Борис ЕЛЬЦИН: «Я отдал все силы, всю душу своему президентскому марафону. Я честно выложился на дистанции.Если у меня есть необходимость в чем-то оправдываться, то вот мое оправдание: можете лучше — попробуйте. Пробегите эти сорок тысяч заново. Быстрее. Лучше. Изящнее. Легче.А я это сделал».
КАК ВАЖНО БЫТЬ СЕРЬЕЗНЫМ
Третья книга ельцинских мемуаров вызвала неожиданно живую реакцию. Для современного общества, где книг читают все меньше, а о прежних правителях забывают стремительно, эффект необычный. Любопытно, что главную рекламу ельцинским воспоминаниям делают оппоненты — вроде обретших наконец единомыслие Е.А. Киселева и А.В. Коржакова. Их главный тезис — мемуары подложны, Ельцин как автор фигура фиктивная (эдакий зицпредседатель Фунт) и все это — очередные козни «семьи», т.е. литобработчика ельцинских разговоров В.Б. Юмашева.
Сперва, наверное, стоило бы объясниться насчет подложности мемуаров. Киселеву-Коржакову не приходит в голову, что данный тезис эквивалентен утверждению: «Юмашев — гений». Если допустить, что Юмашев сам сочинил большую часть «Президентского марафона», это заставляет допустить, что большая часть «Исповеди на заданную тему» и «Записок президента» есть такой же плод юмашевской фальсификации — ибо никаких принципиальных стилистических и композиционных отличий третьего тома от первых двух не наблюдается. Единство авторского образа выдержано в полной мере. Если настоящий автор третьего тома Юмашев, а Ельцин и понятия не имеет о том, что от его имени там понаписано, тогда то же самое можно сказать и о предыдущих двух томах. Но тогда получается совсем интересно... Темы, сюжеты, интерпретации событий, содержащиеся в первых двух томах, никакому особому сомнению не подвергаются и подтверждаются весьма большим количеством независимых свидетельств. Люди, участвовавшие в описанных событиях, находившиеся рядом с Ельциным, признают, что дело было именно так. «Вот загадка моя, хитрый Коржак, разреши».
Тезис о кознях «семьи» также не очень внятен. Кто, собственно, является объектом и жертвой этих козней: Примаков? Лужков? Гусинский с Березовским? Но перечисленные лица и без этих козней находятся не в самом лучшем состоянии, ибо и кроме «семьи» их есть кому не любить и желать поставить на место. Странна PR-кампания по сверганию уже поверженных, а вдвойне странна, когда такую кампанию разворачивает гений (см. выше), вдруг всю свою гениальность непонятно почему утративший.
Если же посмотреть на проблему под другим углом — без гениев, козней и премудроковарных интриг, в анализе которых запутываются сами хитроумные аналитики, — все выглядит существенно проще. Всякие мемуары — тем более мемуары крупного политика, правившего страной в критические моменты ее существования, — представляют собой важный и ценный источник, пополняющий наше историческое знание. Но дело в том, что для героев и организаторов информационных войн (к каковым войнам до недавнего времени сводилась вся российская политика и — как знать — может быть, снова будет сводиться) всякое историческое знание — смертельный яд. Чтобы информационная война была абсолютно успешной, объекты воздействия, т.е. рядовые граждане, должны обладать минимальным объемом оперативной памяти (чтобы в нее влезала только последняя порция агитпропа — и ни байтом больше), а долгосрочной памятью — не обладать вообще. Для того чтобы свобода слова, как ее понимают наши спецпропагандисты, процветала, нужно вплотную приблизиться к идеалу, описанному Оруэллом: все знали, что Океания всегда воевала с Евразией, когда же Океания стала воевать с Востокоазией, все тут же стали знать, что Океания всегда воевала с Востоко-азией. При полном отсутствии исторической памяти удобнее знать, что Гусинский всегда дружил с Березовским (вар.: всегда воевал с Березовским), с Коржаковым, с Кремлем, с Чубайсом etc. Более того, сердечная заливистость борцов и пропагандистов связана с тем, что сами себя они этой долгосрочной памяти успешно лишили, а оперативную — сократили до минимальных пределов. Это позволяет им искренне верить в то, что Океания всегда воевала с Востокоазией, и подкупать своей искренностью слушателей со сходным объемом памяти. Мемуаристика, пусть сколь угодно субъективная, но изданная, опубликованная и потому уже не подлежащая постоянному переписыванию в угоду текущему моменту — «еже писах, писах», — для определенного типа политической культуры, именуемого тоталитарным, является вещью убийственной, ибо делает прошлое объективным.
