр иностранных дел Громыко! Во Внукове дача Лепешинской — не балерины, бери выше — той женщины-биолога, что генетиков по кочкам пронесла! Дачу — трехэтажный терем из бревен в три обхвата, правда, снес теперешний хозяин — Владимир Познер. Мы у него с участка тырили в прошлом году белый налив — таких яблок в вашем Переделкине поискать... Вы хотите в Переделкине посмотреть на живого Евтушенку? Да вы знаете, кто наш сосед? Поперечный! Поэт стихов бессмертной песни советских композиторов «Из полей доносится: «Налей!» Пошли в «Рюмочки» — покажем по дороге живого Ланового!..»

Теперь понимаете, по какой причине динамил я Феклистова? Мною верховодила пошлая местечковая ревность!.. Вот и все.

Но как-то раз меня вызвал редактор этого самого номера Серега.

— Не поедешь на выходные с Феклой в Переделкино, — сказал Серега, набравшийся сил в отпуске, — в понедельник будет плохо.

Вы любите, чтобы в понедельник вам было плохо?..

До Переделкина по Минке при благоприятных обстоятельствах из центра — двадцать минут. Обстоятельства благоприятствовали: кроме свободной трассы и солнечной погоды, нам с Юрой сопутствовала Прекрасная Дама. Феклистов рулил, Дама на заднем сиденье молчала. Что касается меня — в памяти всплывали цитаты классиков.

«Направо — белый лес, как бредень /Налево — блок могильных плит./ И воет пес соседский, федин,/ и, бедный, на ветвях сидит...» (А.В. Еременко).

«Нам здешних жителей удобно разделить/ На временных и постоянных./ Начнем же со вторых...». (С.И.Липкин).

«Стали звонить в ненавистное Перелыгино, попали не в ту дачу...» (М.А. Булгаков).

Также в голове щелкала машинка: «Переделкино-перекройкино-перепойкино-перестройкино-раздолбайкино-бибигонкино...»

Феклистов затормозил у дома Чуковского.

Машинка в голове сломалась.

Мы никого не предупреждали, но за воротами, под сенью Чудо-Дерева, увешанного детскими сапожками-сандаликами, стояли три субтильных богатыря: Шилов, Агапов и Крючков.

Если кому надо в России ставить памятники, то не писателям, а хранителям их наследия. Лев Алексеевич Шилов — создатель уникальной фонотеки голосов русских поэтов, директор музея. Сергей Агапов с середины 70-х все свободное от работы на заводе время помогал Лидии Корнеевне по хозяйству и охранял ее от стукачей. Паша Крючков — самая светлая фигура московской литературной тусовки 90-х и личный друг Феклистова. Сфотографировавшись, богатыри повели нас на экскурсию по музею. Нам показали велосипед Солженицына, ржавевший до недавнего времени в сарае, том БСЭ с пометкой Корнея Ивановича «Брехня!» по поводу статьи о воровском фольклоре, в СССР якобы вымершем, и расписание передач Би-би-си, вырванное из журнала «Англия». Богатыри сознались, что на экскурсиях позволяют себе импровизации — например, сообщают посетителям дома-музея, что тот окурок папиросы, которым нарисовал Маяковский портрет Чуковского, потом тайком подобрал Репин. И докурил...

Под завязку богатырь Крючков запустил со второго этажа по лестнице стальную ржавую пружинку — по версии Паши, прародительницу тех пластмассовых, что были несколько лет назад, вместе с тамогочи, самой популярной игрушкой постсоветской детворы. Как уж там размножаются пружинки, не знаю, но следы вырождения в потомстве были налицо: пружинка-прародительница стремительно летела по ступенькам с жужжанием, визгом и хрюканьем, после чего завалилась набок на крутом повороте, как завсегдатай пристанционного шалмана «Голубой Дунай», воспетого в стихах Смелякова. Пружинка лежала на самой нижней ступеньке, подрагивая боками, — намекала, что пора бы честь знать...

И я подумал: что такое память?

Граница между жизнью и смертью. Да? Нет? Кому она принадлежит? Живым? Или мертвым? Кого в Переделкине больше?

На кладбище, рядами, как солдаты, — цвет литературы. В поселке — последние, по пальцам сосчитать, осколки разбитого вдребезги.

