КАК Я БРАЛ ИНТЕРВЬЮ У ТОТО КУТУНЬО

«Синьор Кутуньо! — воскликнул я, перебегая взглядом с синьора на переводчицу. Главное — задать первый вопрос, дальше он сам вовлечется в беседу, и мы поговорим хоть пятнадцать минут! — Синьор Кутуньо! Очень ли изменилась русская аудитория?» Si, сказал он si si

КАК Я БРАЛ ИНТЕРВЬЮ У ТОТО КУТУНЬО

В начале февраля этого года, приехав в Ростов по совершенно другому делу, я обнаружил на нескольких окраинных заборах довольно скромную афишу с анонсом концерта Тото Кутуньо.

Честно говоря, о существовании Тото Кутуньо я вспоминал лишь в тех редких случаях, когда моя жена, родом из Новосибирска, в приступе ностальгии затягивала гимн местной кавээновской команды — песню «Коренной сибиряк» на мотив кутуньовского хита «Истинный итальянец»: «Потомок Чингисхана, праправнук декабриста, живет в тайге суровой над берлогой прямо-прямо». Это «прямо-прямо» на месте кутуньовского «пьяно-пьяно» умиляло меня особенно. Я и думать забыл о том, что во времена нашей ранней юности была в России мода на итальянцев. В самом деле, столько других мод пережили мы за это время, такой культурный — и не только культурный — шок огревал нас по башке чуть ли не ежегодно... И тут вдруг Кутуньо! И где? В Ростове! Что он забыл в Ростове? Или, как тот бразилец-футболист Гаринча из анекдота, что соглашается теперь уж играть за стакан семечек, готов выезжать по первому приглашению и еще приплачивать?

Однако некий узелок на память я завязал и ближе к началу марта позвонил чудесному ростовчанину, некогда однокашнику Дмитрия Диброва по местному журфаку, а теперь главному редактору «Эха Ростова». Этого хитрого казака, большого сибарита по жизни, зовут Виктор Серпионов, и он знает о происходящем в Ростове все, если не больше.

— Витя, а Кутуньо-то приезжает?

— Ты знаешь, как ни странно, да.

— Но он будет настоящий?

— Этого не знает никто.

— Ну так я прилечу! — озарило меня. — Если он настоящий, я сделаю с ним интервью, а если ненастоящий — я напишу о том, как поддельный Кутуньо три часа дурил ростовских женщин.

Но он оказался настоящий, во всяком случае, известная ростовская табачная компания клятвенно уверила Серпионова, что концерт состоится и организован он по всем правилам международных гастролей. Тото милостиво согласился заглянуть на денек в Ростов, прежде чем выступать в кремлевских сборных концертах. Кстати, именно ежедневная и мощная реклама этих телеконцертов способствовала распродаже билетов на ростовский концерт — до этого их еле брали, не веря, видимо, в реальность встречи со звездой. В русских городах вообще верят только в то, что уже произошло в Москве: все остальное не может случиться по определению, кроме, конечно, отключения света.

Я выпросил командировку в родной редакции, взял с собой любимого фотографа Бурлака, выслушал наставления жены («Главное, скажи, что для тогдашних старшеклассниц он был принц из сказки!!!») и вылетел в Ростов утром 7 марта — в самый день кутуньовского концерта.

Тут надо сделать небольшое отступление о фотографе Бурлаке. Встретив его на улице в темное время суток, вы не обрадуетесь, но в душе это нежнейшее существо, веселое, трудолюбивое и сообразительное.

Единственный крупный недостаток фотографа Бурлака — довольно невинная мания, сформировавшаяся еще в детстве: он очень любит влезать на любую крышу и делать фотографии оттуда. Однажды он залез на одну питерскую крышу (я ждал его на чердаке) и пробыл там ровно час, так что я уже проклял все на свете, представляя его разбрызганным по двору, но выяснилось, что он просто уполз на брюхе в соседний квартал и там выстроил замечательный кадр с водосточной трубой.

