NATA ИЗ КИЛЛЕРОВА ТУПИКА

Человечеству свойственно желание увидеть себя, даже в собственном безобразии, со стороны. Ната Конышева ему помогает.

NATA ИЗ КИЛЛЕРОВА ТУПИКА

В жизни не встречал я такого наркомана. И хотя употребляет всего один-единственный наркотик, он посильнее любых, ныне действующих. Речь идет о холстах, кистях и красках, которые входят и выходят из Наты в таких количествах, рождая такие ощущения, что я невольно подумал: Конышева — художник Божьей и дьявольской милостями.

Ее мастерская у черта на рогах, не в смысле далеко, а в самом прямом — под Яузским мостом, в древнем, пропахшем мышами и бомжами Серебряническом переулке (который я тут же переименовал в Киллеров тупик), в старом купеческом особнячке, грозящем развалиться, где, как мне кажется, живут только ее картины. Их здесь так много (в каждой, считая вместе с подвалом, то ли из восьми, то ли из десяти комнат и, само собой, в коридорах теснятся десятки холстов, а на них сотни загадочных персонажей), что мы с фотографом Виктором Брелем бродим по мастерской, как по лесу, пытаясь не заблудиться. Если же добавить, что в этих «джунглях» встречается еще и самая разнообразная «фауна» — то огромное чучело лебедя, то гипсовая баба в комбинации, то рыцарь в ржавых доспехах, но без головы, — вы наконец понимаете, что находитесь на фантастической, то бишь сказочно-художественной «помойке», где странно-органичное сочетание дворцовых шедевров и уличного китча даст сто очков любому вернисажу.

Зная, что сейчас ее будут фотографировать, Ната снимает с головы вечную свою бейсболку, а вместо робы, подпоясанной чем-то вроде веревки, накидывает «историческую» пуховую горжетку. Затем водружает на дореформенную плитку суперсовременную сковороду, заливает ее водой, кидает туда рыбу (вариться!) и заявляет, что сначала нас покормит.

— Эту сковороду мне за картину дали, — невозмутимо объясняет она. — Беру все, что предложат.

— А правду говорят, что ты когда-то любую свою картину отдавала за «старую» тридцатку?

— И метровые и двухметровые, — подтверждает Ната.

Об ее патологическом бескорыстии и ошеломляющей искренности ходят легенды. Подруга и знаток «чудных» московских художников — Зверева, Яковлева и, конечно, Конышевой — Наталья Шмелькова рассказывала мне забавную историю. «Помню, Ната очень нуждалась, и я привела к ней покупателей — мужа и жену. Они хотели купить одну картину. Но, зайдя в мастерскую, настолько обалдели, что стали ссориться — сколько купить. Решили взять три. Я сижу очень довольная. Но... Тут входит Конышева и вдруг заявляет: «Да куда вам столько — солить, что ли?» Я прямо обмерла. А она продолжает: «На днях один купил у меня картину, а потом принес обратно — разочаровался».

Вскоре я и сам стал свидетелем ее безумств. Как-то, решив нас познакомить, Шмелькова привела меня на выставку Конышевой в ЦДХ. Увидев Наташу, художница воскликнула: «Слава богу, пришла!» И потащила ее к громадному холсту «Салон Венеры», крича по дороге, что картина недописана. И тут же, на глазах изумленной публики, разведя краски, мгновенно вписала Наташу в свой фантасмагорический «салон». Помнится, на той же выставке не хватило стен для дикого количества холстов, которые Конышева, по обыкновению, привезла с собой. И оставшиеся без места картины Ната раздавала всем, кто попадался под руку, — разумеется, бесплатно. Между тем почти всю выставку раскупили. И на эти, по выражению Конышевой, «шальные» деньги она купила очень дорогое антикварное пианино для сына Кирилла, с одной лишь целью: написать его за этим «фоно».