Здесь уже три музея — Чуковского, Пастернака и Окуджавы. Могло быть и больше. Но если каждый дом после смерти хозяина превращать в музей — где жить живым?

Этим соображением руководствовались те, кто всеми фибрами своих кейсов сопротивлялся превращению дачи Булата Шалвовича (где ему, почти всю жизнь бездомному, так славно жилось последние годы) в «надежды маленький музейчик». После его ухода здесь побывали 12 000 гостей. Не то что в гостях — на концертах у него вряд ли столько побывало...

На скамейке возле домика сидели Ольга Окуджава и Нина Петровна Ефременкова. Вокруг сновали доброхоты — готовились к завтрашнему празднику: двухлетию музея. Тянули через изгородь какие-то провода.

— Вы с Юрой знакомы? — спросил я Ольгу Владимировну.

Дурак такой. Ну как я мог забыть про Юрины портреты Окуджавы в сванской войлочной шапочке — вон они, в музее, на стене...

— Лучшие, — сказала Юре хозяйка. —

С них скульптор Франгулян теперь делает памятник Булату на Арбате...

Были первые осенние заморозки, вспомнил великий Феклистов, оттого и прошелся Булат по заиндевевшей траве, надев телогрейку и шапочку предков.

А Нина Петровна, по должности комендант, а по таланту хранительница домика Булата, вспомнила не про него — про славянофила Самарина, хозяина Переделкина. Вспомнила — будто видела его в босоногом пионерском детстве.

— Переделки да Измалково — барина Самарина угодья, — вспомнила Нина Петровна. — Вот отсюда названье Переделкино. Тут землю давали городским, кто заслужил по труду. Такой был передел...

А поэтесса Марина Кудимова сказала:

— Тут они все про Самарина как про своего барина говорят. А могила Самарина была распахана, со всем старым кладбищем. Это, нынешнее, где писатели и старые большевики, — послевоенное. Старое распахали до войны... Там хоронили всех — и здешних и пришлых. Даже нищих, имени которых никто не знал, — всех в одной церковной ограде хоронили...

Знаешь, — спросила Марина, — почему Переделкино приписали к Ленинскому, а не к Солнцевскому району? По той же причине, что Бутовский и Щербинский расстрельные полигоны. Писателей отсюда было так удобно увозить — входи в любую калитку...

Мы вошли в соседнюю калитку. На тот участок, откуда тянули к музею, на эстраду под навесом, провода.

Встречать нас выбежал Олег Чухонцев. Кумир моей молодости — ну кто были в молодости нашими кумирами? Кушнер да Чухонцев! — Олег о ту минуту брился. Феклистов прилип к нему с идеей съемки, но Чухонцев сказал, что больше любит парадные портреты.

Чем занимаются насельники Переделкина? Жизнь переделкинская многим кажется раем. Это клевета. Насельники в поте лица добывают хлеб насущный. Чухонцев, самый трагический лирик заката советской эпохи, брился в паузе между чтеньем романов: его назначили в жюри премии «Букер», и Олег Григорьевич нам прочел целую лекцию о состоянии современной прозы — жаль, я не включил диктофон...

— А вы, собственно, зачем приехали? — прервав лекцию, спросил Чухонцев. Юра повел его сниматься на крыльцо.

То были последние снимки убогого чухонцевского крыльца, все прогнило, вон и доски уже завезли строить новое.

— Хозяином до меня был писатель... я сейчас вспомню фамилию... сталинский лауреат третьей степени... Даже Сталин понимал, что роман дерьмо. Хотя для советской власти полезный. Поэтому дали третью степень... И дачу. На ней после смерти лауреата жили дети и внуки его третьей жены. Я не знаю, как он относился к людям, — наверное, плохо, раз третья степень, — а природу любил. До сих пор сюда прилетают синички, гаички, пеночки... На меня вон из тех кустов дикая курочка прыгнула: защищала свои два потомства...

Мы слышали, что в Переделкине разводит кур Егор Исаев, который гнобил при советской власти книжку Чухонцева, там, говорят, у него целая курятня — вот вам и разница между трагическим лириком и редактором его стихов. Но чтобы гуляли на писательских участках дикие куры...

— Вам это не мешает? — спросил я Чухонцева насчет проводов, которые тянули на участок Окуджавы.

