ОН БЫЛ ЗДЕСЬ ВСЕГДА

Говорят, браки заключаются на небесах.Но жить всем приходится на земле, что часто для брака становится отягчающим обстоятельством.Роман Зиновия Гердта и Татьяны Правдиной начался в буквальном смысле слова на небесах и закончился земным браком, в котором они прожили тридцать шесть лет

ОН БЫЛ ЗДЕСЬ ВСЕГДА

— Татьяна Александровна, вы не принадлежите к поколению Зиновия Ефимовича. Что вы знали о нем до знакомства?

— Все-таки я москвичка, и кто такой Гердт, хорошо представляла. Я окончила школу в последний год войны, выпускников тогда было не очень много — и нас собрали в Колонном зале, где перед нами выступал Гердт. Я очень любила Театр Образцова и знала, что он играет и какой он артист.

— Значит, знакомство было случайным?

— Познакомились мы с Зиновием Ефимовичем по делу. Театр Образцова выезжал на гастроли в Египет, Сирию и Ливан, и им нужен был переводчик. А я по профессии арабист и работала тогда в Издательстве литературы на иностранных языках. И когда мне предложили быть этой переводчицей, я с радостью согласилась, во-первых, потому что до этого никогда никуда не выезжала, а во-вторых, очень любила этот театр.

У меня состоялся очень смешной и странный разговор с администратором театра, который позвонил мне и сказал: «Мне вас порекомендовали, и у меня вот какой к вам вопрос: вы какого роста?» — «В каком смысле?» — удивленно спросила я. «В прямом». — «Ну, сто шестьдесят», — сказала я. Последовал другой вопрос: «Вы Образцова видели?» Я ответила утвердительно. «Вы выше его ростом?» — продолжал допрашивать администратор. «Думаю, что нет». — «Хорошо, — сказал он, — приезжайте». Мы договорились встретиться в театре.

Когда я приехала, администратор посмотрел на меня и сказал: «Ну, я ничего не понимаю в профсоюзном движении, но в женщинах я понимаю. Пойдемте». И повел меня знакомиться с Образцовым, где я, примерившись взглядом, увидела, что на несколько сантиметров ниже его. Образцов объяснил мне, что я должна переводить синхронно «Волшебную лампу Аладдина», а «Необыкновенный концерт» Гердт делает на языке, поэтому я должна перевести его текст на арабский и потом работать с Гердтом — учить его произносить этот текст. Кроме того, сказал Образцов, я должна буду стоять на сцене и переводить его творческие вечера. И тут я поняла, почему был проявлен такой интерес к моему росту, — переводчица не должна была подавлять своей массой выступающего.

Потом меня повели знакомиться с Гердтом, представив как переводчицу, которая будет с ним работать. Он посмотрел на меня и почему-то спросил: «Дети есть?» — «Есть», — ответила я. «Кто?» — «Дочка». — «Сколько лет?» — «Два года». — «Подходит», — утвердил Гердт. Тон его был игривым, но я никак не отреагировала, и мы договорились, что будем работать.

Я приходила домой к Гердту и, конечно, была знакома с его женой, за мной заезжал мой муж. Но мы работали — Зиновий Ефимович наговаривал мне свой текст, а я записывала его, чтобы потом перевести на арабский. Все было очень по-деловому. И когда мы улетали, меня провожал муж, Гердта — жена.

— Когда же знакомство переросло в роман?

— Роман был вполне скоропалительным. В Каир тогда летали через Албанию. В самолете Гердт сел рядом со мной и весь полет говорил не закрывая рта — читал стихи, расспрашивал меня обо мне, что было вполне естественно, ведь я новый человек в театре.

После остановки в Тиране Зиновий Ефимович сказал мне: «Весь театр взволнован, что я сижу рядом с вами. Обычно я сижу с... — и он назвал имя того, с кем сидит. — Они говорят, — продолжил он, — что, ты все время трепешься, она же переводчица — значит, стукачка. Это точно. Что ты себе думаешь?» А поскольку Гердт успел выспросить у меня подробности моей жизни, узнал про репрессированного папу и про то, что за границу я выезжаю впервые, он понял, что тут явно что-то не то. Он пытался актерам это объяснить, но они отмахивались: «Да ладно! Ни черта ты не понимаешь...»

