3 ПЕСНИ О РАВЕНСТВЕ

«Равенство, брат, исключает братство» Иосиф Бродский

3 ПЕСНИ О РАВЕНСТВЕ

Жажда равенства вернулась. Всплыла в вальяжных, почти либеральных разговорах о психологическом комфорте общества: да, социальное расслоение у нас есть — но зачем его показывать? И понеслось: вот Запад переболел, там не принято дразнить роскошью — немодно, неполиткорректно.

Я решил продолжить мысль. Чтобы никого не дразнить, надо запретить хорошо оформленные витрины и полные полки. Запретить личные авто — их вид невыносим для безлошадных. Закрыть журнал «Плейбой»: он унижает тех мужчин, которые по тем или иным причинам не могут подступиться к моделям этого уважаемого издания. А это оскорбление ниже пояса, западло. По улицам модели пусть тоже не ходят, не напрягают. Пусть ездят в машинах с темными зеркальными стеклами. Ах, да — машины мы только что запретили...

...Я вышел на улицу, пока еще полную машин. И двинул на психфак МГУ к Александру Асмолову. Хотелось чего-то большего, чем собственные дилетантские приседания.

ПСИХОЛОГ

— Профессор, это и вправду опасно — напоминать небогатым великороссам, что есть иная жизнь?

— Мне с вас смешно! Все развитие личности — это бешеная попытка прорваться в другие, сказочные миры, которые мы сами себе рисуем и которые нам показывают. И совершенно неважно, рисует ли их Андерсен, Перро или продавец тура на Канарские острова. Важно, что эти миры всегда есть.

— Крыша едет не из-за них, а без них?

— Вот именно! Запретить согражданам тянуться к недоступным мирам могут только деятели, безграмотные и психологически, и социологически, и культурологически. Если следовать их логике, надо буквально с завтрашнего утра запретить мыльные оперы.

— Это как? Это зачем?

— А вы подумайте, что такое мыльная опера? Мыльная опера — это реклама буржуазного образа жизни и роскоши. Это реклама бешеных страстей, не присущих нашей неурожайке. Давайте их запретим! И отнимем психологический «посох» у огромных социальных слоев. Которые только благодаря «мылу» обретают страсть, обретают риски, все время проживают иную жизнь, прилипая к телеэкранам. Матросы железняки, настроенные все закрыть и перекрыть, хотят приписать всей России собственные комплексы перед чужим успехом и богатством. На профессиональном языке это называется «проекция».

— Если политики констатируют, что некие товары и услуги кому-то доступны, а кому-то нет — стало быть, социальное расслоение, о пагубности которого для России столь долго нудили большевики, у нас свершилось?

— Ну здрасьте, Борис Маркович, а как же?

— Насколько комфортно мы с ним ужились? Ведь только ленивый не говорит, что у нас вековые традиции социальной зависти...

— Нет таких традиций! Ни одно исследование не смогло выявить и доказать факта существования какой-то особой русской социальной зависти. Вот по застенчивости я вам покажу море великолепных, доказательных работ. А когда говорят, что зависть есть исконно-посконное свойство русского народа, — это опять проекция. Я хочу украсть, но буду кричать, что это вы хотите украсть. Я свои негативные установки передаю другому человеку.

— Стало быть, если генпрокурор говорит, что у нас страна вороватая...

— То неча на зеркало пенять. А вообще, нынешнее обострение борьбы с неравенством весьма прискорбно. Сначала — давайте не будем показывать по телевизору «блестки роскоши», чтобы лишний раз кому-то не напоминать о неравенстве. Дальше — давайте вернем школьную форму, чтобы дети не ощущали неравенства, глядя в школе друг на друга...

— Кстати, все говорят, что детей неравенство особенно ранит. Мол, мы-то, взрослые и сильные дяди, как-то переварим расслоение, а они, маленькие и неокрепшие, не переварят!

— Опять проекция! Это дядя, который плачется о детях, не может адаптироваться к расслоению! И прячется за детей. Нечто более постыдное даже придумать трудно — прятаться за ребенка!

— А подросток пойдет разносить газеты...

— Конечно! Так что лучше обойдемся без иллюзий. Общество у нас расслоено? Конечно! И один из ключевых вопросов выживания общества сейчас — как раз формирование в нем толерантности к неравенству людей по любым параметрам. От толщины кошелька до формы носа. Эта проблема есть почти везде — во Франции, в Германии, в Израиле, в Штатах — как жить с людьми, непохожими на тебя. В России проблема та же. Сумеет общество сделать установки толерантности бытовыми, обыденными — выживет. Не сумеет — везде будет Ольстер, если не хуже. Общество будет слоиться дальше? Будет, таков закон социальной эволюции. Чем более развита страна, тем более люди в ней непохожи друг на друга. Вы бы видели, сколько сейчас в России ассоциаций, клубов, клубиков, обществ, гражданских общин по интересам! Да простят меня социологи за вольный термин, создается «клубная структура» России. И те наши политики, которые вздумали бороться с неравенством...

