Время так быстро летит, что вся наша перестройка кажется сегодня чем-то вроде войны 1812 года. И что легендарный главный редактор «Огонька» перестроечной эпохи Виталий Коротич человек такой же старый, как ровесники революции. А ему 26 мая исполнилось всего 65 лет
КОРОТИЧ
СДЕЛАНО В СССР
Коротича очень многие не любят. Увы. Одни — за то, что он сделал с ними, пустив по миру голеньких, без роскошных идеологических шуб, другие — за то, что не вернулся из Америки во время путча 91-го года, забоялся, что ли? Третьи — за то, за что всегда ненавидят людей, взлетевших вверх стремительно и обошедших сразу всех до одного. Почему не меня выбрала судьба, я ведь ничем не хуже? А вот не тебя. Один мой бывший приятель, которого я в свое время привел в «Огонек», через несколько лет после всего написал книгу, где рассказывал, что великий «Огонек», такой, каким все его запомнили, с тиражом в 4,5 миллиона, делали так и оставшиеся безвестными простые работники секретариата, а слава досталась барину. И так далее.
Ненависть к Коротичу сразу же начинал чувствовать и на себе всякий, кто приходил в редакцию. На эстакаде, пересекающей площадь Савеловского вокзала, на уровне наших окон вечно торчали люди с плакатами типа: «Еврей Коротич, убирайся в свой Тель-Авив!», «Жидомасонские прихвостни (это мы, глядевшие из окон), вы продали свою страну!», «Рука народа покарает вас!» Почему-то то, что мы делали, у наших неприятелей ассоциировалось с еврейством. Поэтому, когда утром я входил в свой отдел, то уже автоматически здоровался: «Здорово, евреи!» Надо сказать, евреи среди нас действительно водились. Саша Минкин, например. Аллу Боссарт тоже все читатели, даже поклонники, считали еврейкой, хотя фамилия у нее типично немецкая, австрийская вернее: Моцарт, Боссарт и т.п. Но даже Дима Попов соглашался носить гордое звание «еврей», потому что реакция на то, что мы делали, была наглядна. В общем, перестройку, как и революцию, сделали мы, евреи, во главе с главным евреем Коротичем.
И за то я ему благодарен, что во всех, кто работал с ним, навсегда исчезло как юдофобство, так и юдофильство. Тот внутренний порожек, который образовала в каждом из нас советская власть, об него спотыкался всякий, кто открывал рот, чтобы произнести «еврей», причем запинался, просто чтоб не обидеть ненароком друзей, эта зацепка исчезла незримо и навсегда.
Когда его выбирали в Верховный Совет, помню собрание в ДК «Правды», где собрались все эти люди с эстакады. Как они орали! Именно в тот вечер историк российского рок-н-ролла Илюша Смирнов, крича в какую-то телевизионную камеру, впервые назвал этих ребят «детьми Шарикова». Мне показалось в какой-то момент, что Коротич где-то внутри дрогнул, он не был гладиатором. Он был интеллигентом, который однажды решил: не прогибаться, а пойти до конца. И это был страшный выбор. Людей, на такое решившихся, было совсем немного. Таких, как Сахаров. И, между прочим, Ельцин. Не диссидентов, а тех, кто однажды рискнул вдруг сделать то, чего им никогда бы не простили. Коротич и нас накрыл своей безотступностью. И мы очень быстро начинали понимать, что и у нас пути назад уже нет. Или выигрыш, или полное уничтожение. И когда мы, сгрудившись, вели его со сцены, где он только что блестяще и бесстрашно говорил, вели через вопящую толпу, я только об одном молился: чтоб он не подал знака, что дрожит, чтоб не сломался на глазах у этой сволочи.
