СОРОКИН-САН

«Японцы обещали мне через двадцать лет сделать искусственные крылья»

СОРОКИН-САН

Последние два года культовый, как принято говорить в определенных кругах, писатель Владимир Сорокин в основном обитает в Японии. В университете ведет семинары по русской литературе. Как объясняет сам Сорокин, эта марсианская культура — параллельная и Западу и Востоку — ему как раз под стать. Он занят всего семь часов в неделю. Остальное время волен посвящать только себе, тем более что Япония, признается Сорокин, такой мир, который можно наблюдать, но участвовать, войти в него нельзя: «Возможно дружить с японцем лет десять, но ты никогда не будешь занимать для него обычное человеческое место. Всегда останешься для него неяпонцем». Ему предоставили двухэтажный домик с садом, и это при том, что средняя японская семья, как правило, ютится в крохотной, по-нашему малогабаритной, квартирке

Когда пытаешься разузнать, чем он заполняет свободные минуты-дни, в ответ слышишь невозмутимое: «Пишу. Пока люди будут рождаться и переживать детские травмы, у них будет вечный разрыв с окружающим миром. Разрыв, который необходимо чем-то заполнять». Один из таких способов «заполнения» — писательство. Можно считать, его личная патология достаточно сильна, учитывая, какое невероятное удовольствие он всегда получает от самого процесса писания.

— У меня отношение к литературе, как к наркотику, без которого в нашей жизни невозможно обойтись. Она дает чувство забвения: себя, реальности, проблем.

— Чем же вас так не устраивает эта реальность?

— Да многим. Не устраивает тотальная зависимость от тела. Понимаете? Я должен его каждое утро будить, тащить в ванную, мыть его, чистить, потом набивать пищей...

— Воюете с телом? Да для многих в этих мелочах заложено столько удовольствий!

— Есть и удовольствие. Но я бы очень хотел, чтобы у меня выросли крылья. Чтобы взлететь и летать. А не в этих вонючих машинах ездить. Так хочется большей свободы. Еще жабры хочу иметь, чтобы нырнуть и провести несколько суток под водой. Это было бы супер! Вот надеюсь на генную инженерию. Японцы обещают через двадцать лет сделать искусственные портативные крылья.

— Значит, говорите, лет через двадцать?.. Ну, доживем! Может, вместе и полетаем...

— Если бы мне завтра сказали: проводятся генетические опыты и нужны добровольцы для, допустим, пересадки жабр или создания иной функции глаз, видения сквозь вещи — я бы тут же пошел! Человек же о себе совсем ничего не знает, не понимает, как функционирует его мозг. Поэтому часты депрессии, неуверенность в себе...

— ...которые, несмотря на всю их мерзопакостность, и делают нас мудрее.

— Меня действительно часто огорчает вся наша физическая жизнь. В том числе сексуальная. Уж скольких женщин я любил, но у меня никогда не было чувства, что я полностью сливаюсь с кем-то. Никогда. На несколько секунд — да, было. А полностью... И вообще было бы намного интересней, если бы все происходило без пота, кряхтения — этой убогой физиологии. Понимаете?

— Не-е-ет... Для меня все это так естественно: бывает смешным, забавным, трогательным, но убогим — никогда. По-моему, это как раз и сближает. На самом-то деле, если это вас так тяготит... В общем, все от вас зависит...

— Выделение пота? (Смеется.) Ну уж это — нет!

— Известно много примеров силы человеческого духа. Когда люди так овладевают своим организмом, что оказываются способными абсолютно контролировать внутренние процессы: сердцебиение, дыхание. Стоит только овладеть собственным телом, как многое становится возможным. Так же и с чувством близости. Если ты внутренне открыт к близости, принятию другого, тогда все это и приходит.

— Я хочу этого, а ничего не происходит! Значит, от меня не зависит. Или надо несколько лет посвятить медитациям. У меня на это времени нет. Я хочу, чтобы все пришло сразу.

— Честно говоря, звучит это так по-детски — «хочу все и сразу». Или у вас в жизни всегда так и получалось?

— Вот с литературой именно так все и было. В 14 лет я написал первый эротический рассказ, принес в школу. Правда, сообразил: если скажу, что сам написал рассказ, мне никто не поверит. И я сказал, что просто перевел текст с английского. Рассказ прошел на ура!

— Испугались насмешек, поэтому придумали историю с переводом?