...Как выяснилось, верный Серпионов готовился к нашему приезду очень тщательно. Всю предкутуньовскую неделю он долбал своего коммерческого директора Сашу Купинского, который в свою очередь долбал рекламный отдел табачной компании, откуда, опять-таки в свою очередь, теребили начальство, которое связывалось с кутуньовским импресарио: раз в день вся эта цепочка, как в известной музыкальной сказке «Городок в табакерке», передавала по всей шкатулке первоначальный посыл, в котором я играл роль валика. Молоточки перестукивались, передавали импульс, и кутуньовский импресарио на конце цепочки издавал музыкальный звон: я ни в чем не уверен... вот если он согласится...

— Жми, жми! — кричал на Купинского Серпионов, который сам вошел в азарт.

По приезде мы уютно расположились в кабинете Серпионова, выпили его любимого зеленого чаю, заваренного фирменным способом, и стали ждать, когда привезут Кутуньо. Серпионов начальственно вызвал своего коммерц-директора, и взору нашему предстал молодой, носатый и еще более хитрый мужчина с выражением глаз доброжелательным и жуликоватым: чувствовалось, что этот сумеет наколоть любого, однако проделает все с таким артистизмом и удовольствием, что наколотый еще останется доволен.

— Ребята, он прилетел, но окончательный ответ будет через час, — с порога заявил Купинский. — Пока идите обедать, потом возвращайтесь, и он нас примет.

В Ростове было плюс пятнадцать, поразительные девушки ходили в легких курточках, около центрального парка торговали бижутерией и изделиями местных промыслов, и фотограф Бурлак, обычно более всего озабоченный профессиональными проблемами или едой, с приятностью жмурился на солнце.

— Ну его на фиг, Кутуньо, — сказал он с довольством на круглом лице. — Нажраться бы.

— Готово! — заорал Купинский, вбегая в кабинет начальника. — Он в течение часа будет приводить себя в порядок в салоне красоты «Космос»! Это через два квартала отсюда, бежим. Там, пока его будут причесывать, он согласился ответить на пять-шесть вопросов...

Мы рысью дернули в «Космос», расположенный действительно через две улицы от «Эха». На бегу я купил девять роскошных тюльпанов. Впереди несся Купинский, успевший рассказать нам свою биографию.

Между тем у салона «Космос» уже толпились люди с профессиональными видеокамерами.

— Конкурирующая организация? — спросил я, задыхаясь.

— Да видишь ли, — смутился Купинский. — Тут такой поднялся кипеж из-за вас... Все подумали, что, раз вы из самой Москвы летите за ним, надо его срочно отлавливать. Я сказал Люське Бородиной, а Люська Бородина сказала на ДонТР, а ДонТР рассказал еще одной телекомпании... В общем, тут уже хвост.

Хвост бурлил, обсуждал перспективы, толпился, толкался и выяснял, кто главнее.

Мигом ввинтившись в толпу коллег и выбирая место, с которого удобнее всего было бы записывать Кутуньо, я несколько упустил из виду фотографа Бурлака, который, воспользовавшись безначалием, немедленно забрался на козырек салона красоты «Космос» и прицелился оттуда объективом на автостоянку, куда должны были привезти Кутуньо. Длинные ноги фотографа Бурлака болтались над головами взволнованной прессы.

Тото ожидался через полчаса. Для празднования грядущего Женского дня и для общего смягчения нравов хозяйка салона, прелестная женщина по имени Ольга, пригласила нас всех к себе в кабинет. Там уже разливали донское полусладкое шампанское. Люся Бородина с ДонТР оказалась женщиной с огромными глазами, тонким станом и мелодичной речью. Донской нос с характерной горбинкой доконал меня. Люсю сопровождал меланхоличный оператор, который пить отказался: он караулил Кутуньо у входа, обмениваясь профессиональными репликами с фотографом Бурлаком. Около входа толпились мастерицы «Космоса» — тоже, надо заметить, не лишенные достоинств.