— Люди, поющие под гитару, — сказал Чухонцев, обращаясь почему-то к нашей Прекрасной Даме, — не самый худший способ досуга... Но вообще-то я до сих пор, когда выхожу на крыльцо, вздрагиваю: фонарик у Булата не горит...

А у Семена Липкина с Инной Лиснянской, в домике на той же улице Довженко, свет горит. Они тут недавно. До этого покупали путевки в Дом творчества. Вот уж им-то, казалось бы, дача в Переделкине в жисть не светила! Может быть, самые порядочные люди Союза писателей СССР: когда за участие в альманахе «Метрополь» из оного Союза поперли молодых да ранних Попова с Ерофеевым, их «подельники» Липкин и Лиснянская пришли в Союз и положили свои членские, пардон, билеты на стол.

— Инна Львовна, вам тут, вижу по стихам в журналах, пишется хорошо, значит, «Жизнь переделкинская», воспетая в поэме Липкина, продолжается, — сказал я, пока Лиснянская с Липкиным подчинялись командам Феклистова.

— Да что стихи!.. Вы посмотрите, Семен Израилевич здесь гуляет! А в Москве он из дому не выходил...

И я подумал: много ли человеку надо?

Мандельштаму, про которого Липкин такие пронзительные воспоминания написал, — много было надо? Гроссману, чей великий роман Липкин сберег от уничтожения, — много было надо? Насчет свежевымытой сорочки Маяковский маху дал... но все же?..

Надо, чтобы тепло было в доме. Чтобы куда выйти погулять. Чтобы не упала гнилая береза — вот, пришлось четыре штуки во дворе спилить, сделали из пней скамейки. Надо, чтобы работал телефон — если что, вызвать «скорую помощь».

«Надо, чтоб кто-то кого-то любил», — как сказал поэт-фронтовик и переделкинский насельник Григорий Поженян.

— Поехали в детский санаторий, — сказал Юра.

В этом санатории прошлым летом Андрюше, сыну великого Феклистова, доктора вынимали из ноги занозу. По словам Феклистова, ребенок орал так, что все Переделкино залегло, будто при звуке воздушной тревоги.

Мне понятно, почему детский санаторий теперь закрыт на ремонт, аж до 2002 года. Нам об этом сообщил скучающий охранник.

— А детей нет? — спросил Феклистов.

— А детей нет, — зловеще сообщил охранник.

— А где они? — с печалью спросил Феклистов, упускающий натуру.

— Не бойся, вернутся, — поспешил я утешить его, кивнув на памятник дедушке Чуковскому, закиданный песком...

Детский санаторий, Дом ветеранов партии, Дом творчества писателей и дача Патриарха — Переделкинская инфраструктура на протяжении полувека.

На даче Патриарха что-то строили. Выше колокольни торчал подъемный кран. Феклистов бесстрашно припарковал у кирпичного забора машину, сообразив: там, у Патриарха, катают асфальт. Значит, в ближайшее время оттуда не выедут.

Молоденькая монашка несла куда-то — наверное, Патриарху, кому ж еще! — корзину с трехлитровыми банками парного молока. То есть несла не она — корзину тащила в зубах овчарка. Наша Прекрасная Дама вспомнила: в этой церкви она семь лет назад венчалась. Но вслух об этом нам не сказала.

А я подумал: почему все-таки мы хорошее твердо помним, а дурное — забываем? Взять нашу Прекрасную Даму: день своего венчания помнит, а день бракосочетания в загсе не помнит. Не потому что загс храму не чета, но потому что расписаться в загсе пришлось по причине очередного наезда бывшего мужа.

Получается, штамп в паспорте — более надежная защита, чем венец и кольцо с именем суженого? Да ну, глупость какая...

На кладбище было пусто. Только мы.

— Вот Арсений Александрович, — тихо сказал великий Феклистов.

И тут выяснилось, что мы с Феклистовым оба присутствовали при отпевании Тарковского в переделкинской церкви.

— Смотри, надгробье Пастернака побелили...