А говорил он блестяще. В бешеном темпе. До встречи с ним я даже представить не мог человека, способного при такой скорости без оговорок, без меканий и эканий (вспомните, кто помнит, наших брежневых, их сиськи-масиськи), совершенно свободно, и остроумно, и парадоксально говорить: просто записывай — и в набор. Я это обнаружил, когда сел однажды с магнитофоном за стол, за которым Коротич общался с художником Шемякиным, который тогда впервые после отъезда рискнул навестить страну, записал, расшифровал и еще больше поразился: никаких повторов, никаких поисков точного слова, все — в десятку, можно сразу отдавать в печать. Что я и сделал. Откуда эта скорость, я понял позже, когда сам стал загружен так, что времени физически не хватало, чтобы сказать все, что накопилось, а надо было. Но, думаю, до его загрузки мне далеко. А он еще и единственный из нас совершенно свободно, по-английски, прямо на летучке, давал зашедшим с камерами западным телевизионщикам интервью, прямо среди нас, изумленно разевавших рты. Вообще в те годы корреспонденты со всего света шастали по коридорам «Огонька», как тараканы, на них ты напарывался всюду, и они всюду задавали свои английские вопросы. И приходилось как-то выкручиваться. Один Коротич впаривал им ответы с легкостью необыкновенной и со страшной же скоростью. Свободно, но с жутким акцентом. Он говорил, ну, примерно как в школьных дразнилках, типа: «Ай кноу инглиш вери бедли, бикоз офкос ай стади ит майселф». Прочитайте это как написано, не пытаясь шепелявить и задевать языком небо, как вас учили. Вот это и будет акцент Коротича десятилетней давности. Но словарь у него был богатейший, и его не просто понимали все, но восхищались тем, что он говорил.
Скорость сочеталась в нем с необыкновенной малороссийской мягкостью, между прочим, безо всякого гаканья. И эта мягкая же, почти нежная манера разговаривать, он всегда брал вас за руку выше запястья, такой неотвратимый жест доверия. Случайно встреченный в коридоре один из первых тогдашних бизнесменов-администраторов («Весь водопровод Харькова — это я!») сказал мне, что приехал к Виталию потому, что, когда они встретились два дня назад на каком-то собрании, «Виталий взял меня за руку вот так (этот самый фирменный жест), и я понял, что он только мне доверяет».
Еще была одна странная вещь: в какой-то момент я поймал себя на том, что впервые встретил человека, с которым не могу говорить, глядя ему в глаза. Никогда я и не думал о том, куда смотрю во время разговора. Оказывается, привык смотреть в глаза, а тут это не получалось. Причем и он понимал, что смотрит как-то не так, и, чтобы меня не заставлять отводить глаза, сам отводил. Получалось, что мы как-то лжем, что ли, друг другу. Хотя я-то точно знал, что никакой не было лжи, потому что разговоры были чисто деловые и никаких тайн не касались. Я стал думать, что он, наверное, не любит меня. Он вообще был из тех редких редакторов, которые работали, не собирая «своих», а с теми, кто оказался под рукой. Если человек делал свое дело хорошо, то Коротич с ним работал, даже расходясь во взглядах. Это я знаю точно, у нас было несколько человек, которые Коротича не любили, но почему-то не уходили, а он их не прогонял, потому что были хорошие специалисты. Один мой друг, начавший работать в «Огоньке» чуть позже, рассказал, как ему посоветовали понравиться Коротичу. Надо было приходить на работу к 10 утра. Коротич был жаворонком, а почти все вокруг — совами. Вот он, придя с утра в редакцию, одиноко и слонялся по пустым коридорам. И тот, кто в этот момент ему попадался, мог беседовать с ним до изнеможения и, естественно, о чем-то нужном договариваться. И бедный мой друг, типичная сова, с вытаращенными глазами тащился в редакцию, чтобы уговорить Коротича поставить какой-то очень нужный материал. Мои же материалы Коротич безжалостно снимал. Еще бы, весь журнал писал о махинациях в политике, о жертвах репрессий, на худой конец о классиках шестидесятнической или диссидентской литературы, театра, живописи, и сам Коротич дружил с шестидесятниками, а я предлагал материалы «с обочины» о том, что мы в отделе называли «третьей культурой», которая, как мы были уверены, уже пришла на смену старой. И советская и антисоветская культуры умерли одновременно, поскольку одна без другой жить не могли, наступало время чего-то нового, причем оно уже обозначилось, так мы считали, и писали о Гребенщикове, Курехине, художниках и поэтах новой (тогда еще!) волны. Коротич их не знал и печатать не хотел. А я ловил его в коридоре и умолял напечатать. Вот тут он брал меня за руку выше запястья и спрашивал, немножко снизу заглядывая: «Скажите честно, вам это очень надо?» Я отвечал: «Очень!» И материал шел в журнал. Нет больше таких редакторов, которые бы так доверяли вкусу тех, с кем работают. И, наконец, только сейчас, когда я сам давно стал начальником и привык быстро принимать решения, по первым строчкам определять качество материала, быстро улавливать смысл, я поймал себя (себя!) на том, что точно так же, как Коротич когда-то, порой не могу смотреть в глаза человеку и его тем безумно смущаю. И мне так нехорошо, потому что я знаю, что он обо мне в этот момент думает. Причем часто это человек нежно любимый, которому я абсолютно и полностью доверяю. А дело в том, что у нас разные скорости. Только теперь я догадался, что и Коротичу все становилось ясно в первые же секунды, а дальше он начинал уже думать о другом, о следующем и, слушая разглагольствующего меня, который полагал, что необходимы все новые и новые доводы, начинал уводить глаза, потому что они становились пусты и распадалась связь. Когда мы впервые встретились после его возвращения, он сказал мне вдруг: «А вы знаете, сейчас вы почти единственный человек из «Огонька», который был мне и в те годы симпатичен и остался симпатичен сейчас».