— Да он старый, — говорила одна. — Мы его и не узнаем сейчас.

— Ничего не старый. Пятьдесят восемь лет для итальянца не возраст.

— Пятьдесят во-осемь, — разочарованно протянула самая симпатичная.

— Вон! Вон! — запищали они хором.

Мы не успели выпить по второй и прямо со стаканами высыпали на их восторженный писк. Фотограф Бурлак лихорадочно щелкал на своем козырьке. Хозяйка салона на полную громкость врубила магнитофон, и оттуда понеслось:

— Лашьяте ми канта-аре!

Между тем из белого «Мерседеса», в котором должен был находиться Кутуньо, вышел высокий толстый армянин (половина Ростова, как известно, принадлежит именно к этому гордому племени) и прошел в салон, где ему с утра было заказано кресло. Армянин хотел маникюр, это сейчас очень модно.

Кутуньо в магнитофоне заткнулся, мы вернулись в кабинет хозяйки «Космоса», и Купинский жестом фокусника достал из пиджачного кармана фляжку коньяка. Вскоре я уже научил весь салон «Космос» песне «Коренной сибиряк». Русские люди вообще сдруживаются быстро, особенно на юге. Тонкий стан Люси Бородиной трепетал под моими пальцами. Оператор зашел и взял два стакана: один опорожнил сам, второй отнес фотографу Бурлаку. Бурлак уже сделал с козырька несколько панорам города и подружился с десятиклассницей, проживавшей непосредственно над салоном. Она спустила ему бутерброд, он сделал ее портрет — вид снизу.

Вечером директору Купинскому надо было уезжать в Краснодар к любимой девушке. Он с бешеной силой набрал на своем мобильнике номер рекламного отдела табачников, нажимая на кнопки так, словно выдавливал глаза всем импресарио мира. Цепочка вновь пришла в движение, и импресарио сообщил, что Кутуньо по дороге в салон решил перекусить. Сейчас он съест пару бутербродов и приедет.

— Ну, это на час, — горько сказала Люся Бородина. — Я наших знаю: раньше его не выпустят. Еще сможет ли петь, когда налопается...

До концерта оставалось полтора часа. Вместе с нами пили уже все девушки салона. Одной из них пришла в голову счастливая мысль причесать Купинского, и Купинского, невзирая на его крики, причесали. После второй фляжки коньяка, которую все тем же движением фокусника извлекла уже одна из девушек, я тоже утратил всякую волю к сопротивлению. Вскоре все журналисты уже сидели по креслам, а девушки в ожидании Кутуньо трудились над нами. Я уже не думал ни о каком развороте, а просто наслаждался прикосновениями девушки Юли, которая зачесала мои патлы назад, забрала их в хвостик, и через полчаса я был практически неотличим от индейца Джо. Когда я вышел из этой нирваны и осмотрелся, до концерта оставалось сорок пять минут, а Купинского в окрестностях не было — он удалился вместе с девушкой Катей, которая только что его причесывала, причем диктофон оставил фотографу Бурлаку. И правда, на фиг им теперь диктофон...

— Короче, дело к ночи, — твердо сказала Бородина. — Едем в телецентр, берем кассеты и отправляемся снимать концерт.

Еще около получаса при помощи вышеживущей старшеклассницы ростовские журналисты снимали с козырька фотографа Бурлака.

По ухабистому и холмистому Ростову мы чрезвычайно долго добирались до телецентра, где по случаю предпраздничного вечера пили все, начиная с вахтера. Сначала нас не хотели пускать, потом отказывались выпускать — короче, на концерт мы поспели с десятиминутным опозданием, да и то исключительно благодаря Люсиному рисковому вождению. На входе стояли здоровые камуфляжники из местного охранного предприятия, названия которого я не разглядел на их нашивках, но, судя по выражению их лиц, оно вполне могло бы называться «Кранты».

