Михаил Аникст, если глядеть на него в ЛондонеУ него вид то ли печального, то ли уставшего, то ли (что вернее всего) от природы флегматичного бассетхаунда, да простит мне Михаил Александрович Аникст это ужасное сравнение. Такой герой — смерть для автора: зацепиться не за что, фактуры не хватает. Работа стабильная, круг общения достойный, сердечных метаний никаких (тридцать с лишним лет счастливого брака), на ностальгию не жалуется, недовольства эмиграцией, англичанами, пробками на дорогах, дороговизной бензина нет. Где взять конфликт? Все страсти и конфликты Михаила Аникста спрятаны за дверцей книжного шкафа, где в ряд (в ряды!) — роскошные альбомы по искусству. Его, Аникста, вклад в мировой графический дизайн. То, что наш русский дизайн за десять лет пребывания Михаила Александровича в Англии недополучил
КНИГА КАК ВЕЩЬ
Чтобы сразу было понятно, Михаил Аникст — очень известный художник книги, дизайнер. Мне он достался в апокрифах. Году в 1994-м, когда Аникста уже не было в России, люди, работавшие с ним, рассказывали, КАК это было.
В застойное время Михаил Александрович, неизвестно каким образом, «пробил» при издательстве «Советский художник» дизайн-бюро. Самые красивые и стильные книжки по искусству делались в этой мастерской. Российский графический дизайн очень многим Аниксту обязан. Он был одним из лучших, если не сказать лучшим и если шепотом (не принято все-таки при жизни памятников ставить) не добавить — абсолютно гениальным дизайнером.
Он и сейчас есть, только там, на Западе. В России после него остались не столько школа или ученики, сколько очень высокие стандарты. «Представить меня как лауреата Государственной премии в статье, посвященной Михаилу Аниксту? — усмехнулся дизайнер Владимир Чайка. — Знаете, это будет тонкой иронией. И даже не очень тонкой».
В начале 1990-х Михаил Александрович уехал в Англию. Ему было пятьдесят — не самый подходящий возраст для эмиграции. Собственно, он и не в эмиграцию ехал, а на время, поработать. Был заказ на серию книг о русском искусстве. Заказ лопнул, интерес к русскому искусству иссяк, в Англии начался экономический кризис, работы не стало. Сегодня Аникст говорит: ему повезло, что именно так все обернулось. Он быстро адаптировался, стал делать то, что нужно «здесь и сейчас», и даже дешево купил квартиру в очень хорошем месте — в живописнейшем лондонском районе Хампстэд. Окрест через дом можно вешать мемориальные таблички: рядом живет Джон Ле Карре, чуть поодаль когда-то обитала Анна Павлова, еще через пятьдесят метров — ресторан, в котором обедал Иосиф Бродский, когда ему сообщили о присуждении Нобелевской премии. С Бродским, кстати, семья Аникстов дружила.
Впервые в гостях у Михаила и его жены Алены я побывала пять лет назад. Квартира стояла после ремонта, белая и пустая, единственными достопримечательностями были два навороченных компьютера да целая полка потрясающих альбомов по искусству — профессиональные достижения, скромно (а скорее — практично, от пыли) упрятанные за дверцу книжного шкафа.
За пять лет, прошедших с тех пор, у Аникстов мало что изменилось: квартира по-прежнему белая и пустая. Компьютеров уже полдюжины плюс профессиональный сканер. Плюс книг не одна полка, а, кажется, семь.
Воображение имеет такую особенность — всему добавлять масштаб. Наслушавшись рассказов про Михаила Александровича, я его представляла ростом ну почти с Давида из итальянского дворика ГМИИ. Естественно, он оказался другим. Совсем обычным, невыдающимся, во всяком случае внешне. «О подвигах, о доблести, о славе...» не вспоминает. Наоборот, из него так и прет азарт молодого человека, только-только начинающего карьеру.
Пять лет назад Аникст помимо книг был увлечен придумыванием стиля для молодой чайно-кофейной компании — рисовал этикетки для кофе, клеил из бумаги макет чайного павильона. В нынешний мой визит он сообщил, что делает книгу — панораму берегов Темзы. «Начала XX века?» — переспросила я. Мне казалось, что мэтру пристало трудиться над чем-нибудь историческим. Оказалось — нет, самой что ни на есть Темзы современной. Для этого летом чуть ли не каждый день Михаил Александрович ходил на речку, фотографировал виды противоположной стороны, потом на компьютере фотки чистил, выстраивал, совмещал. Получилась бесконечная лента-панорама. Под этот проект еще нет определенного финансирования — Аникст делает его на свой страх и риск. Потому как интересно.
Я попросила фотографии — он на какой-нибудь лондонской улице, их не нашлось. Не было повода, не сложилось за десять лет.