...Но вот рыба наконец подана. Закусываем на колченогой тумбочке, в компании экстравагантных портретов. В одном из них, кажется, узнаю... «Ну да, — подтверждает Конышева, — это Петя Панин, наш гитарист и бабник». Рядом с Петей пучит глаза старая добрая ведьма. Ее сосед, курчавый субъект, похож на римского патриция с глубокого бодуна. «Это мой второй муж, — охотно рассказывает Ната. — Подобрала его в сумасшедшем доме, он там косил от суда. Ему нужна была московская прописка. Ну, я ему прописку. А он вдруг захотел в Лос-Анджелес. И умотал туда как адвентист — уж не знаю, какого дня. Я ему в дорогу картину написала: как эти адвентисты моют ноги друг другу». — «Значит, не везло с мужьями?» — сочувствую я. «Не скрою. Мужики бежали от меня со страшной силой. И очень далеко».

Наверное, я их понимаю. Конышевой, при ее абсолютной самодостаточности, мужья, в общем-то, до фени. И хотя от одного все же родила сына, расставалась с ними так же легко, как и они с нею. Что касается нынешнего ее фаворита — сюрреалиста, обремененного женой, тремя детьми и живущего тут же, в «Киллеровом тупике», то этот персонаж, именуемый Кротов, присутствует на всех последних конышевских картинах. Судя по этим творениям, к Кротову у Наты чисто материнские чувства: тут она его и кормит, и спать укладывает, и... даже хоронит. «Успение Кротова» я застал в зале на Солянке — двухметровое полотно с лежащим во весь рост человеком в нижней рубахе и кальсонах, со свечой в желтых пальцах, босые ступни упираются в нагло обнаженный женский зад, вокруг порхают чудовищные бабочки, ползают щерящиеся крабы...

Вот уже много лет все ее творчество преследует один и тот же — риторический — вопрос: кто же она, эта «странная» Конышева? А ведь вся ее странность заключается лишь в том, что живет и дышит Ната только на своих холстах, что в своем искусстве — единственна и неповторима, ибо никто другой в нашей художнической среде не умеет так видеть и с таким печальным и веселым сарказмом отражать человеческую жизнь.

Увидев ее картины, я поразился тому, сколько в них (одновременно!) красоты и уродства, сумасшествия и внутренней логики. Образы и предметы Конышевой пляшут в буйном фейерверке красок, мчатся куда-то — то ли в прошлое, то ли в будущее, ряженые и обнаженные, плачущие и смеющиеся. Мрачен и праздничен, смешон и драматичен этот великолепный абсурд; до жути реальны и фантастичны — быль и небывальщина. Вот она разворачивает свою «Ярмарку» в Измайлове, и — тут вам и псевдонародный русский базар, и современная «блошинка», и древние бояре, и новые русские, и медвежий цирк, и американские горки. Налево пойдешь — рабынями торгуют, направо — Даная мчит на мотоцикле. В самом центре трон, на троне младенец в памперсах, с бутылочкой, а над ним дьяк с грамотой, читает послание. Писано до президентства Путина. Но какова интуиция?..

На другой картине — праздник в Центре искусств им. художника Зверева. Выставка немыслимых скульптур, среди них ходят загулявшие гости, в сторонке — человек с метлой. «Это ангел, — поясняет Конышева. — Случайно залетел. Ну, я его одела в фартук, дала метлу. Подметает за художниками...»

Между тем она обожает классику — Рафаэля, Тициана, Веласкеса. Говорят, объездила на халяву (прикидываясь дурочкой) почти всю Европу, посетила все музеи, молясь на живопись Возрождения. «Как бы я хотела так же писать — спокойно, неторопливо, с верой в Бога, — размышляет Конышева. — Не получается. Ужасно тороплюсь! Видишь, какое у меня все отрывистое?»

Лихорадочность ее кисти — от хаотичности нашей жизни, и тем более жизни петербургской и московской богемы, в квартирах и салонах которой (хочет она того или не хочет) варится Конышева. Отсюда и вечная ее тема: жизнь — как бред, бред так называемой творческой интеллигенции с ее выпендрежем, бордельным бытом, самолюбованием, безвкусием, претенциозностью.

— Как-то пригласили писать семейный портрет, — вспоминает Ната. — Я их изобразила у камина работы Врубеля. Камин вышел потрясающе. А портрет хозяину не понравился. Он заявил, что я уродую людей. Да я и сама знаю, что уродую. Из меня придворный художник — что из тебя профессор ботаники.

— Так и не взял портрет?

— Взял, но с возмущением.

— Значит, все-таки дошло, что это — искусство. А возмущался, чтобы поменьше заплатить, — полагаю я.

