ДОМ ЖИЛИНСКОГО

Дом построил сталинский генерал Смородинов. Он поставил помещичью усадьбу: два крыла, потолки четыре метра, вальный зал для танцев, широкая белая лестница на второй этаж

ДОМ ЖИЛИНСКОГО

Дмитрий Дмитриевич Жилинский — народный художник России, действительный член Академии художеств, автор картин «Семья у моря», «Гимнасты CCCР», «Под старой яблоней» и многих других.

Для меня Дмитрий Жилинский был именем из учебника, экзаменационным вопросом после Пластова и Дейнеки и перед семидесятниками, художником того времени, когда Хрущев еще стучал ботинком по трибуне ООН.

На старших курсах я принесла в журнал «Творчество» статейку, в которой был непочтительный экивок в сторону Жилинского. «Не трогайте Дмитрия Дмитриевича! — сказал редактор. — Он своими руками поднял, выходил жену Нину». Так я узнала о легендарной супружеской паре, об их горячей любви, которая, как пишут, лишь крепнет с годами.

В 1989 году я попала к ним в гости. Нина Ивановна болела. Единственное, что она могла после перенесенного инсульта, — рисовать левой рукой. Ее рисунки произвели на меня сильнейшее впечатление. Равно как и атмосфера в доме. Там все, конечно, было пропитано искусством: на стенах висели картины, стояли мольберты, лежали книги. Огромная овальная, с высокими окнами комната — мастерская — показалась мне похожей на храм. Но — что редко бывает в доме художников — ужасно вкусно пахло едой — вареньем, пирожками, было тепло и уютно.

В застойные времена у Жилинских — неслыханная роскошь! — был собственный дом в черте Москвы, с садом и калиткой, выходившей прямо на реку.

Прошло двенадцать лет. Нины Жилинской уже нет. Дом обветшал, не сегодня завтра его продадут. А Дмитрий Дмитриевич, которому за семьдесят... счастлив. Несмотря ни на что. Я просила его рассказать о доме. Но получилось не только о нем...

ГЕНЕРАЛ-ПОМЕЩИК

Наш дом построил сталинский генерал Смородинов, по преданиям, кагэбэшник. Он поставил помещичью усадьбу: два крыла, потолки четыре метра, овальный зал для танцев, широкая белая лестница на второй этаж. Недалеко от дома в избушке жил денщик. Говорят, был также пруд, в котором разводили рыбу. Генералы КГБ вопреки всей галиматье, которую вдалбливали другим, отлично разбирались в комфорте.

В 1951 году Смородинов умер. Его жена половину дома продала Бабкину — прекрасному человеку, художнику-макетчику, а вторую — министру, кажется угольной промышленности, Мельникову. А Мельников в начале 1960-х продал свою часть Олегу Прокофьеву, сыну Сергея Сергеевича.

БРАК В ОБМЕН НА ШПИОНОВ

Олег был искусствоведом. Прекрасное образование, языки. Он мечтал из Союза уехать, ему нравилась Англия. И тут — неожиданная встреча. В 1960-е годы в Москву приехала Камилла Грей. Она собирала материал о русском авангарде и позднее опубликовала на Западе свою знаменитую книгу. (Книга Грей «Русский эксперимент в искусстве: 1863 — 1922» произвела эффект разорвавшейся бомбы: оказалось, что самые радикальные направления в искусстве XX века были изобретены в России накануне революции. — Л.Л.)

У Прокофьева и Камиллы случился роман. Но жениться ему запретили: «Что ты, русскую бабу не можешь найти — зачем тебе иностранка?!» Это длилось лет семь. Даже в английских газетах писали: «Камилла Грей влюблена в Олега Прокофьева, но советские власти не разрешают этот брак».

Позже они все-таки поженились. Я слышал почти детективную историю, которую и Олегу рассказывал. Говорили, что в Англии «завалились» два наших шпиона. И в обмен на разведчиков разрешили два брака, в том числе и брак Прокофьева с Камиллой.

Она переехала в Москву, родила ребенка. Они купили этот дом. Затеяли глобальный ремонт: починили крышу, все побелили. Камилла удивлялась нравам русских рабочих: деньги берут, водку в овраге пьют, а крышу не кроют. И вот после этих мытарств, ужасного ремонта они поехали в Сухуми отдохнуть. Камилла была второй раз беременна. На юге ее заразили желтухой. А желтуха во время беременности смертельна. И она, бедненькая, умерла.

Прожили они в этом доме года два. Олег поехал в Англию ее хоронить и там остался. Спустя какое-то время женился, ходили слухи, что на сестре Камиллы, но это неправда.

ДОМ ФАВОРСКОГО

А я в те годы жил на Новогиреевской улице, в доме, построенном Владимиром Фаворским и Иваном Ефимовым. Была (и сейчас есть) такая знаменитая колония художников. Я поселился там в 1944 году, когда приехал в Москву из Сочи. Я с Ефимовыми состоял в дальнем родстве.

Вообще история моей семьи весьма примечательна.