— Ничего не знаем, — сказали они Люсе и на всякий случай заткнули видеокамеру, хоть и выключенную. Тут я выхватил удостоверение «Огонька», и это произвело на охрану такое впечатление, что стеклянная дверь приотворилась. Первым как самого толстого впихнули меня, а в образовавшуюся брешь просочились Люся, оператор и фотограф Бурлак, которого охрана, по-моему, просто испугалась.

Кутуньо никого не принимал и готовился к выступлению. Зал ростовского Дворца спорта неистовствовал в ожидании кумира. Импресарио Гвидо ходил по коридору мрачнее тучи. Купинский не появлялся. Судя по всему, ему было не до звонков в рекламный отдел. Рекламный отдел табачников, однако, на мероприятии присутствовал и, компенсируя отсутствие интервью, подарил мне блок сигарет с донничком.

Настроение мое резко улучшилось только тогда, когда нас впихнули-таки в зал и на сцену вышел Кутуньо. На фоне разноцветной лазерной рекламы пригласителей он блестяще отработал первое отделение. Я вспоминал свою молодость, качающиеся фонари, прозрачные вечера, глупых, но красивых девушек (которые по сравнению с нынешними были все-таки Софьями Ковалевскими) и медленные танцы под Тото Кутуньо, под легкое и кислое вино, от которого мы, однако, стремительно косели. Я даже вспомнил запах накрахмаленной скатерти, на которой стояло это самое вино в какой-нибудь из наших тогдашних дней рождения. Родители либо уходили, либо сидели на кухне. Детки резвились. Нам было по пятнадцать-шестнадцать лет, мы понимали, что это возраст любви, и влюблялись в кого попало. Салат, торт, танцы. Обжимон. Бесконечно долгие провожания, вечернее Кунцево, зеленая листва в свете фонаря... Боже, что я тут делаю, чем занимаюсь? На что я потратил свою единственную, свою драгоценную жизнь, начинавшуюся так прекрасно?!

Однако в антракте Бородина схватила в одну руку разнеженного меня, в другую — мое удостоверение и повлекла нас к охране.

— Кутуньо обещал поговорить с нами в антракте! — твердо заявила она.

— Пресс-конференция состоится после концерта, — ответил кто-то из распорядителей, и, обнадеженные, мы вернулись на свои места. После антракта Кутуньо окончательно разбушевался и для исполнения песни «La Campagna» призвал на сцену всех детей в зале; после он спустился со всей этой вереницей в зал и принялся с нею бегать по проходам. Сзади грузно тряслась охрана. Дважды, пробегая по проходу, Кутуньо со своей оравой сбил с ног фотографа Бурлака. Бурлак оба раза поднимался и трусил следом, не переставая щелкать.

— Я очень есть хочу, — пожаловался он, пробегая мимо меня.

— Терпи, Бурлак, казаком будешь! — бойко крикнула ему неунывающая Бородина.

После концерта за кулисы устремился поток поклонниц и поклонников. Кутуньо давал автографы, приговаривая: «Потом, потом... каррашо... очи чччорные...» Фотограф Бурлак взобрался на сцену, но охрана спихнула его обратно. Мы с Бородиной тщетно пытались пробиться к запасному выходу. Там плотно стояли бывшие пятнадцатилетние поклонники Кутуньо, ныне «новые ростовчане». Ходили они тяжело, солидно, переваливаясь. Золота на каждом было надето столько, что задержание их в любом международном аэропорту могло бы иметь тяжелые последствия для репутации России.

В течение следующих сорока пяти минут жены и дочери ростовских «новых русских» фотографировались с Кутуньо, которому, видимо, организаторы концерта оплатили и эту эксклюзивную услугу. Во всяком случае, Тото безропотно принимал требуемые позы, изгибался, улыбался, томно закатывал глаза, целовал толстых дочек в щечки, а толстым женам — ручки. Под конец с Кутуньо сфотографировалось и несколько мужчин, среди которых он явно должен был почувствовать себя в родной Сицилии. Она, кстати, ему действительно родная — оттуда родом его отец.

