ШАМПУР

...Надо же, говорю я сыну, вся моя московская жизнь, тридцать пять лет, нанизалась, оказывается, на Поварскую-Воровскую. Как шашлык на шампур. И главное — в хронологической последовательности

ШАМПУР

Была раньше Поварская, стала нынче Воровская
Московский фольклор

Пиши не пиши — навык воспринимать каждый день как написанный стал функцией.

Когда начинал, все под таким напором шло — хоть садись и пиши в день по рассказу.

Не получилось — чтобы в день по рассказу.

День не похож на день, каждый тебе даруется, но что-то получается, что-то не получается. Пытаешься с этим как-то разобраться. Выходит неважно.

Ставишь, допустим, за правило: не соглашаться на что-то, если три-четыре задачи не сходятся. Иногда сходятся, чаще всего — нет.

Или чувствуешь: сбился день с утра, как носок в башмаке, всюду проматываешься, вдруг вечером так замечательно опаздываешь, что, глядишь, как раз вовремя пришел.

Единственность каждого дня прописывается ближе к вечеру, как и единственность жизни. Не на рассказ, так на страницу набирается. Может, поэтому читатель так жаден до чтения дневников — ему хочется найти своему беспутному проживанию дня за днем какое-то оправдание.

Самый лучший, по-моему, дневник был найден однажды, лет двадцать назад, в Тбилиси.

Очень долго живший человек ни дня не пропустил, отмечая, почем на рынке была киндза и почем петрушка. Какая мощная получилась в итоге хроника! Вся Грузинская академия наук с этим дневником носилась...

Или другой тбилисский сюжет — наша с Резо Габриадзе книжка «Один день Александра Сергеевича»: как Пушкин в деревне гуляет, ест, спит, заглядывается на крепостных девок... а потом вдруг получается «Вновь я посетил...»

Суета, самочувствие, исполнение желаний, невыполнение планов — каждый день складывается в рисунок непредвиденный, но завершенный. Вот в чем прелесть проживания...

Был у меня такой день.

Много дней перед этим не работал телефон, а тут подключили — и я сразу попал в систему неотложных дел. Встреча со старшим сыном. Приглашение на презентацию. До которой надо еще поспеть за визой в финское посольство.

С утра, потом еще по дороге в метро полистал книжку, на презентацию которой позвали. Вижу — про Азию. Про то, как русский человек в ней застрял, вроде бы беспричинно. В свое время и я в ней застрял, жил там, работал и писал об этом. Пробую читать в одном месте, в другом... Понимаю, что пишущий знает, о чем пишет, что я знаю, куда и зачем еду, вполне удовлетворенный, кладу книжку в карман и выхожу на станции метро «Парк культуры».

Тут и начинает складываться рисунок дня, оценить который я пока что не в состоянии.

Когда в процессе чтения ты выходишь из книги и оказываешься в том же пространстве, которое в ней описано, тут уже признак если не литературы в высокопарном смысле, то во всяком случае книги. Мира...

Выхожу, значит, из метро. Спрашиваю мента, как найти переулок такой-то. Мент не знает. Работяги рядом колупают асфальт, спрашиваю у них — тоже не знают. Прохожие идут — не знают. Хотя силятся помочь, маша руками в четырех разных направлениях.

Прямо как в детстве: шли мы с мамой из одной деревни в другую, спросили встречного старичка, далеко ли до той, другой деревни.

— Три будет, а полтора не будет, — сказал старичок. Подумал и сказал:

— Полтора будет, а три не будет.

И еще повторил в разных вариантах эту загадочную фразу раз десять кряду.

Так ему понравилась его мысль.

Думаю, шутка про Сусанина отчасти верна: старичок не знал дороги...

Метался, в общем, я так у «Парка культуры», метался, пока не поднял голову. И не прочитал, что стою в этом самом переулке.

Чем-то знакомым на меня пахнуло: я в Азии! Какая к черту Финляндия!..

Нет, может, схемой метрополитена в России еще можно пользоваться, но все, что над землей, — параллельный мир. Пустыня. Степь да степь.

Я до сих пор, двадцать лет прожив в одном и том же старом доме неподалеку от трех вокзалов, объясняя людям дорогу к себе, говорю: «Где рыба». Потому что вывеску «Рыба» на моем доме, откуда ни подойди, сразу видно. Сам, когда ордер получил, битый час выспрашивал у прохожих дорогу, стоя у своего подъезда...