Кроме этой главной причины, для поношения мемуаров есть и второстепенные. Работа всякого политического аналитика является разысканием, производимым на основе косвенных улик. Аналитик не сидит под столом и не стоит за портьерой в кабинетах власти и потому не имеет прямых свидетельств о том, как все было на самом деле, как и почему принимались те или иные решения. Если же он все-таки стоит за портьерой, т.е. полагает себя свидетелем, а то и прямым участником событий, то, скорее всего, ему просто впаривают желательную версию. Аналитическая работа — это что-то вроде вычисления координат невидимого небесного тела по производимым этим телом гравитационным возмущениям, воспетое Энгельсом в «Анти-Дюринге» открытие планеты Уран на кончике пера. Но все такие вычисления — всего лишь правдоподобны. Более или менее истинными они делаются тогда, когда в предсказанной точке можно разглядеть Уран и когда выводы, сделанные на основании косвенных улик, сходятся с прямыми свидетельствами. Мемуары, раскрывающие детали политической кухни, — это и есть искомые прямые свидетельства, которые подтверждают выводы, сделанные представителями одного аналитического направления, и опровергают выкладки, сделанные на основе другой концепции. Естественно, что тем, чьи выводы оказались опровергнуты и чьи аналитические способности тем самым оказались под сильным сомнением, все это сильно не нравится и они отнюдь не горят желанием признать свидетельства за подлинные. В ответ на предложение глянуть в телескоп и обнаружить планету Уран в предсказанном месте они резонно возражают, что никакая это не планета, а сплошной пиар «семьи», эту якобы планету Юмашев в телескопе подрисовал.
Горячность опровержений связана прежде всего с тем, что мемуары по большей части проникнуты обыденным здравым смыслом. Нет ни старческого слабоумия, не видно особенных следов дьявольских интриг, а видно примерно то, что часть аналитиков и так видела, про что писала: необходимость не допустить коммунистов до власти, попытка придать второе дыхание реформам, «книжное дело» как успешная месть за авантюрное, проведенное без должной подготовки наступление на олигархов, развод с честолюбивыми Лужковым и Примаковым, поиски наследника, могущего обеспечить плавное преемство власти. Интрига в том, что никакой особенной интриги нет. Вместо потрясающего душу «совершенно секретно» — властная рутина. Достаточно прочесть любые мемуары сколь-нибудь крупного исторического деятеля или сколь-нибудь серьезный труд по политической истории, чтобы воскликнуть: «Узнаю брата Васю!» Ответ царей во все эпохи примерно схож. Такая уж должность.
Что действительно ново и интересно в «Президентском марафоне», это не столько дополнительные свидетельства, подтверждающие прежние здравомысленные соображения, и даже не милые и доселе неизвестные детали из жизни вождей (корова Лужкова, враз переставшая доиться летом 1998 г., отчего прежние поставки мэрского молока в Кремль навсегда прекратились; кожаная папочка Примакова с доносами на вельмож, хоровые песнопения молодых реформаторов etc.). Наиболее интересны порой проскакивающие откровенные признания Ельцина, которые позволяют понять две главные психологические загадки личности первого президента России. Во-первых, откуда все-таки взялись силы на то, чтобы десять лет быть политиком, стоящим на две головы выше всей остальной политмассовки? Во-вторых, все-таки что такое «семья», было там что-то или не было, и если было, то что?
Ответ на первый вопрос неожиданно содержится в признании насчет обидных слабостей по части войны с Ивашкой Хмельницким (дирижирование берлинским оркестром etc.). Ельцин откровенно говорит, что после расстрела Белого дома в 1993 г. он находился в состоянии постоянного потрясения, от которого лечился исконно русским способом, — признание, подтверждаемое сделанными не для печати показаниями других заслуживающих доверия людей. Парадокс здесь в том, что для самых смелых и прогрессивных яблочно-коммунистических обличителей расстрела Белого дома все их проклятия были не более чем заученной риторикой. Обличать политического врага, коли тот так подставился, конечно же, необходимо, но сказать, что пепел Клааса стучал в сердце Зюганова, было бы непозволительным простодушием. Но дело в том, что в сердце Ельцина он стучал и достучался до инфаркта и шунтирования. В сущности, на всю Россию нашлось лишь несколько человек, которым события 1993 года легли страшным рубцом на сердце, — сам Ельцин да пара-тройка наиболее твердых в своих убеждениях анпиловских бабулек. Прочим нашим политикам никакой пепел в сердце не стучал, а просто они занимались обыденно-постмодернистскими словесными упражнениями, основанными на глубокой вере в то, что слово ничего не стоит.
Но именно это объясняет нам то, почему Ельцин — в учебнике всемирной истории, а прочие бравые политики — в отстое. Ельцин в учебнике, ибо его натуре была присуща звериная серьезность. Слово есть слово, дело есть дело, ответ есть ответ. Взявшись за неподъемное дело преобразования России, он единственный отнесся к этому делу со всей величайшей серьезностью, отчего ему и удалось провести страну через первое, самое тяжкое десятилетие переворота и ломки с минимальными потерями. Кто считает их максимальными — пусть перечитает антиутопии конца 80-х. Постоянное осознание государева долга «за Россию перед Всевышним отвечать», а значит, быть страшно серьезным и словом и делом, ибо за всякое праздное слово (не говоря уж о деле) сурово взыщется — это то, что сделало здоровенного мужика инвалидом, но, с другой стороны, это то, что сделало его истинным государем. Покуда элита России захлебывалась постмодернистским уничтожением смыслов — вплоть до самоважнейших, — Ельцин чтил принцип «Как важно быть серьезным» (т.е. «Со словом надо обращаться честно», а равно «За базар ответишь»). Поэтому он — в истории, а Россия — относительно благополучна.