Жилинские — польские дворяне, в XVII веке принявшие русское подданство. Все они традиционно шли по военной стезе. И генерал Жилинский, который в 1914 году был начальником военного штаба, тоже мой родственник. О нем писал Солженицын, очень нелестно. Но мои непосредственные предки все были демократы: верили в светлое будущее, помогали польскому освободительному движению. При Александре III прадеда и прабабку по отцовской линии за это арестовали, и они в тюрьме умерли. Своих четверых детей им пришлось отдать на воспитание известной учительнице-демократке Марии Арсеньевне Быковой. А ее, в свою очередь, сослали на Кавказ. И там, недалеко от Сочи, она с воспитанниками создала что-то наподобие кибуца: все были равны, сообща вели хозяйство, женщины стирали белье, мужчины работали в поле. У них были лошади, сад, они разводили фундук, сливы. Очень дружно жили. Туда, выйдя замуж за одного из Жилинских, попала моя бабушка, сводная сестра художника Валентина Серова. Мне Серов приходится двоюродным дедом.

Говорят, бабушка писала Серову: «Дорогой Валентин, мы будем счастливы, если ты к нам в Сочи приедешь». А он ей отвечал: «Дорогая Надя! Если ты будешь стирать мое белье, я повешусь!»

В 1924 году в коммуну влилась моя мама. Она вспоминала то время, как рай.

В 1929 году коммуну раскулачили. Деда, отца и дядю должны были расстрелять. Мама кинулась в Москву, доказывать, что Жилинские не враги, наоборот, они за советскую власть. Доказала. В Новороссийск ушла телеграмма, но деда к тому моменту расстреляли, а папу она спасла. Но, к сожалению, ненадолго. В 1937-м его расстреляли тоже. А через двадцать лет всех их реабилитировали.

Коммуна распалась. Мы попали в станицу Апшеронскую на Кубани, откуда я в 1944 году, отлично окончив школу, уехал в Москву.

Я довольно случайно стал художником. Рисовал всю жизнь, но не считал это серьезным занятием. Я учил математику, физику, меня без экзаменов брали в Энергетический институт. Но неутомимая бабушка отослала мои акварели Нине Симанович-Ефимовой (известный советский художник, автор воспоминаний о Валентине Серове. — Л.Л.), дескать, есть у меня такой внук, хорошо рисует. И я получил от Нины Яковлевны письмо. Она меня пропесочила: «У тебя способности, зачем тебе технический вуз? Подавай документы в МИПИДи (Московский институт прикладного и декоративного искусства). Ты, поди, и не знаешь (я действительно не знал. — Д.Ж.), что там преподает величайший художник, кстати твой родственник, Владимир Андреевич Фаворский».

Короче, я приехал в Москву, сдал экзамены в МИПИДИ. Но через два года затосковал по живописи и перевелся в Институт им. Сурикова. И тогда же поселился в доме Фаворского и Ефимовых. Я сейчас думаю, какое счастье, что я туда попал. Владимир Андреевич был золотой человек. Все праздники, выходные, вечера мы проводили вместе. Это была беседа длиною в двадцать лет: никогда о деньгах, о карьере — только об искусстве. Я там прожил до 1973 года. Выстроил себе на чердаке две комнатки, женился, родил дочь, потом сына. И тут моя мама возмутилась: надо покупать свой дом, хватит скитаться по чужим углам.

ЛИНА ИВАНОВНА ПРОКОФЬЕВА

Дом Олега Прокофьева продавала его мать Лина Ивановна. Ее жизнь — тоже интересная история. Она родилась в Испании, с Сергеем Прокофьевым познакомилась во Франции, там они поженились и родили двоих сыновей, в том числе и Олега.

В 1936 году Прокофьев, тоскуя по родине, выхлопотал у советской власти разрешение вернуться. В СССР, примерно лет через десять, Сергей Сергеевич возьми и женись на другой женщине. А Лину Ивановну как иностранку (она же из Испании) на восемь лет услали в лагеря. Она даже не сразу узнала, что Прокофьев умер (а умер он, как известно, в один день со Сталиным, ему на могилу не могли найти ни цветка).

Вскоре после этого Лину Ивановну освободили. Фамилию она носила Прокофьева, я не знаю, были ли они разведены официально.

И вот она мне позвонила: «Я слыхала, вы ищите дом. Приезжайте». Когда я вошел в овальный зал, увидел широкую лестницу на второй этаж, то подумал: «Господи, неужели я могу всем этим владеть?!»

Лина Ивановна просила тридцать тысяч рублей. Фантастическая по тем временам сумма. Я с протянутой рукой обратился в Художественный фонд, к друзьям, насгреб десять тысяч и сказал: покупаю.

Никаких юристов мы не нанимали, расписок не писали — все расчеты шли под честное слово. Я помню, мы пошли класть деньги в сберкассу: у Лины Ивановны спросили год рождения. Она была возмущена: как можно задавать такие бестактные вопросы?! Ей было немало лет, и она была светская дама. Я отошел в сторону, чтобы не слышать год ее рождения.

Вскоре Лина Ивановна уехала в Париж, где и умерла. Она передавала мне поклоны. Мы с ней очень хорошо расстались.

