Для меня самое главное, что в этой новой реальности Соловьев нашел новых своих детей. Дети абсолютно живые, смешные, нелепые и прекрасные. Дети, которые на своей собственной шкуре испытали все перемены, которых так ждали их ровесники из «Ассы» и «Ста дней...»
ОЧЕНЬ НЕЖНЫЙ
Где-то году в 74-м, кажется, или в 75-м на экраны (тогда еще вполне общедоступных кинотеатров) вышли сразу два похожих фильма: «Не болит голова у дятла» Динары Асановой и «Сто дней после детства» Сергея Соловьева.
Оба фильма мне, тогда еще десятикласснику, показались абсолютно загадочными. Я вообще не понимал, кто были эти люди, которые показали мой мир так просто и так нежно, без этого вечного вставания на цирлы перед чем-то святым и советским, без указок, натыканных по всему тексту, без пошлостей да вообще без всяких «детей», которые всегда путешествуют по любому кинематографу в одинаковом виде (что по нашему, что по голливудскому), тошнотворно-милые и розово-приятные на вкус. На экране были совсем не «дети», а примерно такие же типчики, что и я: в тех же прическах, такие же неумытые (в прямом и переносном смысле), вечно хмурые, раздраженные, готовые в любую минуту нагадить себе и другим. (Замечу в скобках, что ни в одном фильме Соловьева его герои никогда не были детьми из обеспеченных или, там, привилегированных семей, просто они не урла, не дебилы, не убийцы — только и всего).
Динара Асанова (которую я искренне считал и продолжаю считать абсолютно святой женщиной, делавшей такие же святые фильмы) осталась и потом, после «Дятла», верна одной-единственной теме: за каждого человека надо бороться. И в потрясающих «Пацанах», и в неудачном «Ключе без права передачи» она с искренней женской безоглядностью доказывает нам одно и то же: дети хорошие! Их обязательно надо любить!
Современный молодой зритель, который уже Асанову в живых не застал да и фильмы ее вряд ли видел, такому пафосу наверняка бы удивился: почему это при жестокой и плохой советской власти было принято так яростно защищать бедных малюток от грубых и черствых взрослых? Но ведь защищали же! Стремились хотя бы в газетной статье, хотя бы в книжке или пьесе, в фильме сделать некий заслончик, чтобы не мучили нас советские учителя и комсомольские работники! Я вот теперь грешным делом думаю: а так ли они нас мучили, как об этом принято было писать и говорить? Помню ли я на своем опыте эти жуткие мучения?
Ну да, вспоминаются окрики, отвратительно-мятый пионерский галстук на шее, дурацкое отдавание салюта по утрам, угрюмые военруки и истеричные классные. Ну так ведь это ж обычная школьная рутина!
Дело было в другом, разумеется: вся сила правозащитного инстинкта, вся гражданская боль (ну, пусть не вся, но некоторая часть) канализировалась именно в нас, в подростков. Общество и боялось подростков, и чувствовало в них какое-то смутное, загадочное будущее. От этого и весь «Алый парус» в «Комсомолке», и ранний Щекочихин, и кино Асановой, и вообще куча статей, книжек, фильмов. Словом, острая тема тех лет.
«Сто дней после детства» Соловьева, сразу, кстати говоря, схлопотавшие ни много ни мало, а Госпремию (вот уж удивили интеллигенцию, так удивили), из этого «подросткового» потока сразу и как-то бесповоротно вывалились.
Разобрался я в этом гораздо позже, лет через десять, а тогда, в конце семидесятых, поглядев в первый раз этот соловьевский фильм, сразу понял: он не про то. Не про конфликт хороших нас и плохих взрослых.
...А вот про что он, по молодости лет я еще не врубился. Почему?
Ну не мог я тогда поглядеть на Таню Друбич глазами Соловьева! На то, как она держит яблоко (или ест его, уже забыл). Не мог поглядеть на то, как писают мальчики на костер, его глазами. А в вялом сюжете про пионерлагерь отгадки не было, отгадка была именно здесь, в этих чересчур долгих и тягучих кадрах Соловьев попросту восхищался красотой детей, их духовной, физической красотой, их потрясающим наивом. Их еще непробужденным эросом, их фарфоровой нестрашной жестокостью и застывшими от шумного течения крови — взглядами.
Снять фильм ПРО ЭТО — здесь нужна была потрясающая вообще-то смелость. Но, к счастью, тогда критики были гораздо целомудреннее, и просто так повесить Сергею Александровичу на лоб ярлык педофила никто не решился. А то ведь, боюсь, несладко бы ему пришлось.