Между прочим, это к вопросу о будущих путях России: люди нам указывают разные направления, искренне желая помочь, но понятия не имея — где это.

Как бы там ни было, получил я свою визу.

После чего выяснилось, что у меня времени еще час. Ровно столько, чтобы дойти пешком от «Парка» до площади Восстания.

Адрес я знаю, раза четыре объяснили: «Советский писатель», то есть бывший «Советский писатель»... Я на всякий случай уточнил: «Напротив Беллы и Мессерера?» — помня, что напротив их дома было такое издательство. «Да, да», — говорят.

Неспешным шагом, любуясь красотами обновленной Москвы, дохожу до площади Восстания. На подступах чувствую сокращения сердца: столько на этом пятачке было такси ловлено после выхода из ЦДЛ... и с кем ловили... ну а как свернул на Поварскую — сердце просто защемило. Потому что слева Союз писателей со Львом Николаевичем, сидящим во дворе, там, во флигеле, в начале шестидесятых была редакция журнала «Юность», единственное место, где печатали молодых, а справа, в здании Театра киноактера, с 65-го по 67-й год я учился на Высших сценарных курсах. Тогда, накануне юбилея советской власти, приняли мудрое решение: взять по одному представителю от союзных республик, никаких москвичей... ну Битова еще возьмем, чтобы уважить колыбель революции... В общем, я там оказался единственный европейский человек, а так — съехался темный люд: от Армении был Грант Матевосян, от Грузии Резо Габриадзе, от Азербайджана Рустам Ибрагимбеков, от Республики Урал, которая и тогда держалась наособицу, Владимир Маканин... и другие, чьи имена теперь говорят премного тем, кто сколько-нибудь интересуется искусством.

Первым же, с кем я познакомился, был сын киргиз-кайсацких степей в бараньей шапке, который заговорщицким тоном поинтересовался, читал ли я нобелевскую лекцию Камю. После чего мы пошли в буфет и заказали по коньяку...

Ну а через два года в доме через дорогу, там, где сидит во дворе Лев Николаевич, мне вручили билет члена Союза писателей. Не то чтобы так уж сразу вручили: билет этот был произведением переплетного и каллиграфического искусства, раза два туда зашел, а он все еще не готов, и тогда я попросил хотя бы поставить мне штамп в паспорт, чтоб меня тунеядцем не считали.

Штамп еще просохнуть не успел, а я уже стоял в дверях ЦДЛ.

— Предъявите, — говорят, — билет.

— Билета, — говорю, — нет, а штамп есть.

Предъявил штамп — и был пропущен во святая святых.

...Нет уж, если здесь, у крыльца ЦДЛ, задержаться, придется написать не рассказ, а роман-эпопею — так что пойдем дальше.

И справа откроется нам Институт мировой литературы, с Максимом Горьким во дворе, где я провел изгнанником тоже два года незаметных, ибо, закончив уже «Пушкинский дом», оказался вдруг аспирантом ИМЛИ, в положении собственного героя. Положено, чтобы роман вырастал из анекдота — здесь было наоборот. И, кстати, не где-нибудь, а все в том же ресторане ЦДЛ родился этот анекдот — кто-то (не кто-то — сам Ученый секретарь) в ответ на мои жалобы насчет финансовых затруднений предложил:

— А ты поступи к нам. Сто рублей в месяц, все-таки деньги...

— За что? — говорю. — Да и как можно сметь? Я горный инженер.

— Ничего, сдашь, — говорит, — экзамены за университет и поступишь.

И я поступил.

Каким уж я был аспирантом, не мне судить, но для меня самый великий эпизод в ИМЛИ им. Горького — Ленинский субботник.

Я свободный человек, но тут не отвертишься. Субботник был в особняке Рябушинского, то есть в музее Горького, тоже рукой подать, у Никитских ворот. На том субботнике великие теоретики вроде Кожинова с Палиевским тоже чего-то делали, не то в кабинете Буревестника, не то в его спальне, мне же, белой вороне, поручено было пылесосить ковер, подаренный Буревестнику Лениным. Ковер, который, кажется, даже при жизни Горького никогда не разворачивали — такая это реликвия.

И детский счастливый смех меня охватывает.