— ...борются с развитием страны?

ПОЛИТИК

Борис Немцов вбежал в кабинет с очередной дележки нищенского бюджета. Не дав ему очухаться, я спросил:

— Почему Россия не взорвалась в начале девяностых, когда богатые начали появляться здесь и живьем, а не в картонных декорациях индийских фильмов?

— Настоящая, черная зависть возникает, если именно твой сосед был на Гавайях, именно он купил своей любимой кольцо с бриллиантом, и именно они ездят на шестисотом «Мерседесе». Люди, которые начали «подниматься» на волне реформ, в массе своей были вменяемы. Пока они не выбрались из типовых домов, у них хватало ума не рассказывать об отпуске соседям по подъезду. И вообще скрывать все.

— И бабушки судачили не о богатом соседе, а о том, что «кто-то ездит на Гавайи»?

— Думаю, да. И это было не больно. Воспринималось, как очередная серия «Санта-Барбары». А когда заработал рынок недвижимости и состоятельные люди стали перебираться в элитное жилье поближе к себе подобным, риск социального взрыва на почве зависти к конкретному соседу стал еще меньше. Наверное, пик рисков мы уже проскочили.

— Так, может, и проблемы нет?

— Есть. У нас само расслоение ублюдочно — почти нет «середины».

— Только немой не говорит, что нет «серединки». А почему ее нет?

— Отчасти это обычная картина эпохи первоначального накопления капитала. Но есть еще причина. Национальная особенность России — крайняя монополизация экономики. У нас не будет нормального среднего класса, покуда везде останется неконкурентная среда. Обратили внимание: почти все громкие конфликты последних месяцев — «алюминиевые», «нефтяные», вокруг телеканалов, на рекламном рынке — были очень схожи? Это были куплеты одной грустной песни о монополизации. И пока власти не догадаются, что защита конкуренции — едва ли не главная, базовая их задача, у нас не будет среднего класса.

— Не вижу связи. Где монополизация, где средний класс и где расслоение?

— Смотрите, в Японии доля малого и среднего бизнеса в валовом национальном продукте — до восьмидесяти процентов. Хотя у всех на слуху только гиганты вроде «Сони». А на самом-то деле вокруг этих гигантов сидят махонькие-махонькие производства комплектующих, сфера услуг... Тысячи мелких компаний! А у нас доля малого и среднего бизнеса в ВВП — двенадцать процентов. И она не меняется последние пять лет. Как и число людей, занятых в таком бизнесе. Что это за магическое число, почему оно не растет? А я вам могу ответить. Был случай, когда крепкий средний бизнесмен, владелец хорошей сети московских ресторанов, просил защиты от казенных проверок и вымогательства у всех олигархов, до которых как-то смог добраться. Ему отказали. Что тогда говорить о простых смертных? Люди боятся начать дело. А те, которые не боятся начать, очень быстро приходят к решению искать работу по найму. Но как ее найти по найму, если везде на огромные секторы рынка один-два игрока, один-два работодателя? Тупик. Откуда возьмется крепкая «середина»? Все останутся «на краях», никакая политкорректность не спасет.

— Но у нас же пытаются все загладить путем тотальной социальной защиты?

— Тут хитрая вещь. В России очень ловко «перепутали» равноправие и равенство. Подменили одно другим.

— Если одним игрокам рынка гарантирована фора, а другим — наезд, то равноправием и не пахнет?

— Не пахнет. А вот равенства, которое предполагает нищету, потому что у работающего отнимают последнее и отдают неработающему, у нас хоть отбавляй.

— Но разве это не формула социального государства — делиться?

— С тем, что социальное государство должно защищать стариков, детей, инвалидов, никто не спорит. Но есть такая совковая позиция, когда как бы ради этих людей государство готово отнять все у тех, кто работает. Так формируется антисоциальное и абсолютно деморализованное общество. Чуть ли не две трети граждан России имеют право на бесплатный проезд в транспорте. При этом водители должны получать зарплату и заправляться на бензоколонках. Результат: общественный транспорт разоряется, перестает ходить, на смену ему приходят частные автобусы и маршрутки с аршинной надписью: «Без льгот». Там с самых убогих и неимущих берут деньги.