— Да нет, они бы много заплатили, если бы я породу улучшила. Всем хочется быть красивыми. Я бы и сама заплатила, чтоб меня красивой нарисовали.

В другой раз Ната «обидела» известную пожилую литераторшу. Узнав, что она специалист по Толстому, изобразила ее с кинжалом в руке — на кинжале наколот бронзовый Лев Николаевич. Тоже очень возмущалась, но портрет взяла — всего-то за «старую» тридцатку. А потом пригласила Глазунова, и тот изобразил старушку седой девушкой с золотыми (!) глазами. Всего за 500 рублей...

Съездив в Италию, Ната увлеклась библейскими сюжетами. С тех пор висит в мастерской трехметровое «Искушение Святого Антония».

— Слыхал про его чудеса, — замечаю я.

— А в том доме, где я писала, — сплошные искушения, — возражает Ната.

— Причем же здесь Святой Антоний?

— Я была в Падуе, в его монастыре. Видишь, тут и монастырь — на заднем плане пять куполов. У Святого Антония кто только не бывал — и Босх и Дали. Помнишь, у Дали? Идет стадо слонов — и Антоний их осеняет крестом. У меня так же — видишь, крестом замахивается?

— На эту желтую бабу с сиськами?

— Потому что она его искушает.

— А это что ползет?

— Улитка — фарфоровая, таких в подземном переходе продают. На улитке баба без ног, едет верхом: амазонка. У них там каждый занимается чем хочет и превращается в кого захочет. И все друг друга искушают. А это ангел летит с благой вестью. Но они его не замечают.

— Почему же эта картина у тебя осталась? Не купили? Или тоже обиделись?

— Да зачем она им нужна? Если бы и взяли, в дверь не пролезла.

— А чего ты вдруг в Библию ударилась? В Бога поверила?

— Нет. Я же художник. А художники всегда из Библии сюжеты брали.

— Ну, это в прошлом, когда все были верующие.

— Верующие? Взять хоть итальянцев: что они под юбками творили у своих возносящихся Мадонн!

Среди массы картин, томящихся в мастерской Конышевой, большинство незаконченные. Идеи в голове у Наты рождаются одна за другой, одна обгоняет другую. И, не в силах сдержать эмоций, она пишет одновременно десять-пятнадцать картин. Свои работы называет «детьми» и уверяет, что всех их любит — и плохих и хороших. Сосед, художник Кротов, другого мнения: «Твои работы, — говорит он, — не дети, а выкидыши». Кротову дерзкая Ната не перечит. Соглашается: «Не хватает у меня таланта».

Когда-то она исповедовала экспрессионизм, в этом романтическом художественном направлении XX века ее подкупали эмоциональность, динамика, воображение. Но, будучи в первую очередь сатириком, эдаким русским Свифтом в живописи, Ната Конышева стала обличителем мира ложного искусства, ложной романтики, псевдобогемы. Мотивы этих картин — из той русской сказки: про то, как безобразная ведьма утопила Аленушку и облеклась в ее сарафан.

Тем не менее Конышеву покупают. И чаше всего именно те, кто боится ее снайперских попаданий: человеку свойственно любопытство, желание увидеть себя (даже в собственном безобразии) со стороны. За границей же, где она постоянно выставляется, раскупают целые выставки. Иностранцев, особенно коллекционеров, увлекают не только ее монументальные пародии. В Ницце у знаменитого коллекционера Рене Гера я увидел целую серию ее редких романтических картин. Впрочем, Конышева — романтик особого склада: она певец обездоленных — людей, которым жизнь доставила не много радостей. Но вот что удивительно: все ее романтические герои — и бомжи, и инвалиды, и просто одинокие — восхищают жизнестойкостью и внутренней силой. Быть может, потому, что, ощущая некое духовное родство с этими людьми, Ната дарит им ту силу жизни, которой в полной мере обладает сама.

Вспоминаю одну из таких картин — «Ангел Старого Арбата». В лучах тихого осеннего солнца по изуродованному «перестроечному» Арбату посреди глумливой толпы идет на костылях девушка с... крыльями за спиной. Я иду за ней и знаю: сейчас она взлетит. И воспарит над хаосом и мусором житейским.

Леонид ЛЕРНЕР