Потому что вдруг я вспоминаю слова основоположника: «Нет сказок лучше тех, что придумывает сама жизнь»...

Смеюсь, вспоминая, и теперь.

Смеюсь, вспоминая, как в 70-х, в разгар диссидентских посадок, любил заглянуть в вестибюль Верховного суда, что по соседству с ИМЛИ (тогда мне почему-то казалось, что это Верховная прокуратура), и постоять перед огромной мраморной доской, которую каждый раз перечитывал с наслаждением — садистическим или мазохистским? — не могу наверное сказать. Дальше вестибюля, Бог милостив, нога моя не ступала. На мраморной скрижали был список заплечных дел мастеров — удивительный список, Салтыкова-Щедрина читать не надо: Казнин, Уховертов, Ногтевой, Зубодеров... что-то подобное там было написано. Каждый раз, перечитывая этот список хотя бы до середины, я преисполнялся гражданского пафоса и бежал в мастерскую Мессерера, где жил уже как в свободном мире.

Там — наискось через улицу, ста метров не будет — когда-нибудь тоже появится мемориальная доска: в этой мастерской, с осени 79-го, после истории с «Метрополем», особенно часто все мы, подельники, встречались, спасались, выпивали, принимали гостей... Там я познакомился с Коноваловым, великим хирургом, который лет через пятнадцать спас мою жизнь...

В здание Верховного суда на этот раз я не зашел, но, чувствую, все лучше мне по мере моего продвижения по Поварской. Тем более что в конце пути ждет меня плов от таджикского посольства... Снова повеяло Азией... Плов, улица, ИМЛИ, «Метрополь»... Воспоминания нагрянули...

Как писал Сергей Салтыков, любимый мой бард:

«Воспоминания нагрянули,
три пирожных на рояле
и свиданье на Росстанной,
на котором вы сказали:
«Муж пришел с войны увеченный,
головы почти что нету,
но скажите же, не вечно же
жить с подобным человеком!..»

В таком состоянии иду, понимаю, что запаздываю, припускаю... и вхожу во двор «Советского писателя», где после долгого непечатания, при Горбачеве, стали снова издавать мои книги — «Пушкинский дом» в том числе. Чтобы попасть из опалы в фавор, оказывается, надо перейти дорогу... Никаких объявлений, никто не знает про презентацию, пловом не пахнет. Единственное утешение — мой сын, которому я там назначил свидание.

— Слушай, — говорю после того, как мы с ним все там облазили, — может, они перепутали? Может, я, старый дурак, перепутал? Может, плов от таджикского посольства все-таки в Союзе писателей?..

Мы выходим из ворот бывшего «Советского писателя», и я с ним делюсь удивительным открытием: вся московская моя жизнь, оказывается, на Поварскую-Воровскую нанизалась. Как шашлык на шампур. И главное — в той же самой последовательности, в какой происходила: сценарные курсы — Союз писателей — мировая литература — мастерская Мессерера — «Советский писатель»... четверть века...

Вот сейчас, говорю, пойдем назад — и ты увидишь, как будет этот шашлык воспоминаний дальше нанизываться.

Сын кивнул, мы пошли в обратном направлении.

Мы идем, но воспоминаний почему-то больше нет. Как будто по улице Поварской можно ходить лишь в одну сторону. Как будто по ней нельзя пройти дважды — как два раза в одну реку? Или в обратную сторону я реже ходил?..

Потом я понял. Я ждал воспоминаний в прямой последовательности, но шли-то мы вспять. И теперь куски моей жизни должны были не протыкаться шампуром, а соскакивать с него со свистом, брызгая горячим жиром...

И только я так подумал, увидел дом Балтрушайтиса, где два года назад впервые выступал в России как джазмен вместе с Владимиром Тарасовым, читая под его дивный аккомпанемент черновики Пушкина... Потом увидел дом, в подвале которого театр Анатолия Васильева: мы с ним собирались делать спектакль по «Пушкинскому дому»... Потом — школа Гнесиных, мимо которой сто раз проходил, засматриваясь на девочек со скрипками, а много лет спустя единственный раз был внутри — слышал мальчика Женю Кисина: тогда он замечательно играл Прокофьева... прошло десять лет, и я оказался среди тех, кто вручал ему премию «Триумф»...

