САМОЕ УЖАСНОЕ, ЧТО ЕСТЬ У РЕЖИССЕРА? ФАНТАЗИЯ!

О своих миллионах, «небесных невестах», мистике, «Малой Земле», похитителях идей и драматурге Радзинском рассказывает Роман Виктюк...

САМОЕ УЖАСНОЕ, ЧТО ЕСТЬ У РЕЖИССЕРА? ФАНТАЗИЯ!

У Виктюка болели глаза. Он сидел в черных очках в полутемной гримерке, одним ухом слушая мои реплики, вторым — по трансляции свой свежий спектакль. О его реакции на вопросы и на нервное течение премьеры можно было судить только по интонации. Она была усталой, а потому серьезной. Но изредка он оживал, подключался к розетке. И из него начинал бить ток. Жонглировал карикатурным хохляцким акцентом, превращался в того самого эпатажного любимца стареющих прим и билетных кассирш, сладкую мишень для сарказма критиков, светского льва, во владельца коллекции разноцветных пиджаков и самого оригинального автоответчика Москвы, бродячего гения и гражданина мира, востребованного Неаполем и Новгородом. Потом отключался и снова становился располневшим мужчиной 19... тщательно скрываемого года рождения, с крашеными волосами, одиноким и не вполне здоровым. А из динамика тем временем рвался фирменный Виктюк: красивая музыка — то пряная, то приторная, то пронзительная, то опять ликерно-слезливая, томные паузы и эротические вздохи, и тут же эмоции, эмоции — сочно, бешено, через край, как в бразильском сериале

— Роман Григорьевич!

— Ау!

— Трудно быть Виктюком?

— Нет.

— А по-моему, трудно. Вы ведь уже не просто сочинитель спектаклей, а торговая марка, брэнд, этикетка, как «Проктер энд Гембл» или какой-нибудь «Жан-Поль Готье», и нужно постоянно подтверждать свое качество...

— Если б я занимался подтверждением, никто бы не смог пользоваться этим продуктом... Они сами себе придумывают, сами поддерживают легенду. Но когда им совсем не за что зацепиться, я даю повод. Вот «Семь дней» есть такая газета, да? Или журнал?

— Есть, я там работал...

— Ты с ума сошел? Они напечатали, будто дома у меня ну такой антиквариат, ну такая живопись потрясающая, что любой Эрмитаж обзавидуется. Понимаешь? У меня нет никакого антиквариата, никакой такой живописи!.. Они что, ожидали, что я начну возмущаться?! Да если б мне не рассказали, я бы об этом и не узнал. Или вот еще сфотографировали — я еду с народом в метро, и люди с изумлением на меня смотрят.

— Ловкость рук? Компьютерный монтаж?

— Сумасшедший? Я постоянно в метро. Так быстрее.

— А неужели Алла Сергеевна не дарила вам своих картин? Демидова ведь рисует...

— Я знаю. Как сейчас помню эту комнату, где мы сидели с ней чаще всего. И ее работы на стенах. Конечно, взял бы! Надо ей намекнуть... Я жалею, что в свое время не взял рисунок Тарковского, который мне был предназначен.

— А что ж вы?

— А я не думал, что он так быстро от нас уйдет. Думал, Андрей — навсегда... Или вот Хамдамов. Подарил мне две акварели, но они до сих пор у него, понимаешь?

— Что это — скромность, лень или, прости Господи, глупость?

— Я теперь даже из Америки подарки тащу. Ничего, тащу-у-у-у!..

— Правда, что за двадцать лет вы поставили 120 спектаклей?