Свою жизнь, не какую-то там эстетическую, а просто-напросто личную, без фильмов Соловьева я представить себе не могу. Без «Спасателя», который мне не нравился, но в котором было одно какое-то место, которое я смотрел много-много раз. Без одного из самых страшных и красивых (вообще в кино для меня) — «Чужая Белая и Рябой». Без выворачивающих наизнанку «Избранных». Без освобождающей душу «Ассы». Пример Соловьева является еще и каким-то потрясающим внутренним мне уроком, весь свой кинематограф он посвятил, по сути, одной женщине — Татьяне Друбич, и их история, которая всегда была всем известна, но лишь недавно стала хоть в каком-то виде опубликованной, для меня была не менее важна и глубока, чем его фильмы. Поэтому сказать об ЭТОМ: все, мол, мы немножко Гумберты, на мой слух, нехорошо. Неправильно.
Но это так для меня. Это мое, личное. И я это личное никому навязывать не собираюсь.
И тогда, и сейчас Соловьева упрекали в том, что он заигрывает с молодежью. То ли примазывается, то ли заигрывает, то ли пьет кровь христианских младенцев, тут уж кто во что горазд. Сформулировать то, что делает Сергей Александрович в своих фильмах, на самом деле трудно, легче отделаться штампами о «шестидесятниках» или о заигрывании. Я сейчас, через двадцать пять лет после первой нашей встречи в кинозале, думаю вот что: во всех своих фильмах он на молодых людей просто СМОТРИТ. Внимательно и напряженно, как художник. Не в широком смысле, а в узком, как рисовальщик и живописец. Каждое движение детей, подростков, юношей и девиц для него наполнено глубоким, сакральным, магическим смыслом. В каждом проявлении этих неокрепших организмов и блуждающих душ он видит очень большой шаг к истине. И нас заставляет смотреть на них так же!
Кто еще, кроме него, сделал это в мировом кино, честно, не знаю. Может, кто-то и сделал. В России это был Соловьев.
Вглядимся для примера в самый знаменитый и скандальный его фильм «Асса». Вот, мол, какой конъюнктурщик, подгадал к горбачевской перестройке песню Цоя «Мы ждем перемен». Ай-яй, Сергей Александрович, как нехорошо...
Между тем в этом кино вообще никакой идеологии нет. Это просто романтически-криминальный жестокий романс. Об уродствах жизни и о ее нежности. Зимняя Ялта, памятник советской эпохе, со своими санаториями и магнолиями, показана пронзительно и опять же нежно. Обличений тоже нет. Кого надо поймать советским сыщикам, они в конце и ловят.
Просмотрите, пожалуйста, этот фильм сейчас на кассетке — гласностью и перестройкой тут вообще же не пахнет. Падает снег. Поют и танцуют лилипуты. Какие-то лысые уроды разъезжают на машинах, режут и убивают. В ресторане полно народа и все пьяные. Вот и все.
Фильм про то, что молодая девушка любит и должна любить красивого и свободного юношу, а не старого, прожженного жизнью и временем человека. К тому же злодея (тут Соловьев оставил себе лазейку). Больше ни про что. Фильм именно об этом, очень горький, исповедальный фильм. Об обреченности такой вот странной любви.
Между тем именно «Асса» связалась в интеллигентской памяти с другим близким по времени событием — съездом кинематографистов. Там Соловьев был вытолкнут на трибуну и что-то сказал нехорошее о великом нашем советском кинематографе, что и стало причиной всего плохого и нехорошего (если что и было нехорошее, так это то, что Сергей Бондарчук на самом деле ужасно расстроился, был потрясен и уязвлен).
Все остальное плохое и нехорошее, что теперь «шьют» к соловьевскому делу кинокритики, лежит вне его компетенции. Какой бы пост он ни занимал и какие бы действия на этом посту ни совершал. Соловьев не виноват ни в ГКЧП и развале Союза, ни в поспешной приватизации, ни в появлении ублюдочного кооперативного кино и новорусского мышления, образа жизни, действий и поведения. Все это таилось в глубине народной души. И всколыхнулось и поднялось сразу, как только стало можно.
При чем тут Соловьев? При чем тут Ельцин с Чубайсом и Гайдаром? Нет, товарищи, это мы все вместе захотели повернуть свободу к беспредельной свободе и свободному беспределу. И за нынешнюю диктатуру закона мы, русские люди, должны благодарить себя сами. Валить же опять все на начальников — дело гнилое и пустое.
Дети, подростки, юноши и в особенности девушки, которые Соловьеву одинаково честно и ровно служили натурой что в 75-м, что в 85-м, как я уже сказал, были для режиссера отнюдь не знаменем в социальной борьбе, а существами природными, божественными, магическими. Поэтому и говорили они у него во всех фильмах одинаково ровными, бесцветными голосами (поскольку не в сюжете суть, и нет среди них ни хороших, ни плохих, да и в жизни чаще всего они так и выражают свои мысли).