Смотри-ка, все сходится, говорю сыну, работает обратная перспектива. Но главное — воспоминания-то какие: Балтрушайтис вместо Верховного суда, Кисин вместо ИМЛИ...

Зазеркалье. Другая жизнь...

— А вон там, — сын махнул рукой в переулок, — дом, в котором я сейчас живу.

Тут, значит, мой сын живет... Запомним...

Хоть и нарушается хронология.

Но, во-первых, это его жизнь.

А во-вторых — все-таки переулок...

А дальше, на подходе к ресторану ЦДЛ, — резиденция немецкого посла. Здесь я с 90-го года, с момента основания Пушкинской премии фонда А. Тепфера, бываю регулярно — как самый первый ее лауреат. На торжественных приемах.

Об одном таком приеме стоит рассказать.

Привез меня мой знакомый. Припарковал машину — где ему сказали менты. Ментов было много: на приеме в этот раз присутствовал, кроме русских писателей и немецкого посла, министр иностранных дел ФРГ.

Выпил я там. Каюсь. Один бокал немецкого пива. Пить хотел...

Выходим. Видим, толпа.

Как выяснилось, ДТП. Какой-то мужик, неудачно повернув направо, в переулок, туда, где мы припарковались, не вписался, врезался в машину, стоявшую на углу, толкнул ее, та машина толкнула другую, та нашу. После чего у нашей машины открылся багажник. В котором лежали весьма ценные вещи, в частности радиотелефон. Говорю в прошедшем времени — потому что, когда мы туда подошли, в багажнике ни радиотелефона, ни других ценных вещей не было.

Знакомый решил разобраться с ментами, которые разбирались все это время с основным. И наша разборка в отличие от основной с самого начала, вижу, идет на повышенных тонах. Что несправедливо.

Подхожу так вальяжно, при галстуке, только что от министра иностранных дел ФРГ:

— В чем дело, товарищи?

— А ты, пьяная рожа, вали отсюда!

Мне такой ответ почему-то не понравился.

Расслабился, как видно, я на приеме. Или галстук туго завязал. Попросил, все еще вальяжно, удостоверение показать.

Мент что-то говорит — не мне, в свою рацию, через минуту подкатывает воронок, меня туда запихивают, и еще через три минуты сижу за решеткой с девушками, заподозренными в легком поведении.

Давно я не был за решеткой.

Столько, сколько по Поварской не ходил...

Потом, конечно, меня отпустили. Мой знакомый постарался.

К нему претензий почему-то не было...

Наконец дошли мы до Союза писателей. Нашли свою презентацию — плов еще не подавали, но видно, что будет. Сообразил я, что для человека, приглашавшего меня сюда, сверстницы моего сына, «Советский писатель» или Союз писателей — один хрен, оба бывшие.

Хорошая презентация.

Даже умудрился что-то на ней сказать.

О том, что Россия — граница даже не Европы с Азией, а времени с пространством. Что как бы невозможно.

Тем не менее — вот, мы на ней живем...

Потом явился плов. Но прежде плова я увидел Тимура Пулатова, начальника Союза писателей, с которым Пен-центр, где я президентствую, воюет. А я с Тимуром знаком тридцать пять лет — со сценарных курсов, что через дорогу. Я знал его родителей (которых, оказывается, уже нет в живых), знал его сестер (которые замуж так и не вышли), знал тогда и сейчас тоже знаю, что Тимур талантлив (это никуда не девается). Поэтому, войдя в кабинет, в котором он сидит, где много лет назад сидел Марков, начальник бывшего Союза писателей, где Пулатов ничего не изменил — ни мебели кожаной, ни ваз и ковров на темы дружбы народов, я с былой нежностью молвил:

— Поздравляю, Тимур. Теперь у тебя есть свой мавзолей...

Вот моя жизнь. Шашлык.

И Поварская — мой шампур.

Где я живу? В Питере? В Германии? В Америке? Там, где рыба? Где?..

Все журналисты с этим вопросом лезут.

Где-где... На Поварской-Воровской, вот где!..

— Смотри-ка, — сказал я сыну, с некоторой даже гордостью, будто все это я сам устроил, — сколько меня на одну улицу нанизалось. Начиная с шестьдесят пятого, когда поступил на Высшие сценарные курсы...

— Между прочим, — обиделся сын, — в шестьдесят пятом я родился.

Андрей БИТОВ