ДОМОВЛАДЕЛЕЦ

Быть домовладельцем в Москве в те времена было невероятно сложно. Я столкнулся со множеством проблем. Во-первых, отопление. На сезон надо было шесть машин угля, а официально отпускали только две. Пока шофер на складе не украдет и мне не продаст, хоть танцуй от холода.

Топить углем — это ужас. Сгружать-выгружать, покупать — одна морока. Первую зиму мы с соседом работали кочегарами сами, по очереди. Потом наняли бывшего генеральского денщика, очень милого человека по фамилии Гевяк. Он угля не жалел, топил так, что было невыносимо жарко.

Прошло лет пять — мы узнали, что можно топить соляркой. Недалеко от нас на стройке стояли большие бочки с соляркой. Мы пошли к мужикам: «Не продадите?» — «За пол-литра мы вам все бочки к дому прикатим». Переделали мы котлы под солярку, и отопление стало обходиться рублей сто за сезон. Горючее было почти задаром. Когда я за границей об этом рассказывал, никто не верил.

В 1989 году на мою персональную выставку пришел министр культуры и член политбюро Петр Демичев, начал расспрашивать, есть ли какие проблемы. Я попросил провести в дом газ. Пусть не сразу, но газ провели. Мы выбросили котлы и стали блаженствовать. Совсем на излете советской власти в дом провели воду и канализацию. Но тут я устал.

Мы прожили в доме 27 лет: там выросли дети, там умерла жена Нина. И вот сейчас мы его продаем. Я не жалею, что трудился и строил, но всему свой срок.

НИНА

Ниночка была бескорыстный человек. Бескомпромиссная в оценках. И в искусстве, и в жизни делала только то, что хотела. Она в свое время «свергла» Вучетича.

Вы же не знаете, что это такое — съезды Союза художников СССР! Заседания проходили в Колонном зале. В президиуме — министр культуры Фурцева, рядом с ней — Вучетич, он тогда был почти членом правительства. Партийная группа формировала список «начальников», за которых надо голосовать. Спрашивают: «Есть отвод?» И вдруг: «Есть!»

Нинка, с дрожащими руками, выходит на трибуну. Она очень тактично дала Вучетичу отвод: «Как мы можем избрать его в правление, если мы не избрали его даже делегатом!» А его Фурцева сама пригласила на съезд.

Я в это время из-за нелетной погоды сидел в Сочи. Ночью приезжаю: Нинка в истерике, плачет. Ее запугали, сказали, что непременно арестуют. Андрей Древин (а у нас должна была быть выставка в Голландии) кричал: «Все, профукала Голландию!» Утром мы отправились на съезд, и уже гардеробщица нам издали закричала: «Не прошел Вучетич!» Нина весь день ходила с гордо поднятой головой.

... В 1985 году Нину парализовало. Она проболела десять лет. И я рад, что все эти годы мы провели в нашем доме. Выйдешь за порог — и уже в лесу, речка рядом, парк. И мама там умерла, бедненькая. Она приехала к нам из Сочи. Дом ей понравился, но к московскому климату она привыкнуть не могла. Я ее гроб самолетом отвез на родину. И Ниночку в Сочи похоронил. И себе место там выгородил.

ДАТСКАЯ КОРОЛЕВА

Последние годы я рисую маслом. После того, как в Дании я написал портрет королевы Маргрете, я нахожу в этой технике преимущества, которые раньше не сильно ценил.

Как я рисовал датскую королеву? Это была идея нашего посла Обухова, с которым мы много лет дружим.

Принимали нас сказочно. Вначале, по протоколу, я должен был приходить на сеансы к королеве один. Но мы с Ниночкой последние годы ее жизни были неразлучны. И я в первой же беседе с королевой рассказал о жене, показал ее каталог: «Моя жена — самый строгий критик. Как же она оценит мою работу, если не видела вас?» — «Приходите с женой!»

Портрет — два с половиной метра высотой, я никогда таких больших не писал — был моим личным подарком Ее Величеству, а не, как объявляли в социалистические времена, даром государства.

ФЕДОРОВ

В середине 1990-х вторую часть нашего дома купил Борис Федоров, вице-президент Национального фонда спорта.

Когда я решил свой участок продать, то пошел к нему. Он был счастлив: «Конечно, я куплю. А вам музей построю. Хотите?» — «Хочу. Но не в Москве, а в Сочи».

Он вообще очень доброжелательно ко мне относился. Но мы так и не договорились, он все время был нездоров. И вот однажды приезжаю я домой, смотрю — машин тьма. Оказалось, Федоров умер.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

После смерти Нины прошло уже семь лет. У меня новая семья, новая жена. Встретил я Венеру. Судьба. Никогда не думал, что так получится. А получилось, по-моему, очень удачно.

Венера — кандидат технических наук. Очень любит искусство, русских классиков знает лучше, чем я, хотя и армянка.

Живем мы очень дружно. Сыну Коле два года и четыре месяца. Он живой такой парень, правда, рисовать его сложно, позировать не любит, на одном месте ему не сидится. И не разговаривает еще. Но я думаю, это не страшно. Валентин Серов до пяти лет молчал. Будет и наш Николай художником.

Людмила ЛУНИНА