— Я испугался того, как легко у меня все получилось. Чем я только в детстве не занимался! Довольно рано начал музицировать. Думал о серьезной карьере пианиста. Пока в девять лет мне не изуродовали руку. Мы жили тогда в Подмосковье. Однажды я сидел в саду в шезлонге. Мой друг подбежал сзади, хотел напугать и выбил у шезлонга подпорку. Я упал и защемил в деревяшках, как в ножницах, мизинец. Ну и все, с музыкальной карьерой было покончено. У меня вообще все детство состоит из потрясений. И очень редких ярких вспышек радости. Было много разных травм. Началось все с одной истории, мне было тогда около трех лет. Очень хорошо это помню. Родители обедали, а я играл в детской. Там стоял письменный стол, рядом с батареей. И я полез на этот стол, цепляясь спиной за батарею, на которой был кран без вентиля. Полз-полз, весело что-то напевая, и сорвался. Затылком напоролся на этот кран. Удар был такой силы, что я повис на железяке, потерял сознание. Только когда затих, родители заметили, что со мной что-то случилось. Правда, после этого происшествия я стал видеть очень яркие фантазии.

— Есть такая теория: от частых ударов по голове загибаются извилины, что повышает интеллектуальные способности человека...

— Были и душевные потрясения. Помню, как отец повел меня на аэродром в Быково. Я не знаю, с чем сравнить то ощущение, когда я в первый раз увидел самолет. Чудовище, которое зарычало, стало подниматься... Со мной была жуткая истерика. Я сразу описался... Я вообще был очень искренним мальчиком.

...В общем, еще в детстве, когда занимался музыкой, рисованием, я понимал: нужно много, очень много работать, чтобы чего-то добиться в этих областях. А в литературе мне все, что называется, преподнесли на тарелке с голубой каемочкой. И все, что мне потом оставалось делать, было связано только с самообразованием, поиском своей литературной стратегии.

— Получается, что реальный мир уродлив, непредсказуем, зато в мире книжном никакие поражения вам незнакомы...

— В воображении я ворочаю мирами! Любой роман — это параллельный мир. А в жизни, к сожалению, только один мир существует. Скучно это. Но я себя развлекаю. Хотя это чувство скуки сильнее меня. Видно, планида у меня такая. А вам разве не бывает скучно? Вам сколько лет?

— Двадцать шесть. И что самое интересное, с каждым годом жить становится все любопытнее.

— Мне сорок четыре. И, конечно, в вашем возрасте я тоже не чувствовал скуки. И так — лет, наверное, до тридцати. До 25 лет тело еще биологически меняется. Само по себе дает импульс к жизни. И нет времени на депрессии. Но как только человек перестает расти, начинается обратное движение. Уже другие процессы в психике запускаются. У вас это тоже все будет.

— Я романтически настроена, верю в силу духа, которая вечно стремится к движению и развитию. Вот так!

— Да я только тем и жив, что силой духа. Но тело тоже очень сильное. Депрессии — это энергия тела. Что ни говори, но если я вам сейчас вилку воткну в руку, у вас все тут же из головы вылетит. Если что-то сильно заболит, с этим приходится считаться.

— Все, я придумала. Вам понравится моя идея. Я знаю. Есть такое местечко в Индии, Бадгайя. Там огромный буддистский монастырь. А еще — дерево, остановившись у которого Будда достиг просветления. Вот где все поголовно счастливы. Там встречаются люди с полупрозрачными телами. Все только и делают, что взлетают. Может быть, вам туда сбежать, в монастырь, там и полетаете вволю?

— Мне часто необходимо быть наедине с самим собой. Но я абсолютно мирской человек. Отшельничество не для меня. Просто я хорошо чувствую: интересный передо мной человек или банальный. Это как чувство цвета или звука. Стараюсь общаться с теми, кто мне приятен. С другими — держу дистанцию.

Я был в местечке Камакура, под Токио, на побережье океана. Там есть статуя громадного — метров пятнадцати — Будды. Люди испрашивают у него свою судьбу тем, что вытягивают заготовленные послания. Это есть и в европейской традиции: когда попугай тянет билетики у шарманщика-гадальщика. Я вытянул: «Не общаться со скучными людьми». Я долго пытался выяснить у японцев, что это за иероглиф «скучного человека». Контекст все-таки важен. Они сказали, что это тот человек, который думает только о материальном, очень верит в силу денег — всего внешнего. Я рад, что и раньше следовал наказу Будды, мало общался с подобными людьми.

— Значит, наукой светских ритуалов себя не утруждаете и даже в патовой ситуации?