— Больше. Больше... Я никогда не считал. Если начинаешь заниматься подсчетом, это уже начало финала... Когда я ставил в Вахтанговском «Анну Каренину» с Максаковой, на один из прогонов пришел Евгений Рубенович Симонов, тогдашний художественный руководитель, главный режиссер театра. И он сказал мне, что хочет сделать Максаковой замечание. «Можно чуть попозже?» — я все-таки знаю и ее, и этапы постижения роли, где нужно подтолкнуть, где похвалить, где поругать. Он опять: «Людмила Васильевна!.. Я хочу вам сказать...» Я ему тихо: «Не надо!» На столе стояло блюдечко, Евгений Рубенович как треснет по нему: «Я — главный режиссер! Я поставил 35 спектаклей!» — «А я поставил сто», — тихо говорю я. Он не слушая: «35!» — «А я — сто...» Когда эта цифра до него окончательно дошла, он успокоился и ушел. И меня потом все спрашивал: «Что, действительно сто?..» И в Италии, где мне вручали премию по режиссуре, попросили составить список спектаклей, когда я дошел до 90, итальянцы закричали, что я — миллионер! Что этого не может быть! А когда они приезжали сюда, то одновременно в разных театрах в один вечер шло шесть моих спектаклей... В Риме на телевидении было со мной интервью, и ведущие говорили, что сидят рядом с миллионЭром. Я этого не отрицал. Мне эта легенда нравится.

— Я слышал, вы не чужды мистики. Тоже легенда?

— Не только не чужд, я в этом существую! Я верю в предсказания, в сны. Все сбывается! Когда с Аллой Демидовой мы репетировали цветаевскую «Федру», был приглашен экстрасенс, работавший с нами на репетициях, а после сидевший в зале среди зрителей. На один из прогонов пришел Эфрос, тогдашний главный режиссер Таганки, мне наконец удалось его к нам вытащить...

— Ночью...

— Да! А ты откуда знаешь? Это было ночью. Я его очень долго звал, он не соглашался. Пришел, и экстрасенс за ним следил, не давал ему отвлекаться от сцены, заставлял концентрироваться. Эфрос посмотрел и сказал мне: «Я так не умею...» И заплакал... Мы выпустили спектакль, когда Анатолия Васильевича уже не стало. И в театре была совсем иная атмосфера. Но! Всегда до начала «Федры» приходил священник и совершал молебен. Мы не начинали играть, пока атмосфера не очищалась, не становилась прозрачной... Сейчас никто так не делает, никому не надо. А мои актеры знали — с какой энергетикой пришла та или иная часть публики, и на эту часть была направлена вся их магнетическая способность воздействовать на зрительный зал. Это удивительная вещь! Весь спектакль был с перебросами волн, с обменом полями.

— Я знаю от многих, а на вашем прогоне был сам тому очевидцем, что вы в процессе работы позволяете себе в адрес актеров отпускать не совсем нормативную лексику. На Демидову тоже матерились?

— Никогда! А не было необходимости. А как? С какой стати? Ритм поэтических строк Цветаевой, и музыка Эдисона Денисова, и сама Алла при всей ее закрытости — это полная незащищенность.

— Но могли же вы Доронину — Доронину! — в присутствии Радзинского обложить матюками!

— Татьяна, она другая. И она сама умеет. У нее это средство защиты. А при Аллочке... Даже ее подружки-матюкальщицы, которые могут выйти со мной в коридор и на нехороших словах общаться, при ней — никогда. Я думаю, Алла создает такую ауру, в которую не входит структура этих букв. Хотя она ей не чужда.

— Демидова рассказывала, что, когда вы репетировали «Федру» в середине 80-х, вы были очень бедны, ходили в одном-единственном свитере, и вас иногда надо было просто накормить?

— Да, это правда. Хотя она не из тех, кто любит и умеет варить. Это было потрясающее время! Сохранилась замечательная пленка, мои друзья снимали. И там этот злосчастный свитер фигурирует. Он даже не мой, мне его подарили, не помню кто... А что вы думаете, Алла богаче была? Да все мы одинаковые, к сожалению. Но она умела создавать изыск из того минимума. Как это умел Параджанов. Тот из блошиного рынка делал высокие, красивые, совершенно уникальные вещи. Это доступно немногим. Я помню, как Алла Сергеевна мерила шляпу, которую Параджанов подарил ей для «Вишневого сада»... Нет, было какое-то удивительное время! Мы могли до двух, до трех часов ночи сидеть. И, что самое потрясающее, в этом не было панибратства, не было амикошонства плебейского, не было потребности в выпивке, которая заменяет воодушевление. Это был окоп, в котором можно было спастись. Мы нашли свою яму и прыгнули.