Почему эти люди (включая Таню Друбич) в «Ассе» стали вдруг революционными буревестниками? Загадка. Ну так совпало. Боль за беззащитных мальчиков и девочек совпала с какой-то общей болью. Боль личная, спрятанная внутрь (мне кажется, именно в этом фильме Соловьев внутренне прощается с Друбич, хотя в реальности им еще жить и жить), совпала с духовным опустошением общества. Соловьева-созерцателя из-за этой внезапно прорвавшейся боли вдруг вытолкнули на трибуну. И началась долгая противная пауза. Лет примерно на... десять-двенадцать.
Соловьев что-то такое снимал. Мне трудно сказать что. Я охладел к своему кумиру. Вместе со всеми остальными кинозрителями обиду за погубленное советское кино перенес на его широкие плечи. Было ощущение, что он куда-то делся. Мелькнет и опять исчезнет. То займется фестивалем. То телепрограммой. То в театре что-то ставит. То опять соберет тусовку в свой очередной проект. Словом, развлекается. Бродит туда-сюда. Я за это на него не злился. В моих глазах он имел на это право.
Была лишь какая-то невыявленная досада, раздраженность: мой внутренний сюжет с Соловьевым оказался оборванным. И с Друбич тоже. Я знал, что они развелись. Но мне нужна была финальная точка. Вернее, аккорд.
Ведь это история и моей жизни тоже. Я всегда переживал ее как что-то личное.
И вот аккорд прозвучал.
Абсолютно точный, абсолютно чистый аккорд. Эпилог ко всем соловьевским фильмам. История завершена. И история начинается сначала. Вот это меня потрясло больше всего — как Соловьеву удалось завязать все концы. Абсолютно все.
В фильме есть полная реинкарнация Тани Друбич — Лена Комаева. Такая же прозрачная, потусторонняя, притягательная и невинная. Такое же женское божество, спустившееся с небес.
В фильме есть полная реинкарнация Африки — Бугаева из «Ассы»: Дима Соловьев, сын, главный герой и соавтор сценария, такой же нелепый парень, нарочито деревянный и сосредоточенный на себе. Так же, как на Африку в «Ассе», на него валятся все беды, там был разгул преступности, здесь — солнцевская наркомафия, коррумпированная милиция, «новые русские», чеченская война — короче, все что ни есть в газете и жизни. Такую сюжетную мешанину вряд ли бы выдержало любое другое произведение, сама жизнь пока еще так сильно кипит и булькает, что любое кино на эти темы выглядит плоско. Но Соловьеву удалось преодолеть и эту «маленькую трудность»: каждый эпизод фильма содержит в себе удар по голове (в физическом смысле), причем удар этот смешной. Подлинно нелепый. И оттого нестрашный.
Никакая голова этого выдержать не может, говорит по ходу фильма военный доктор, что-то вы тут привираете, молодой человек. Но молодой человек настаивает: ничего я не привираю. И мы понимаем: да, именно по голове нам стукнули за эти годы, и не раз. Давно должны были бы мы помереть или сдвинуться умом. Но ведь нет!
Прежние свои вещи Соловьев снимал в комфортной внешне, хотя и очень дискомфортной внутренне, советской реальности. Там он мог играть с этой реальностью, накрыв ее туманом или показав со странного ракурса. Погода позволяла.
Нынешний Соловьев показывает нам кино изнутри кипящего котла. Очень странное чувство. И обнадеживающее, раз про это можно снимать кино — значит, ЭТО уже кончается.
Самое для меня главное, что в этой новой реальности Соловьев нашел новых своих детей, в прямом и переносном смысле. Дети абсолютно живые, смешные, нелепые и прекрасные. Такие же, как раньше. Конечно, им пришлось отдуваться за всех, их товарищи из семьдесят пятого или восемьдесят пятого года все ждали перемен, все предчувствовали: мол, вот-вот что-то будет... Дети из «Нежного возраста» это что-то, эти перемены, испробовали на своей шкуре. На собственной. И выживали назло этим переменам, как смогли. Как сумели.
Конечно, создать истинную сагу о судьбе этого поколения с одной попытки нельзя. Это, скорее, некая песня из этой саги. Может, даже несколько нот. Некая прелюдия. Но ощущение от этих ребят очень точное, они прожили эти страшные годы с иронической улыбкой, в своей компании, не замечая многого и думая о своем. Кадр, где Лена Комаева танцует на дискотеке со своим перевязанным пальцем, определяет мироощущение фильма: эти все равно победят, потому что они не падают. Им некуда падать. Это ваньки-встаньки, которые встают и идут дальше. Они умеют смеяться. Они умеют плевать на все.