— Неужто никто не понимает, что вся эта социальная защита и справедливость работает с точностью до наоборот? По-моему, игра в социальное государство не более чем отмазка для наезда на бизнес.

— Это не наезд. Под флагом социального государства — по сути крестовый поход против бизнеса. За общее равенство без среднего класса...

На доске объявлений в холле Думы висела повестка заседания одного из комитетов. Это было сущее дежа вю — каждый раз, что я приходил в Думу, в повестке красовался новый вопрос об очередных драконовских мерах по «защите отечественного производителя». Я прикинул, сколько еще вчерашних клерков фирм-импортеров займутся извозом. Ибо машина будет единственным, что у них останется от прошлой жизни.

Кто там выходил на площадь, чтобы не было бедных?

ДОКТОР

Мы шли с психиатром Морозовой по длиннющему коридору Научного центра психического здоровья.

— Рита, у тебя уже есть пациенты, невротизация которых наступила на почве социального расслоения в России?

— Нет.

— Кругом говорят, что для нашей общинной психологии расслоение невыносимо, а у тебя ни одного пациента?

— Ни одного. Я видела у своих больных ненависть и ярость. Вот, мол, всякие-разные наворовали и теперь ездят на своих иномарках. Но чтоб это было главным стрессом для кого-то из моих пациентов или просто ключевым вопросом для кого-то из моих знакомых, поверь, ни разу не видела. Да, вроде бы для нас важно некое внутреннее чувство справедливости. Но и оно, в общем-то, очень абстрактное. И оно не настолько сильное, чтобы вот я лично могла из-за него «развалиться». Когда политики говорят, что россияне всем завидуют и оттого страдают, — это обычная проекция. Это среди наших политиков очень много социальных завистников, вот и все.

— Мне Асмолов сказал почти то же самое.

— Любой информированный психолог тебе подтвердит: социальным завистником больше рискует стать не бомж, но человек, который попал во власть. Я в метро смотрю на лица бомжей — нету зависти. Плывут себе по жизни в своем безматериальном состоянии и часто бывают очень довольны. А вот когда еду на машине, на лицах людей в красивых лимузинах я намного чаще вижу то самое напряженное выражение, которое ни с чем не перепутаешь...

— Зависть к тем, кто на ступенечку выше. И это притом, что Россия видит себя панибратской, не сословной страной! Мне рассказывали, как русские девочки, которые поработали в Европе, споткнулись о русскую сословность. Там, ни от кого не скрывая, что моют посуду или исполняют стриптиз, они играючи выходили замуж за типичнейших представителей среднего класса — адвокатов, врачей. Здесь, если девушки имели неосторожность не прятать свою трудовую биографию, их часто не пускали на порог приличной семьи. Так разве не у нас самое кастовое в мире общество?

— Все сложнее. Мы — между Востоком и Западом. Слоистость нашего общества невероятна. При этом мы, с одной стороны, очень общинны, с другой — не очень вовлечены в то, что происходит в нашем обществе. Мы меньшие индивидуалисты, чем западноевропейцы, — казалось бы, мы должны больше думать об обществе. Но и о нем думать нам неохота. Вот такой парадокс. Мы в «серой» зоне.

— И поэтому, не желая думать, что же реально происходит в обществе, наши люди больше полагаются на общинные шаблоны?

— Да. Конечно! Коммерсант всегда вор. Девочка из варьете всегда проститутка. У торговца всегда есть «крыша». Актриса всегда спит с режиссером. Зачем напрягаться и знать, что конкретной актрисе или режиссеру это может быть поперек горла? Зачем? У нас быть кем-то и не вести себя так-то считается невозможным.

— Глупость-то какая! Ведь исполнять стриптиз в ночном клубе может и дочь адвоката, которая копит на следующий семестр в Гарварде. Умный парень всегда об этом помнит и потому спокойно знакомится с девочкой у шеста. И с официанткой. Мы даже о чем-то подобном писали...

— А вот мамаша московского оболтуса не верит в возможность легкого перемещения между социальными слоями. Она твердо знает, что в России каждая стриптизерка на своем шестке, как сверчок, навсегда, — страна такая. Плохи наши дела. Чем невозможнее в обществе взобраться «наверх», тем чаще приходится вступать в конфликт между тем, кто ты есть, и тем, кем ты являешься. Между настоящим человеком и его социальной «коркой» иногда такая дистанция, что человек только является, проявляет себя на людях. И какой он есть внутри, он начисто забывает.

— А почему в нашем обществе обязателен этот конфликт?