Прекрасная Дама тем временем устремилась вглубь участка Дома ветеранов партии, где на стандартно-типовых плитах, вместо положенных дат рождения и смерти, проставлена дата вступления в члены. Второй даты не было: ветеранов из партии не выгоняют. И тем более они сами из партии не выходят, на манер Липкина с Лиснянской. Феклистов поведал мне печальную сагу про то, как в конце 80-х делал репортаж из Дома ветеранов для «Огонька». Ветераны тот репортаж приняли за издевательство, накатали коллективное письмо Коротичу, меж тем как Юра всего-навсего запечатлел клумбу с цветочками в виде серпа и молотка...

Вернулась Прекрасная Дама с охапкой здоровущих подберезовиков, собранных на могилах ветеранов. Юра вспомнил про Курехина, считавшего, что Ленин гриб. А на писательской части погоста грибы не росли.

Надо было теперь их где-то пожарить.

— Карякин, — впервые за весь день заговорила Прекрасная Дама. — Поехали к нему. Его жена Ира всегда гостей угощает. Угостим и мы их нашими грибами!

Но Карякиных дома не оказалось. Они, как выяснилось, повезли собаку к ветеринару.

В Переделкине вообще собак прорва. Собаку надо изучать в Переделкине. Потому что собака, доставляющая молоко Патриарху, собака, лающая из-под забора Зураба Церетели, где он, как сказал Феклистов, не живет, и собака Юрия Федоровича Карякина — совершенно разные собаки. Хоть и одной породы.

Дело не в породе. Дело в образе жизни. Вот в Переделкине стали в последние годы селиться новые люди. Лично против них писатели ничего не имеют. Их смущает «модус вивенди». Потому что когда меж деревянных избушек вдруг торчит башня в кремлевском стиле — это пошло. Ни на что не похоже.

Быть непохожим — тоже может, оказывается, иметь привкус пошлости.

Собака, дремлющая на крыльце старого корпуса Дома творчества писателей, чем-то была похожа на Михал Михалыча Рощина, которого мы разбудили посреди сладкого послеобеденного сна.

Рощин вышел с книжкой — сигнальным экземпляром биографии Бунина. Книжку эту он писал здесь, в казенном доме, все последние годы.

И я подумал: что такое мужество писателя?

Был такой рассказ «О мужестве писателя». Забыл чей.

Барахтаться, взбрыкивать, крутить колесо — либо тихо плыть по течению? Напоминать людям о своем присутствии? Раствориться в окружающей природе? В каком случае требуется — не только от писателя, вообще от человека — больше мужества?

Говорят, когда 65 лет назад выбирали место для городка писателей, Горький спросил: «А в Переделкине вашем есть река?» — «Есть, — сказали. — Сетунь». «О, — расплылся Максим Горький, — Сетунь — хоро-о-ошая река, судохо-о-одная...». Вот она, Сетунь, — под мостом, ведущим к Дому творчества, мимо кладбища. Рубикон эдакий — вброд можно перейти...

— Сколько вы здесь, Михаил Михайлович?

— Лет сто.

— В Доме творчества, кроме вас, кто-нибудь еще так давно живет?

— Почти никто. Да вообще никто. Вот я живу... Карякин... Слава Голованов... Он вон там, — указал тростью, — через дорогу живет...

— А кто такой Голованов?

— Да ты что, — возмутился я вопросу Прекрасной Дамы. — Ярослав же Кириллович, говорят тебе, Голованов, классик нашей журналистики, человек, знающий все про космос и космонавтику, сам чуть не ставший космонавтом — Королев, сказывают, хотел, чтобы слетал журналист и потом описал хорошим слогом увиденное, Голованов да Песков, а больше у нас никого нет, он стоял у истоков КВН, он был на всех чемпионатах по хоккею, он искал снежного человека, сейчас издает свои дневники, за целых сорок лет, а еще у Голованова сын Вася, тоже в Переделкине жил, но дача сгорела, наша гордость и любовь, он покинул «Огонек», но, как Карлсон, обещал вернуться...

Прекрасная Дама рассмеялась: Феклистов ей минутой раньше, пока я провожал Рощина, сказал то же самое, слово в слово.

Дорогой Ярослав Кириллович! Я помню, как Вы умоляли Феклистова не печатать снимок «старого дядьки в трусах», самый первый, сделанный у Вас в гостях. Но в памяти моей всего лишь один снимок «старого дядьки в трусах», сравнимый с этим. Вы, наверное, догадываетесь: я имею в виду Хемингуэя. Да и вовсе не старый дядька. Да и трусы классные. Просто Вы смутились нашей Прекрасной Дамы.