Или, может быть, он, работающий дома, чтобы не тратить драгоценное время на путь в офис, так и не дошел до лондонского паба?
В шестьдесят с хвостиком (по российским меркам пенсионный, между прочим, возраст) Аникст работает по пятнадцать часов в сутки. Спрашивать у него о счастье, о предназначении художника и прочих возвышенных вещах язык не поворачивается: видно, что человек устал и ты воруешь у него время отдыха. Очень положительный пример судьбы. В том смысле, что, глядя на Михаила Александровича, понимаешь: нам нет преград ни в море, ни на суше, и разные непреодолимые обстоятельства — политический строй, экономические кризисы, — в которых люди видят причину своих житейских бед, в общем-то так ничтожны. Они, скорее, лишь поводы, которыми мы оправдываем собственные страх и лень.
— Рецепт интервью прост: вы, Михаил, рассказываете мне десять анекдотов о разных периодах своей жизни.
— Если начать с детства... Мы жили на Неглинной, в доме, построенном в мавританском стиле.
— Там еще во дворе Сандуновские бани. Наверное, было удобно?
— Да, особенно если учесть, что в нашей большой коммунальной квартире ванная не работала. В квартире жило шесть или семь семей. Мы — в самой дальней комнате. До телефона идти метров двадцать. Естественно, все стены в коридоре были исписаны. Если я, папа или мама уходили, на дверь вешали табличку: «У Аникстов не все дома».
Жизнь у моих родителей, как я только потом понял, была тяжелая. Папа (Александр Абрамович Аникст, выдающийся шекспировед. — Л.Л.) попал под волну борьбы с космополитами и до 1954 года не мог найти работу. Семью тянула мама. Вначале она служила в Академии наук секретарем, а потом выучила чешский язык и начала брать переводы. Это нас как-то спасало.
В нашей единственной комнате было десять тысяч книг. Мама их пересчитала, когда мы переезжали на новую квартиру. Она заставила папу четыре тысячи продать, но он потом тихонечко все эти тысячи восполнил.
Что удивительно, он все свои книги читал. Прежде чем уехать в отпуск в Коктебель, он отправлял туда несколько посылок с книгами — чтобы было чем заняться. И таким же образом возвращал их в Москву.
У нас было много серьезных английских книг. И то, что я сейчас работаю для Oxford University Press, для меня естественно. Я на книгах этого издательства вырос. Но вообще больше всего я любил книги с картинками.
— Книгу как вещь?
— Можно сказать и так.
— А почему, если отец был литературоведом и мама — переводчиком, вы пошли в Архитектурный?
— Это трудный вопрос. Я не могу на него ответить. В нашей семье архитектурой не занимался никто.
Мой дед, папин отец, был известным анархистом, о нем даже статью в старой БСЭ опубликовали. В 1905 году он бежал в Швейцарию, там сошелся с Лениным и приехал обратно во втором пломбированном вагоне. В первом советском правительстве он был замом наркома труда, в 1937 году его расстреляли. Бабушку (которая в свое время организовала Иняз) выслали, она так и умерла в Свердловске.
Предки по материнской линии тоже были людьми незаурядными. Дед любил путешествовать. Вначале семья кочевала по Сибири, где и родились три дочки, одна из них моя мама. А в 1930-е он бросил жену и детей и с другой женщиной уехал в Америку. Там его следы теряются. Судя по всему, от него рождались только девочки, а они со временем выходили замуж и меняли фамилию.
Из Америки дед присылал прежней семье какие-то денежки, но бабка строго запретила дочкам отцу отвечать — это было просто опасно. Мама моя эту историю очень долго скрывала.
Так что у нас в семье первым архитектором был я.
— И как воспоминания об институте?
— Самые светлые. Архитектурный институт моего времени был блестящим вузом. Макетчиком, например, там работал Иван Леонидов, легендарная фигура. Я вообще считаю, мое формирование произошло в МАРХИ — и преподаватели воспитывали, и среда.
— Профессионально или мировоззренчески?
— Мировоззренчески.
— И можно это как-то расшифровать?
— Мировоззрение предполагало очень широкий культурный охват. Я учился на рубеже 50 — 60-х годов, информация о западном искусстве только-только начинала в Советский Союз просачиваться.
Но мы в МАРХИ знали обо всем — и о новейшей живописи, и об архитектурных проблемах. В институте была неплохая библиотека, мы имели доступ к западной периодике. Наша информированность преподавателями только поощрялась. Я думаю, тогда это был единственный вуз, где естественное любопытство не расценивали как низкопоклонство перед Западом.
— А как вы занялись книгами?
— Во-первых, я их коллекционировал. У меня была неплохая коллекция книг издательств SKIRA, Abrams, Thames and Hudson.