Так кто же делал «Огонек», Коротич или безвестные герои? Конечно, они, безвестные. Не мог же он все писать и придумывать сам. Но вот странная вещь: они ведь и до Коротича жили, писали, придумывали, и все это никому, кроме них, не было нужно. Коротич что-то сделал с ними, и делал ежедневно, отчего вдруг у них и открылось то, чем они теперь гордятся и будут гордиться всю оставшуюся жизнь.
Он был одним из первых обычных людей, сделанных в СССР, который открыл эту способность преодолеть все впитанное, начать жить иначе и сумел сообщать эту способность окружающим. Он позволял себе то, чего не мог себе позволить ни один главный редактор, сделанный в СССР, он встречался с королями и президентами, он запросто брал у них интервью. Он единственный наш главный редактор, ставший всемирно известным. Международного класса. Именно ему в 1989 году присудили интернациональное звание «Редактор года». То есть он был Лучшим Редактором В Мире. И мы с ним работали.
Его до сих пор многие не любят, иногда кто-нибудь с ехидством спрашивает у меня: «Ну что ваш Коротич? Все отсиживается за границей?» Хотя он давно вернулся, живет в основном на даче, часто бывает на Украине, где весьма востребован. Его вытаскивают порой и в телевизор, но тут у вытаскивателей часто случаются осечки, поскольку тащат его в основном те, кто ждет заступничества за свободу слова, на которую, как они полагают, у них монополия. И тут он ожиданий не оправдывает. Помню какую-то передачу «Глас народа», где от Коротича требовалось сказать что-нибудь гневное по поводу прошедших выборов, заклеймить избранных и похвалить Явлинского. Господи, как же они, наверное, пожалели, что позвали его. Нет, он не стал противоречить, просто он сказал, что сам-то голосовал за Говорухина, потому что его знает, а остальных нет. Он оказался гораздо умней и честней, чем полагали те, кто ждал от него поддакиваний в обмен на приглашение. Когда он вернулся из Америки и зашел в «Огонек», я ждал от него разноса, поскольку очевидно — нынешний журнал от того, который делал он, отличается сильно. Мы, «коротичевские», сражались как на баррикаде, мы были разрушители, теперь мы пытаемся собирать камни. Это пока еще не пользуется спросом, разрушителей традиционно любят больше. Но мы считаем, что разрушать нельзя до бесконечности. До беспредела. И Коротич это понял. Он ругать нас не стал. И учить не стал. Он сказал: «Вам это важно, вам это нужно? Ну и флаг вам в руки».
Почему он в свое время уехал, да еще в такой вроде бы острый момент? Он все объяснил в своей книжке, и, я считаю, весьма убедительно. Хотя все пропустили слова, сказанные там, как бы мимоходом. Он на них не потоптался. А слова эти ключевые. Он не захотел быть заложником своего дела, вечным редактором-перестройщиком. До смерти, навсегда. Человек на самом-то деле выше не только государства, но и любых дел, которые висят на нем как вериги. Это понял младший Яковлев, который начинал именно у Коротича в «Огоньке», а потом создал «Коммерсантъ». Вот он, Володя, как-то пожалел своего отца, Яковлева-старшего, Егора, приковавшего себя к своему делу и живущего уже лишь им, да, младший пожалел старшего. Весь век на вершине не удержаться, а цепляться за нее вопреки всему... Младший Яковлев просто продал однажды свой «Коммерсантъ», лучшее, между прочим, издание в стране, и отправился заниматься любимым буддизмом. Коротич сделал «Огонек», сделал лучшее в свое время издание в стране, он перевел нас через майдан и ушел, чтоб просто быть собой, чтоб себе принадлежать. Человек выше не только государства, он выше и любого логотипа, любого знака, даже магического.
Вот такой урок дал нам Коротич.
Он и теперь живет как хочет, и за это его до сих пор любят очень многие. Я — в их числе.
Владимир ЧЕРНОВ,
главный редактор журнала «ОГОНЕК»