— Благодарю вас за прекрасный вечер, — сказал какой-то тихий дон Корлеоне, ростовский папа, которого проще было перепрыгнуть, чем обойти. — Вы сделали нам и нашим женщинам прекрасный подарок. Теперь у вас по программе ресторан, но сначала я попрошу вас ответить на несколько вопросов ростовских журналистов.

Мы с Бородиной сделали боевую стойку, но тут тихий дон щелкнул пальцами, и из-за наших спин появилась девушка ошеломляющей внешности и таких же манер. В руках она сжимала глянцевый модный журнал — вероятно, самое продвинутое издание в Ростове. В глаза мне бросилась реклама крема для рук. Виясь вокруг Кутуньо золотистой змейкой, редактриса еще около получаса рассказывала ему о своем издании. Импресарио заводил глаза. Кутуньо кротко слушал.

Наконец тихий дон недвусмысленно постучал по часам, и девушка закруглилась, попросив Кутуньо об автографе. Он начал было что-то писать на открытке со своим изображением (он в белых носках и кроссовках, гитара, нотный знак) — как вдруг из-за наших спин донесся печальный вой. Это причитал перед охраной фотограф Бурлак.

— Ой, пустите меня к тому толстенькому! — ныл Бурлак. — Ой, вон к тому в коричневой курточке! Ой, как же он без меня будет брать интервью!

Охранное предприятие меньше всего рассчитывало услышать подобные жалобные песнопения от такой махины, как фотограф Бурлак, и камуфляжные мальчики переминались в нерешительности. Кутуньо с любопытством прислушался к русскому шансону.

— Пропустите, — с досадой сказал тихий дон. — Это журналист из Москвы хочет сделать несколько кадров...

Бурлак впрыгнул, поискал глазами крышу, не нашел, с отчаяния влез на диван и несколько раз щелкнул Кутуньо оттуда. Кутуньо закурил и наблюдал за ним с видимым любопытством.

— А теперь, — сказал тихий дон, — позвольте пригласить вас в ресторан, скромно откушать... Всем остальным спасибо.

И тут меня прорвало. Шампанское, коньяк, Бородина или сигареты с донником произвели на меня это взрывное действие, но я подскочил к тихому дону и твердо сказал:

— Я журналист, я летел сюда специально ради этой минуты. Я должен задать несколько вопросов.

Импресарио Гвидо посмотрел на меня, как на мышь.

— Один, — сказал он. — Один вопрос, и вас здесь нет.

— Синьор Кутуньо! — воскликнул я, перебегая взглядом с синьора на переводчицу. Главное — задать первый вопрос, дальше он сам вовлечется в беседу, и мы поговорим хоть пятнадцать минут! Бородина ущипнула оператора, тот стремительно нацелил камеру, фотограф Бурлак упал Кутуньо под ноги и приготовился снимать снизу. — Синьор Кутуньо! Очень ли изменилась русская аудитория?

Переводчица перевела. Кутуньо почесал подбородок.

— Си, — сказал он. — Си, си.

И пошел в ресторан.

Интервью я, конечно, все равно взял. Потом.

Но интересно не это. Я вот думаю: а надо ли было вообще его о чем-то спрашивать? Ведь мы все — те, кто вырос на его песнях, — все-таки встретились, посмотрели друг на друга... Ведь и я, и Бородина, и тихий дон, и оператор, и начальник камуфляжников родились в одном и том же 1967 году, как выяснилось впоследствии. И все слушали песню «Итальяно веро» — боюсь, что в сходной обстановке.

Так что в конечном итоге я успел задать Кутуньо единственно правильный вопрос и получить единственно правильный ответ.

Дмитрий БЫКОВ