И когда мы прилетели в Каир, то возникла смешная ситуация. Так как я арабистка, то естественно, что у меня в этих странах было полно знакомых коллег. На поле среди встречающих я заметила моего близкого друга с женой и сказала: «Вон Валид стоит» — «А что, это ваш знакомый?» — спросил Гердт. Я подтвердила — мы учились в одной группе. «Это и мой знакомый, — сказал Гердт. — Мы с ним в Пицунде познакомились».

Когда началась работа с Гердтом, возникли сложности. Выяснилось, что я — хорошая ученица своего института — говорю на языке, на котором никто в арабских странах не разговаривает, потому что в каждой стране говорят на диалекте, а потому мой перевод никуда не годится. Нас учили литературному арабскому, потому что тогда носителей языка не было, не то что сейчас. Правда, если ты знаешь язык, то перейти на диалект не так сложно, и я быстро перестроилась.

— Вы чувствовали, что Гердт оказывает вам знаки внимания?

— Гердт, что называется, за мной ухаживал, что производило на меня в высшей степени негативное впечатление, потому что я думала: «Ну, это обычные актерские номера, гастрольная поездочка...» Естественно, что по всем человеческим качествам Зиновий Ефимович мне нравился, но я поставила себе заслон.

Надо признаться, я была, что называется, готовенькая, потому что, живя с мужем в одной квартире, я не была его женой. За год до этого я сказала ему: «Я больше тебе не жена». Он не верил и жил с ощущением, что это у меня пройдет, как-то все рассосется. Но моя обида на него была так глубока, что я точно знала — это не пройдет, и потому чувствовала себя свободным человеком. Но именно в том, что Гердт актер и это гастрольная поездка, был для меня вульгарноватый флер, и я держалась отстраненно.

— Человеческие качества Зиновия Ефимовича все-таки нейтрализовали вашу отстраненность?

— Во время всей поездки по Египту, Сирии и Ливану мои друзья в свободное от работы время водили меня и Гердта, которому они были очень рады, как большому подарку, по всяким местам. Гердт был необычайно обаятелен, остроумен, рассказывал анекдоты даже у сфинкса и не мог не покорить моих друзей.

Был один очень смешной случай. Друзья пригласили нас в шикарный, дорогой ночной ресторан «Сахара-сити», расположенный в пустыне, за пирамидами. А я, барышня, воспитанная на нашей пропаганде — никуда не ходить! — сказала: «Нет, ребята, не поеду. Кагэбэшник обязательно донесет». И представляла себе, как в 24 часа меня вышлют. Гердт сказал: «Знаете, Танечка, вы в первый раз в загранпоездке, я — в последний. Не думайте ни о чем, едем». И мы поехали.

На третий день после того, как я переводила Образцову интервью, которое он кому-то давал, меня вызвал в его номер кагэбэшник и сказал: «Выйдем на балкон». Мы вышли, и он спросил: «Вы действительно в первый раз за границей?» А я всю жизнь была строптива и потому ответила: «Думаю, вы это лучше знаете, чем я. А почему это вас так заинтересовало?» — «Что-то вы очень спокойны...» — отметил он. Я не замедлила ответить: «Это зависит от воспитания».

Дело в том, что самостоятельная позиция Гердта, который никогда не спрашивал, можно ли пойти с друзьями, а просто сообщал: «Я уезжаю, буду поздно», — раздражала, нервировала его.

— Эта поездка все решила? Или у вас еще оставались сомнения?

— Я никаких планов не строила, ничего не решала. Мы летели домой, ухаживание шло очень бурное, и единственное, о чем мы договорились в самолете, — это через день встретиться.

Я приехала домой, где меня ждал ревнивый муж, опять началась разборка, и я опять повторила, что я ему не жена, но он все-таки продолжал не верить.

Через день мы встретились с Зиновием Ефимовичем в несколько необычном для свиданий месте — у Киевского райкома партии. Просто это было неподалеку от места моей работы. Он подъехал на машине, распахнул дверцу, и я сказала: «Ну это просто какое-то шпионское кино». — «Абсолютно не шпионское, — сказал Гердт и добавил: — Я свободный человек». Мы ни слова не говорили о том, что будем жить вместе, и мне не говорилось: «Выходи за меня замуж». Мы просто поехали к его друзьям. И когда вечером я вернулась домой, то решительно сказала мужу: «Вот теперь я сообщаю, что я тебе не верна, и повторяю — я тебе не жена».