Во-вторых, мы с моим большим другом Сергеем Бархиным (до недавнего времени главный художник Большого театра. — Л.Л.) очень хотели попробовать себя в других, помимо архитектуры, областях — в книжном дизайне, в сценографии. Первым изданием, которое нам доверили, была папина книга. Мы делали какие-то заставочки. Побаивались первое время, да и не очень здорово получалось. Мы не понимали, что это такое — делать книгу. Но и остальные не сильно были в курсе.
В начале 1960-х советский книжный дизайн был достаточно доморощенным. Все изменилось с приходом в издательство «Искусство» Максима Жукова.
Сегодня Максим — большой авторитет в области шрифтов. Живет в Нью-Йорке, руководит художественным отделом ООН, консультирует различные фирмы, включая «Майкрософт», на предмет разработки кириллических шрифтов. Мы до сих пор большие друзья и часто общаемся по телефону.
А тогда, в 1960-е, мы стали целенаправленно интересоваться книжным дизайном. Мне удалось достать «Methods of Book Design» Хью Вильямсона — книгу о классической типографике. Максим больше увлекался швейцарской типографикой. Естественно, мы книгами обменивались и прочитанное живо обсуждали.
— А были в вашей работе, ну, не знаю, вехи?
— Да. Альбом «В окрестностях Москвы», вышедший в 1979 году. Максим предложил мне сделать книжку о подмосковных усадьбах. Сказал, что усадебная культура исчезает и неплохо бы оставить о ней хоть какую память.
Это было сразу после выхода на экраны фильма «Дворянское гнездо». В соавторы мне дали Мишу Ромадина — одного из художников, работавших с Андроном Кончаловским. Ромадина в первую очередь интересовало, какая у нас будет обложка. Мне же казалось, что надо подойти к макету совсем по-другому. Сделать книгу, пронизанную ностальгией. Но на том же культурном уровне, на котором жила усадьба. Тосковать не о разрушающихся домах, а об утерянной культуре.
Я начал ходить по музеям, изучать архивы, ездить по этим самым усадьбам. Вместо трехсот черно-белых фотографий, которые были в наличии, предложил сделать цветные. В издательстве насторожились — они боялись туристических видов. «Давайте сделаем одну фотографию, — сказал я. — Если понравится, будем снимать дальше».
Опыта никакого не было. Что снимать, как? Почему живопись передает настроение, а фотографии получаются безжизненными? Мне помог, как ни странно, Клод Лоррен, французский живописец XVII века. Глядя на его картины, я интуитивно понял, каким должно быть освещение, как строить композицию.
Первый и самый важный кадр, призванный убедить всех, мы сделали в самый длинный день, 22 июня, в четыре часа утра. Ради съемки мы с фотографом не спали всю ночь. Кадр очень понравился — и мы начали делать нашу книгу.
— Но надо же было, наверное, выбить финансирование?
— В Советском Союзе в смысле денег работать было очень просто. Самое главное — попасть в план издательства. У меня тогда даже было кредо — делать то, что невыгодно, потому что я понимал: рано или поздно этому придет конец. В альбоме «В окрестностях Москвы» я свое кредо использовал в полной мере. Единственное условие, которое я ставил перед фотографами, — чтобы ни на одной картинке не было видно разрушительных следов большевизма. Снимки «Архангельского» поэтому в альбом не попали.
— И сколько времени на книгу ушло?
— Года три. Для меня это был огромный опыт, большая школа.
При том надо учесть, что мы работали в докомпьютерную эпоху, когда все-все — от подбора шрифтов до размещения иллюстраций — делалось и переделывалось вручную.
— Вы преподавали?
— Два года читал лекции в Горкоме графиков. Меня приглашали в Полиграфический институт, но я предложил, чтобы студенты приходили ко мне на практику, работать над реальными книжками. Я считаю, что самая лучшая школа — просто сидеть и работать.
— А вас не зажимали? Начальство палки в колеса не вставляло?
— Нет, никогда. У меня вообще все время — и тогда и сейчас — все получалось. Правда, с большим трудом.
Мы приехали в Лондон — я стал работать через полчаса после того, как наш самолет приземлился в Хитроу. Здесь мне время от времени звонили мои коллеги и ученики, тоже перебравшиеся на Запад, просили содействовать в поиске работы. Я отвечал, что мы все в одной ситуации.
В Англии мне повезло в том смысле, что круг общения качественно не изменился. В Москве мы общались с художниками, искусствоведами, режиссерами, писателями — творческой интеллигенцией. И здесь продолжаем с ними общаться. Изменился лишь материал, с которым я работаю, — диапазон стал несравненно шире.