— Вы погулять приехали? — спросил Голованов. — Или проблемы интересуют?

— А что, есть проблемы?

И я подумал: вот страна, деревня, человек. И все понимают: стране, деревне, человеку Богом отпущен срок. Стране — побольше, человеку — поменьше. Дереву еще меньше. Зачем же нужно Богу помогать — чтобы этот срок настал поскорее?

Переделкино — пограничное состояние между жизнью и смертью. Не потому что кладбище разрастается, а живых писателей — все меньше, меньше... Но потому, что Переделкино — ведь это наша память, о чем я подумал в самом начале, выходя из музея Чуковского. Дело не только в нуворишах, заполонивших этот райский уголок потому, что из центра двадцать минут езды. Не только в адмиральском поселке, под который вырубили сосен косячок изрядный. Не только в нынешнем руководстве Литфонда, ставшем, по сути, риэлторской фирмой, пускающем в Заповедник — назовем вещи своими именами — кого ни попадя, тогда как писатели живут в аренду. Год прошел — аренда продлевается, но никто не поручится, что ее тебе продлят через год...

Умер Жигулин, сосед Голованова. Не прошло сорока дней — вдове поэта милостью Божьей, Колымского мученика, говорят: «Освобождайте помещение».

Какими страданьями, какой кровью — мы стали подзабывать — открыты музеи Чуковского, Пастернака, Окуджавы... Витает над Переделкином весь наш век — не скажу за прошлый — тень замученного митрополита Филиппа, боярина Колычева — церковь на горе колычевская, родовая...

— Тут зимой хорошо, — сказал я Голованову. — Помню, приехал навестить Карякина, я в дом, а он из дома: «Супчик Давыдову несу, Давыдов роман дописывает, его надо покормить...»

— А пойдем к Давыдову! — сказал Голованов.

— Не... Боюсь... Юрий Владимирович на меня в обиде.

— За что?

— Есть за что...

— Пойдем! Я вас помирю!

Голованов храбро нырнул в лаз в заборе — их с Давыдовым потаенную тропу, — но застыл на полпути по грудь в крапиве и репьях.

— А который час?

— Пять минут шестого.

— Ничего не выйдет. Юра после обеда всегда спит в это время.

Так мы не попали к Давыдову.

Много еще куда не попали, много чего не увидели.

Евтушенко, Аверинцева не увидели, Вячеслава Иванова, Гачева — за границей, студентов учат, лекции читают, кто где. Жалко.

Не увидели Церетели с Патриархом и Юдашкина с Ворошиловым, который «что, где, когда». Ну и к лучшему, что не увидели.

Не увидели отца Владимира Вигилянского, Володю, Вовку, друга моей юности, коллегу Феклистова по коротичевскому «Огоньку». Не увидели новорожденного внука нашего обозревателя Битова. Внука зовут Василь Иваныч. Его хотели привезти сюда прямиком из роддома, но в переделкинском доме, где Василь Иванычу предстоит жить, поморили тараканов, а младенцы на запах антитараканьего средства реагируют хуже тараканов.

Зато назавтра — без Прекрасной Дамы, да и погода была скверная — мы с Юрой попали на праздник в музей Окуджавы. Музею минуло два года. Мы увидели множество лиц, незнакомых и родных... прекрасных. А перед тем заглянули к Юрию Карякину, и его жена Ира, конечно, кормила гостей, а Карякин показал нам Ленина в шалаше во дворе дома и подарки Булата, принесенные им, первым гостем, в этот дом, когда в нем еще ничего не было, кроме голых стен.

И я подумал... нет, я вспомнил стихи, странные, загадочные, но в них — ответ на все наши с Феклистовым вопросы: что мы тут забыли, что вспомнили, что было, что будет и чем сердце успокоится...

Стихи Пастернака. Дата — сорок первый год.

...И вот, бессмертные на время,
Мы к лику сосен причтены
И от болей и эпидемий
И смерти освобождены.

P.S. А грибы так и не были съедены. По приезде в Москву наша Прекрасная Дама лизнула один, другой, сморщилась от горечи и подальше от греха выбросила.

Может, она перестраховалась?

Михаил ПОЗДНЯЕВ