— А Зиновий Ефимович был так же решителен, как вы?

— Позже Зиновий Ефимович рассказал мне, что он приехал с аэродрома домой, где был накрыт стол и сидели гости. Так это бывало всегда — в то время зарубежные поездки были редкостью и превращались в событие. Когда гости ушли, Гердт сказал жене: «Я полюбил другую женщину. Я ухожу». Он, конечно, думал, что всаживает кинжал в спину женщины, но ушел, все оставив ей, и кинжал был вынут почти безболезненно. Все оказалось не так страшно.

И даже были какие-то смешные моменты. Я пришла на работу — у нас в редакции тогда были так называемые пятиминутки, — и когда пятиминутка кончилась, я сказала: «У меня есть личное сообщение. Я ушла от мужа». А мужа моего, конечно, на работе все знали. На следующий день опять пятиминутка, и опять в конце ее я сказала, что прошу слова. Все стали хохотать и спрашивать: «Ну а теперь что?» И я сказала: «Я выхожу замуж за Гердта». Тем самым я не дала развиться сплетням и интригам. Все было открыто, и все точки были расставлены. То же самое Зиновий Ефимович сообщил в театре.

— У вас были родители, дочка. Как отреагировали они на этот блицкриг?

— С мамой была замечательная история. Мы с ней были очень дружны, как говорят, не обрезали пуповину. Я всегда ей все рассказывала, и она, конечно, знала, что когда-нибудь я все равно от мужа уйду. Но тут она была обескуражена скоропалительностью моего решения. Конечно же, начались разговоры в кругу маминых знакомых. Прибежала моя приятельница, стала охать и ахать, сообщила, что один наш знакомый, любя меня, предупреждает, что Гердт очень любит жениться, — он действительно был женат неоднократно.

А через несколько дней Театр Образцова уезжал на майские гастроли — праздничных дней оказалось много, и я сообщила маме, что еду с театром. «Как же так? — сказала мама. — Ты знаешь, мне неспокойно. Я даже не знакома с этим человеком». Мы поговорили, я вышла из дому, на улице меня ждал Гердт. Очевидно, на моем лице он что-то прочитал, потому что спросил: «Что ты такая печальная?» — «Да вот мама расстраивается... Говорит, что даже не знает тебя. Наверное, надо было как-то по-другому сделать...» — «Пошли», — сказал решительно Зиновий Ефимович, и мы тут же вернулись в дом, где были мама, папа и маленькая Катя.

Гердт познакомился и сказал: «Я буду вашу дочку жалеть». Потом была пауза, после которой он сказал: «Я очень устал от монолога, я хочу чая». Сели за стол, и было такое ощущение, что он был здесь всегда.

И когда через сорок минут мы уходили, то я спросила: «Мам, ну что? Тебе стало спокойнее?» — «Абсолютно», — ответила она. И вот что уж было необыкновенного в нашей жизни, так это отношения мамы и Зиновия Ефимовича. Он ее обожал, у них были отдельные отношения: редкостное восхищение с его стороны и радость мамы по поводу добротных человеческих качеств Зиновия Ефимовича.

— Как складывались отношения Зиновия Ефимовича с вашей дочкой, у которой был отец?

— Дочке было два года с небольшим, и мы никогда не скрывали, что у нее есть отец. Но он вел себя очень глупо. И однажды Зиновий Ефимович сказал: «Позови его к нам, мы должны поговорить». Он пришел, Зиновий Ефимович посадил его перед собой и сказал: «Кроме прав, есть еще и обязанности. И если у нас одна задача — чтобы этому человеку было хорошо, то вести себя надо по-другому». До четырнадцати лет мы заставляли Катю видеться с отцом, но он был нечеток и общался мало. А потом Катя сделала свой выбор — она обожала Зиновия Ефимовича, и он ее тоже. За глаза, среди своих знакомых, она звала его папой, а дома Зямой. Они были очень близкими людьми.