Я вообще очень люблю историю культуры. Лондон для таких людей, как я, — рай. Мы с Аленой любим ходить по антикварным магазинам и просто смотреть — здесь они как музеи. Кроме того, я делаю книги с очень известными людьми, специалистами в той или иной области искусства. Один мой коллега и уже друг Джулиан Райби — всемирно известный знаток исламской культуры, второй — Джулиан Томпсон — крупнейший авторитет по Китаю. Сейчас готовится книга «Частные апартаменты королевской семьи в Виндзорском замке». Ее написал Хью Уильямс, куратор королевской коллекции.
Он водил нас по Виндзорскому замку, по недоступным публике комнатам. Но предупредил, что королева во дворце и может случиться так, что нам придется быстро уходить, чтобы с Ее Величеством не пересечься. Так и произошло.
Уже лет семь я делаю сводный каталог крупнейшей в мире частной коллекции исламского искусства Дэвида Халили. Больше дюжины томов. Я уже неплохо в этом предмете разбираюсь. Создание книг и изучение культуры идет параллельно.
Не чувствуя тонкостей, придумывать книги сложно. Просто картинки расположить — можно, но иногда этого недостаточно.
Книга о Библиотеке конгресса США — один материал. Дворец в Португалии — второй. Сейчас у нас начинается путеводитель по Ватикану, потом по Лувру. Это бесконечный процесс — нон-стоп.
— Вы специализируетесь исключительно на книгах по искусству?
— На книгах с картинками. Но я не отказываюсь ни от какой работы. Для компьютерной компании Elonex я делаю абсолютно все — буклеты, листовки, любую рекламу. Все с удовольствием.
— Потому как деньги нужно зарабатывать?
— Это определенный ритм: здесь все работают напряженно, даже очень богатые люди. По-другому нельзя. Ну, наверное, в Англии есть прожигатели жизни, но мои друзья и партнеры не из их числа. Играть в элитарность, отказываться от заказов не принято: ты откажешься раз, другой — третий тебе не позвонят. И потом, мне действительно интересны все эти малые формы, и за них неплохо платят.
— Собственно заказчики, владельцы коллекций — вы с ними общаетесь?
— С английской королевой пока не довелось, но с другими, конечно, общаюсь. Нормальные люди. Они могут ничего не понимать в искусстве, но безошибочно чувствуют, устраивает их книжный макет или нет, будет книга (каталог, реклама) пахнуть деньгами или не будет. В интуиции им не откажешь. Проблемы возникают тогда, когда наступает время расчетов. Деньги здесь, как и везде, приходится выбивать.
— Получается?
— Да. Я же знаю слабости своих заказчиков — все равно заплатят. Правила игры нарушать нельзя. Я говорю: «В следующий раз тебе потребуется работа, я ведь буду тянуть столько же, сколько и ты». Вот сейчас тяну. Клиент понимает и ждет.
— Развитие графического дизайна вы как-то отслеживаете?
— Я бы выделил две сильнейшие школы — американскую и английскую. Американцы такие размашистые, там больше авангардистов. Англичане больше sophisticated, вдумчивые. Реклама самая лучшая — английская, я даже по телевизору смотрю ее с удовольствием.
В дизайне сейчас много нового. Когда мы приехали, все хотели традиционных решений. Заказчики говорили: «Чтобы было спокойно». Сейчас они хотят, чтобы было современно. Раньше мы делали просто: картинка и подпись под ней, а сейчас даем фигуры из произведений классической живописи в обтравку — немыслимое ранее дело.
— А учеников где находите?
— London Sсhool of Printing — есть в Лондоне такое очень хорошее учебное заведение — присылает мне толковых ребят на практику. Сейчас у меня потрясающий парень-англичанин. Англия вообще многонациональная страна. У меня были студент-китаец, вьетнамец, девушка из Израиля, португалка.
Это очень полезно — работать с молодыми. У них свежие мозги, они музыку слушают громкую, рэп. Мы с ними в постоянном диалоге. Я спрашиваю — нравится, нет. Если нет — почему. Главное ведь еще и обосновать.
— Про сына не расскажете?
— Ох, ну вы же не собираетесь весь наш разговор публиковать? Антон очень успешный. Окончил Гарвард. Я вообще считаю, что поступить в Гарвард без всякой нашей протекции (мы ничем не могли помочь, мы только-только приехали в Лондон) было огромным его достижением. После учебы ему сразу предложили работу в небольшой консалтинговой фирме, и за пять лет он дорос до заместителя главы компании. Сейчас перешел в крупный банк — на позицию, которую обычно занимают люди, окончившие бизнес-школу и после этого год-другой поработавшие.
— Михаил, вас не тянет на родину?
— Меня вообще мало куда тянет от моего рабочего стола. Я певец рутины. Когда все в одном и том же ритме на протяжении десятилетий — лучше для меня не придумаешь.
Людмила ЛУНИНА
|