Другая разгадка — это любимейшая и важнейшая тема «семьи», с которой темой последнее время происходит уже нечто совершенно анекдотическое. Последний рейтинг влиятельности российских политиков, публикуемый «Независимой газетой» на основе опросов экспертов, ставит Т.Б. Дьяченко на 31-е место (рядом с татарским президентом Шаймиевым), В.Б. Юмашева — на 35-е, самого же Ельцина — на 67-е. До сих пор считалось, что «семья» потому и «семья», что она сумела по-семейному приватизировать властные полномочия Ельцина. Теперь же выясняется, что можно быть «семьей», даже и ничего не приватизируя, ибо какие же полномочия у отставника, занимающего заднее 67-е место рядом с влиятельнейшим Б.Е. Немцовым? Вопрос о том, чьи же полномочия приватизирует «семья» ныне, остается глубоко неясным, да ясности, собственно, мало кто требует. Важна не реальная ситуация с «семьей» — важен миф о «семье».
Но истинным и главным создателем мифа является сам Ельцин. Успешность агитрассуждений о «семье» связана не с влиятельностью тех или иных лиц, к ней причисляемых, и не с объемом злоупотреблений, этими лицами допущенных, — тем более что все, известное нам об этом влиянии и этих злоупотреблениях, исходит из одного-единственного источника — агентства ОГГ («одна гражданка говорила»), а источник может и ошибаться. Вспомним, сколько говорила, ну, хоть гражданка Карла дель Понте. Может быть, там было много всего, может быть, ничего не было — проблема в том, что, если бы там не было вообще ничего не то что предосудительного, но даже и минимально сомнительного, это бы ничего не изменило, ибо любые обвинения все равно ложились бы на благодатную почву, возделанную самим Ельциным.
Возделал он ее, в каждом своем слове, в каждом жесте, во всей своей повадке демонстрируя практически уже утраченное в нашем быту родовое начало, так хрестоматийно воспетое гр. Л.Н. Толстым (семья Ростовых в «Войне и мире»). Крестьянин Ельцин естественно и органично ощущал себя патриархом, властным, но любящим отцом своих подданных — и своих соработников. Его отношение к тем же «молодым реформаторам» было отношением чисто отцовским — отсылаю к соответствующим местам мемуаров, поразительно напоминающим семейные праздники в доме Ростовых. При такой нескрываемой атмосфере семейной теплоты можно воровать, а можно и не воровать — в воровстве все равно обвинят. Уж слишком нетипично, неформально и патриархально.
В сущности, одна из главных тем мемуаров, нигде не высказанная открытым текстом, это постоянная подспудная тоска Ельцина о том, что Господь не даровал ему прямого наследника мужского пола. Для монарха по природе эта тоска естественна, ибо монарх (в отличие от демократического наемного работника, в идеале руководствующегося принципом «власть по описи принял — власть по описи сдал») глубоко, болезненно неравнодушен к тому, в чьи руки перейдет его страна, в которую он вложил всю душу. Это вечный вопрос и вечная мука царей — от упования на то, что «легкую приимет сын державу из рук моих», от раздумий «но кто же будет за Россию перед Всевышним отвечать?» до горького предсмертного признания Николая Павловича, обращенного к наследнику, — «Сдаю тебе команду не в порядке». Поиски наследника начались у Ельцина отнюдь не потому, что в конце 90-х он ощутил настоятельную надобность безнаказанно уйти от дел. Они начались сразу же после фактического воцарения, ибо царствование немыслимо без престолонаследия — отсюда и все эти малоудачные попытки политически усыновить то Шумейко, то Немцова. Порой думается: что было бы, будь у Ельцина такой наследник? С одной стороны, не было бы усыновительных попыток, от которых, по правде говоря, не наблюдалось большой пользы. С другой стороны, бывает так, что на наследнике природа отдыхает, а с детства готовить сына к будущему царскому служению зачинатель династии возможности не имеет — в 50-е гг., когда чета Ельциных рожала детей, этот вопрос был недостаточно актуален. Но самое странное случилось бы, будь такой наследник действительно достойным продолжателем отцовского служения. Учреждение династии восприняли бы как скандал, отстранение достойного сына от государственных дел было бы невыносимо для президента. Так что нынешний вариант скандалов с «семьей» — это еще очень слабый вариант по сравнению с тем, что могло бы в других обстоятельствах проистечь от родового чувства, присущего Ельцину.
Последний том логично сложившейся трилогии («Восхождение» — «Их самый славный час» — «Уход») — это прощание правителя, навсегда ушедшего во всемирную историю. Остались люди помельче, вроде нас, грешных. Но это и завещание нам — великий старик ушел, его завет «Как важно быть серьезным» теперь предстоит исполнять нам. Больше некому.
Максим СОКОЛОВ, обозреватель газеты «Известия»,
специально для «Огонька»