Катя взяла фамилию Гердт совсем недавно, ей уже было за тридцать. Я не брала его фамилию. Зяма как-то сказал: «Вот я помру, и под этой фамилией никого не останется». Я спросила: «А кто бы ты хотел чтобы носил твою фамилию?» Он ответил: «Катя». — «Давай ей скажем об этом», — предложила я. И когда я позвонила Кате и сказала: «Зяма спрашивает, не возьмешь ли ты его фамилию?» — она зарыдала. «Что с тобой?» — спросила я. «Я всегда об этом мечтала», — сказала Катя. «А почему же ты не говорила?» — удивленно спросила я. «Я стеснялась», — услышала я в ответ. И она быстро собрала все документы и сменила фамилию.

— У вас в доме было такое понятие — хозяин семьи?

— Кто был хозяин в доме? Так вопрос у нас не стоял. Зиновий Ефимович любил дом и, что называется, был «оптовиком» — если что-то покупал, то в большом количестве. Любил, чтобы еда была вкусной, и говорил: «Невкусная еда меня оскорбляет».

— Можно ли сказать, что Зиновий Ефимович был мягкий человек?

— Нет, так сказать нельзя. Он был взрывной, иногда несправедливый, но потом приходил в себя и всегда говорил: «Таня, прости». Главное, что общая волна и отношение к людям у нас совпали. И конечно, Зиновий Ефимович влиял на меня, так же, как и я на него. Многие говорят, что мы даже внешне стали похожи.

— То, что Зиновий Ефимович был взрывным человеком, очевидно, давало повод для ссор?

— Поводы для ссор бывали, как в каждой семье. Но ссорились мы по абсолютной ерунде. Например, я совершенно не могу заниматься своим гардеробом и всегда говорила, что, когда я никуда не выезжала, то была одета много лучше, чем когда мы вместе стали выезжать за рубеж. Нет у меня умения это делать. И поэтому всегда, когда надо было куда-то идти, оказывалось, что мне нечего надеть. Я открывала шкаф и говорила: «Ну, что я надеваю?» Поэтому Зяма, когда нас куда-то приглашали, всегда говорил: «Только без этого «что я надеваю»! Думай об этом заранее». Но не в моем характере думать заранее.

И однажды вечером — надо было уже ложиться спать — разразился скандал, сейчас не помню уже, по какому поводу. Я сказала: «Все. Ухожу...» — решительно встала, скинула халат, открыла шкаф и остановилась. И Зяма, который уже лежал в постели, произнес: «Ну... что я надеваю?» И мы хохотали полночи.

— Актеры, как правило, люди сложные. Жизнь в образе — это ведь раздвоение личности. Наложила ли отпечаток профессия на личность Зиновия Ефимовича?

— Раздвоение личности происходит у всех людей. Не это делает актерскую сущность. Актеры, как мне кажется, должны обладать «легкостью мысли необыкновенной». Я шутя говорила Зяме: «Ты не умный, ты талантливый, что случается гораздо реже». Через талант с годами к нему пришла мудрость, которая ценнее любого ума. Понимаете, от того, что Гердт был истинно талантлив, он не был Актер Актерычем — он был абсолютно естественным человеком. Я думаю, что это его качество вызывало к нему любовь людей. И что меня поражало — не мне это говорить, но тем не менее, если отстраниться от того, что я к этому имею отношение, — его любили люди разных социальных слоев и возрастов. Когда его не стало, мне кто-то сказал: «Когда чужие внуки плачут, это дорогого стоит».

Я никогда не забуду случая, который произошел на рынке. Мы только вошли в него, как какой-то работяга, немного подвыпивший, остановился перед Зиновием Ефимовичем и спросил: «Можно тебя на минутку?..» Он отвел его в сторону и сказал: «Спасибо тебе...» Я помню, как ком встал у меня в горле от того, что, увидев Гердта, у человека возникла потребность сказать эти слова. Или мы едем на машине, Гердт что-то не то делает, и нас останавливает гаишник. Он выходит из машины, и его встречают радостной улыбкой: «Зиновий Ефимович!.. Какие творческие планы?» Я часто говорила шутя: «Я тебя ненавижу! Как ты сказочно устроился в этой стране! У меня бы обязательно отобрали права или оштрафовали». Он был действительно любим.

— А звездой Зиновий Ефимович себя чувствовал? Был избалован славой?