— Позже скажу. Конфликт страшный. У меня был пациент, у которого тяжелое психическое расстройство почти полностью сформировалось именно из такого разлада. Он по своему внутреннему «я» созерцательный человек, всегда стремившийся углубиться в суть явления. Вроде нашел работу по своему аналитическому уму — делал прогнозы эффективности банковских вложений. Но в бизнес-тусовке ему приходилось вести себя очень легко, игриво, поверхностно. Сначала он чувствовал дискомфорт. Потом стало чуточку легче — деньги, престиж... Его истинное «я» тем временем протестовало, как могло. Созерцательный, замкнутый человек «внутри него» в гробу видал эту банковскую тусовку и каждодневное актерство.

— И в конце концов клерк пришел на прием к тебе.

— Пережил тяжелейший кризис, вернулся к себе настоящему, но теперь другая беда — воспоминания о красивой прошлой жизни действуют как наркотик.

— То есть или будешь богатым — или психически здоровым, третьего не дано?

— Да нет, все не так страшно. Если успех и богатство — всего лишь побочный продукт самореализации настоящего тебя, ничего твоей психике не грозит. Цель надо корректно ставить. Во что бы то ни стало занять некую должность — пустая затея, которая дается адским трудом, насилием над собой, конфликтом и неврозом. Но если ты занял должность просто потому, что это один из инструментов твоей самореализации, — занимай на здоровье! Карьера не должна противоречить жизненному пути, и все...

— Стоп. Если я тебя правильно понял, проблема не в социальном расслоении как таковом, а в том, что конкретный человек, чтобы попасть в более высокий слой...

— ...он готов себя съесть!

— Почему именно у нас он должен себя съедать?!

— Мы и тут попали между Востоком и Западом. Где-то на Востоке человек знает, что шейхом надо или родиться — или им не стать по определению. И он спокоен. Все предрешено, зачем дергаться?

— В Англии, наоборот, даже поп-музыкант за доблестный труд может получить рыцарское звание. И он тоже спокоен: «верх» не закрыт на вход...

— ...и путь туда лежит через тяжелую, но обычную честную работу. А у нас, чтобы проскочить наверх, требуется совершить такое, на что твоя внутренняя сущность категорически не согласна. Плата «за подъем» у нас и не восточная, и не западная. Не происхождение, не труд и не талант. А почти всегда измена себе.

— Но почему?! За что же нам такая участь?

— Слишком много мы сделали того, чего нельзя. У нас был огромный советский период, когда измена себе была для карьеры абсолютно необходима. Из такого прошлого невозможно выскочить «в шесть секунд».

— А мне кажется, мы выскочили оттуда как ошпаренные. И теперь в каждой сложившейся карьере видим измену себе. Бард надел на водолазку стильный пиджак и сел за компьютер в офисе — только ленивый ему не сказал о предательстве. Мол, твое «я» в подземном переходе, а социальная «корка» заставляет сидеть в конторе. Неровен час, сломаешься.

— Провокационный вопрос: а на самом деле разве не так?

— Этот бард может быть сугубо непубличным, но педантичным конторским человеком. Эксгибиционизм в переходе, может быть, сугубо не его. Однако общинный шаблон упорно загоняет бородатого дядю в переход. Какого черта?

— По бороде, форме очков, походке, манере разговора все стараются вычислить твою неконформность.

— А неконформным место в переходе? Прости зануду...

— Скажем мягче: неконформность у нас пока не ценится. Надел президент часы на правую руку — глядишь, через пару недель у массы чиновников часики на правой. На каждой ступеньке карьеры, в каждой властной и богатой структуре тебя как бы проверяют. К измене себе — готов?!

— И что, до сих пор так? А как же победные крики: «Мы всем этим переболели и получили нормальный капитализм, где возможна корректная карьера»?

— Ну какая корректная карьера? Да, в начале девяностых все было резче, заметнее. На измену себе «новые русские» шли впервые в жизни. Чтобы взлететь «из грязи в князи». Это был шок, кризис. Сейчас у тех, кто удержался наверху, устойчивое существование. Но принципы этого существования, мне кажется, не изменились. Просто в состоянии измены себе эти люди живут теперь каждый день. У меня сколько было пациентов с конфликтом между «я» и социальной «коркой» — столько и осталось. И все идут и идут...

В пробке на Каширке я машинально стал считать дорогие иномарки, пытаясь вычислить по ним процент изменников себе. Потом решил: может, не все поднялись такой ценой? Потом прикинул: если монополизация экономики будет расти, не платить этой цены станет невозможно. У десяти тысяч работодателей еще как-то можно выбрать карьеру, не ломающую твое «я». У десяти работодателей выбирать будет не из чего.

Вечерело. Надвигался уик-энд. Больше думать не хотелось.

Борис ГОРДОН