Много ли в фильме штампов? Да, много. Чеченцы в Москве и чеченская война, «братва» и дедушка-коммунист, всех и не перечесть. Но это не газетные штампы. Это штампы из их жизни. Для них они никакие не штампы. Такая уж выпала им доля — жить с этими штампами. Обходить, объезжать на кривой телеге или упираться лбом, биться головой в них.
И Соловьев послушно снимал то, что эти ребята воспринимают как символы своей жизни, проводя сквозь всю эту фактуру, осторожно, почти неуверенно, свой прежний взгляд на мир.
На мир, в котором все неважно, кроме этих мерцающих в темноте позвонков, этой хрупкой красоты, этого первого опыта, этой наготы перед начинающейся жизнью.
И то, что Соловьев сумел увидеть сквозь поток штампов, которыми наполнена их жизнь, эту красоту и эту наготу, духовную, физическую, какую угодно, меня опять потрясло.
Потрясло и самим фактом. И тем, что такое чувство в принципе сегодня возможно. И тем, как легко и просто это было сделано. Без затей. Простыми крупными планами Лены Комаевой и Димы Соловьева. Черт побери.
...То, что происходит сегодня в нашем кино, меня глубоко интересует и трогает. По-моему, все это гораздо интереснее, чем вымученные и вторичные фильмы, которые довольно часто номинируются на «Оскара». Но это опять же мое, личное.
Кинокритикам, которые заранее уверены во второсортности всего «нашего», ничего сказать не хочу. Вам хочу сказать — это надо смотреть. Двадцать минут уговаривал своего друга сходить со мной на «Нежный возраст». Не уговорил. Вот это было самое обидное. Кого за это винить? Никиту Михалкова, на студии которого снят этот фильм? Не уверен. Кинокритиков? Прокатчиков? Не знаю. Нас надо винить. Себя. Всех. Мы не хотим поверить в то, что возможно сделать что-то всерьез. Возможно чувствовать что-то всерьез. Видеть что-то всерьез. Горевать, любить. Жить.
Интеллигентные люди не могут сегодня воспринять фильм Соловьева не потому, что они такие уж снобы. Просто они не могут поверить в то, что сегодня можно ТАК чувствовать. ТАК воспринимать мир. Их «не верю» (не верю в наше кино, не верю Соловьеву, не верю в Россиию, не верю детям, не верю никому) — это и есть их самая сильная вера. Отнять у них эту веру нельзя никакими силами. Никакого рацио в этой негативной вере, негативном идеализме нет. Это внутренняя опора, которая им сегодня нужна, — зачем? Знаю, догадываюсь зачем — но это уже другая история.
И последнее.
Татьяна Друбич, тоже после долгого молчания, снялась в фильме Зельдовича по сценарию Сорокина «Москва». Ну так вот. Фильм анонсируется следующим образом: о поколении сорокалетних, которое было обмануто или что-то в этом роде. То есть фильм о том страхе и о той ненависти, которые наше поколение испытывает к своему времени, городу, стране, нынешней жизни, ко всему, что сегодня как-то здесь называется и где-то здесь существует. Я на этот фильм все равно схожу. Хотя бы из любви к Друбич. Но отмечу: поколение сорокалетних, то есть мое, ничего, кроме иллюзий, в этой жизни не теряло.
Поколение двадцатилетних, битое и стреляное, уже успело потерять многое. Кроме одного — веры в эту жизнь. И любви к той стране, где оно живет. Любви абсолютно неправильной и беспредметной. Но сильной.
Борис МИНАЕВ
На фотографиях:
- СО ШКОЛЬНОЙ ЛЮБОВЬЮ СОЛОВЬЕВ НЕМНОГО ПЕРЕЖАЛ...
- СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ. КАДР ИЗ ФИЛЬМА «НЕЖНЫЙ ВОЗРАСТ»
- СНЯТЬ ПИОНЕРСКУЮ ЛИНЕЙКУ ОКАЗАЛОСЬ НЕ ТАК-ТО ПРОСТО
- ЛЕНА КОМАЕВА — ПОЧТИ ПОДРОСТОК, ПОЧТИ ЖЕНЩИНА. ЗАГАДКА ВОЗРАСТА — ЛЮБИМАЯ ТЕМА
- РАДИ ЭТОГО МГНОВЕНИЯ ВСЕ И ПРОИСХОДИТ. ПРАВДА ЖИЗНИ!
- ПО ХОДУ ДЕЙСТВИЯ ЛУЧШЕГО ДРУГА ГЕРОЯ СДАЮТ В ЗООПАРК
- В материале использованы фотографии: из архива Елены КОМАЕВОЙ, Игоря ГНЕВАШЕВА. Кадр из фильма «Нежный возраст»