— Вот чего не было в нем, так это звездности. Он, конечно, состоялся, но у него самого всегда было ощущение, что он не тот, за что слывет. Были считанные разы, когда он говорил: «Кажется, коснулся планки». Я ругалась и говорила: «Уничижение паче гордости». Но, думаю, что именно это постоянное недовольство собой и делало его артистом «чаплинского толка», что, по-моему, и есть высшее достижение планки искусства. Сам же он считал, что из живущих этого достигли в актерстве Чурикова и Полунин.

Пожалуй, избалован он не был. В работе он был необыкновенно четок. Понимаете, Зиновий Ефимович был, что называется, сэлф-мэйд-мэн — человек, который сделал себя. Он был из еврейской семьи, которая жила в местечке, но внутренне он был истинно интеллигентным человеком. Никогда не тянул одеяло на себя и был равен со всеми, независимо от их положения.

— Но при всей своей интеллигентности было что-то, чего Зиновий Ефимович решительно не принимал или не прощал?

— Конечно, он не прощал предательства, подлости. Слава богу, жизнь ему такого не подкидывала. Но однажды у нас дома за столом один человек повел себя ужасно — позволил себе оскорблять наших друзей. И вдруг Зиновий Ефимович сказал: «Убирайся вон!» — «Я первый раз присутствую при том, — удивилась Катя, — когда выгоняют из дома». — «Я тоже», — сказал Зяма. Тем не менее с его точки зрения человек вел себя непозволительно, и он выгнал его. А это очень трудно — выгнать человека.

— Вы чувствовали себя защищенной? Чувствовали, что у вас есть опора?

— У меня был дом, где все было построено на доверии. Зиновий Ефимович был влюбчив, обожал красивых дам, но я знала этому цену, знала его отношение к себе, и меня это никак не трогало. Я знала, что значу для него внутренне. Наверное, нельзя это говорить, но я была уверена, что предательство невозможно.

А опора... Мы жили очень совместно. Кроме всего прочего, мы были товарищами, что мне кажется самым главным.

Я вот недавно, занимаясь одной работой, подумала, что такое «товарищ»? Это действующий друг, а не просто расположенный к тебе человек. Моя мама говорила, что хороши те родственники, которые смогли стать друзьями. И друзья важнее, чем родственники, потому что ты их сам выбираешь и сам строишь с ними отношения.

— Вы вспоминаете только приятное и смешное, но, наверное, было в вашей жизни и что-то горькое?

— Было и горькое... Не бывает жизни без огорчений. Мы прожили с Зиновием Ефимовичем тридцать шесть лет, встретившись уже взрослыми людьми, что имело свой огромный плюс. И когда я рассказываю, мне хочется вспоминать хорошее и веселое.

Вот за два года до нашего знакомства, еще в пятьдесят восьмом году, я получала водительские права, и требовалась медицинская справка. Катя только что родилась — ей было несколько месяцев, а в поликлинике я увидела очередь, где стояло человек двести мужиков. Я пришла в ужас! Что делать? Мне же через полтора часа кормить! И я пошла по очереди — искать, нет ли знакомых. Обошла очередь, увидела, что стоит Гердт, и прошла мимо. Потом в очереди кто-то сказал: «Мужики! Тут одна женщина. Неужели мы не пропустим?» И пропустили. Когда я это потом рассказала Зяме, он воскликнул: «Идиотка! Не могла тогда подойти?!»

— Вы можете сказать о себе, что были счастливы?

— Я вообще счастливый человек, потому что судьба в какие-то самые крайние минуты жизни посылала мне замечательных людей. Так было с детства, когда в год начала войны мой папа после десяти лет заключения вернулся из лагеря, и я, тринадцатилетняя девчонка, должна была поехать жить с ним за сотый километр. Последний раз я видела его в Сибири, когда мне было шесть лет, и поэтому через семь лет разлуки, особенно в этом возрасте, это был как бы малознакомый мне человек. Мама должна была остаться в Москве и зарабатывать на жизнь.

Хозяйку деревенского дома, в котором мы жили, я не забуду никогда. Эта простая крестьянка была внутренне абсолютно интеллигентным человеком, потому что нутром понимала, что происходит. Она помогала мне привыкать к папе, учила меня топить русскую печь, вынимать горшки...

И когда Зиновий Ефимович болел, Господь послал доктора — умного, с необыкновенным здравым смыслом, который цементировал меня, собирал, крепил... Нет, я, конечно, счастливый человек.

Маргарита РЮРИКОВА