— Я очень хорошо умею мимикрировать. И в любой ситуации могу разыграть из себя человека довольного. Просто для меня главная проблема в отношениях — выносимость. Может быть, поэтому у меня почти лет двадцать не было серьезных романов. Я считаю высшим даром — умение не замечать друг друга. Ирина, жена моя, гениальна в этом.

Хотя, конечно, я постоянно влюбляюсь, меня тянет к очень многим женщинам. Вот вы сидите, мне хочется вас потрогать. Но не все понимают это.

— Ну почему же!

— Я учился во втором классе, когда открыл для себя, что мужчина делает с женщиной. Скоро рассказал об этом знакомой девочке Наташе Козловой, которая тогда еще и в школу не ходила. И вот однажды вечером — зимний двор, рядом угольная куча, луна — представляете? Мы в шубках и валенках пытались стоя заниматься любовью. Ей, видимо, было очень щекотно, она все время смеялась. А я именно тогда почувствовал, что женщина — это всегда нечто ускользающее. И что бы я ни пытался с ней сделать, она — хохоча! — всегда будет от меня ускользать.

...Может быть, у меня еще и потому не было серьезных романов, что я довольно сознательно берегу себя для литературы.

— Вы такой спокойный, рассудительный, неспешный. А на сумасбродные, отчаянные поступки когда-нибудь отваживались?

— Я несуеверный человек. Но в моей жизни не раз были некие указующие жесты судьбы: что мне не надо делать. Допустим, я никогда не мог ударить другого человека по лицу. Хотя мне самому часто попадало, особенно в школе. А один раз, я уже учился в институте, мы с однокурсниками поехали на весенние каникулы в Зеленоград. Там в пивной какой-то полупьяный молодой человек из местных стал просить у меня денег. И когда я отказал, он вцепился в меня, разорвал рубашку. А я был уже немного пьян. В общем, дико разозлился на него. Этот парень вышел на улицу, я — за ним. И вдруг почувствовал, что готов его убить. Я был уже в шаге от этого, когда неожиданно между нами оказалась женщина. Откуда она взялась? Не знаю. Но тем самым она меня остановила от... другой судьбы. И дело не в том, что если бы я его покалечил, то попал бы потом в тюрьму. Ударив другого, я перешагнул бы через себя, свою природу и стал бы уже другим человеком. Вот таким знакам я верю. Благодаря им я стал понимать, что нельзя опускаться до уровня обычных человеческих реакций: оскорбления, низкой обиды, раздражения. Сейчас стараюсь многое не замечать.

— Хороший защитный механизм: раз не вижу — значит, это и не существует...

— Для меня вообще почти вся мистическая помощь в жизни давалась через женщин. Так получилось, что первый человек, который захотел опубликовать на Западе мой роман, была жена Синявского, Мария Васильевна. Хотя когда я посылал ей «Очередь», думал лишь о том, что этим просто сохраню вещь, иначе пропадет при обыске. И совершенно неожиданно получил ответ, в котором она писала, что роман ей понравился и она хочет его издать. Светлана Конеген познакомила меня с режиссером Зельдовичем, с которым мы сделали фильм «Москва», думаю, в декабре будет премьера.

Одна женщина познакомила меня с кругом андерграунда, в котором я и состоялся как писатель. Она была зубным врачом, лечила меня, Кабакова, Булатова. Случайно я рассказал ей, что рисую. И она показала мои работы своим знакомым «странным» художникам. Так началась совершенно новая для меня жизнь. Я и до этого немало встречался с философами, филологами. Они были хорошо образованны. Но большинство по ментальности все равно оставались советскими людьми. У них не было самого важного — дистанции по отношению к нашему обществу. А общество чем ужасно? — это тотальная машина опошления. Если ты ей отдашься, она быстро переработает тебя в фарш. Вот литератор типа Вознесенского. Он всегда представлял себя крутым авангардистом. Но был авангардистом исключительно советским. И на Западе никому никогда не был интересен, как нашенская «водяра» местного разлива. А литература, как водка, должна быть конвертируемой.

— Вы ведь профессионально занимались полиграфией, сами оформляли свои первые книжки. Были даже художником в журнале «Смена». Наверняка рисовали и автопортреты. Как вы сам себе?

— Автопортреты не сохранились. И хорошо. Мне они не нравились.

— Считается, что животные выражают бессознательное своих хозяев. У вас есть Савва (собака)...

— Савву подарили в свое время моей жене. Сам бы я никогда такого не выбрал. Тварь такую дрожащую. Какой он? Хрупкое ранимое существо.

Майя ЧАПЛЫГИНА