— А политика вас не занимала?

— Боже мой! Я даже не помню, какой был в то время вождь. Наверное, Горбачев... Иначе не могла быть позволена Цветаева. У нас в «Федру» были включены ее дневниковые записи, которые, кстати, не напечатаны до сих пор. А тогда оказалось все возможно.

— 120 спектаклей... Откуда вы идеи берете, Роман Григорьевич?

— Только от Бога. С неба. Оттуда, где рукописи не горят... Здесь так: или ты утверждаешь свое «я», свой талант, демонстрируешь свою фантазию. Это самое ужасное, что есть у режиссера, — фантазия, а не сильно развитое воображение. Или вторая позиция, пушкинская: ты — проводник. Через тебя силы небесные проговариваются. И не только, когда ты на площадке работаешь с артистами, а каждый день. Но если твой организм зашлаковывается завистью, ненавистью, карьерой, корыстью, эта способность сразу теряется. В тебе тогда нет свободы. Нет индивидуальности, которая разговаривает с Богом. Если очень хочешь быть первым, всегда будешь последним.

— А идеи у вас воруют?

— Воруют. Только произнесешь — тут же воруют. Только услышат название, сразу начинают ставить. И воруют сами спектакли.

— Парочку фамилий?

— Да, пожалуйста! Тот же «Наш Декамерон», который ты видел. Вергасова взяла пленку, запись спектакля, начала ставить. Сказала, что она — продюсер! Мирошниченко Ира восстановила во МХАТе мою «Татуированную розу» и написала, что она — режиссер. Я даже вздрогнул.

— Там написано: режиссер восстановления.

— Это она потом исправила, когда я позвонил Ефремову и сказал: «Олег Николаевич, окститесь! Я же тут, рядом, через дорогу». Что ты смеешься?.. Я живу в двух шагах.

— В бывшей квартире Василия Сталина.

— Это неважно. А про «Служанок» просто молчу. Где-то в Ставрополе собрались ребята, выучили все по видео, написали: «Театр Виктюка», ездили и за-ра-ба-ты-ва-ли. И уже когда они доехали до Днепропетровска, мне оттуда позвонили: «Когда вы приедете?»-- «Зачем?» — «Ну как же, Роман Григорьевич, здесь же ваш театр гастролирует...» Мне одна судья сказала: «У вас есть только одно утешение, что у других не воруют!»

— Роман Григорьевич, новомодный режиссер Житинкин — это «Виктюк для бедных»?

— Я не знаю! Я не интересуюсь! Он очень хороший! Отстань!

— Но Житинкин отобрал у вас репутацию скандальной звезды...

— Это мне совершенно все равно! Я еще лучше знаю: что я — первая шоу-звезда в режиссуре. Ленинград на эту тему много написал. А как вы хотите, я один стоял на сцене зала «Октябрьский» два вечера подряд. Я, когда вышел, то попятился назад: нет, это неправда! Три с половиной тысячи зрителей! Но это было. Я не вру никогда! А в зале «Украина» в Киеве — четыре тысячи! Я один выходил и столько времени болтал языком!

— Это какой год был?

— А я что, помню?! Опять ты мне такой вопрос задаешь... Нельзя прошлым жить!

— Хорошо. Когда откроется ваш театр в Сокольниках?

— Если я скажу, ничего не будет. Надо терпеть.

— Вы ставите то, что заблагорассудится, или вам предлагают?

— Кто мне предлагает? Ты с ума сошел?

— Ну, тот же Вахтанговский...

— Боже мой! Никогда этого не было.

— Значит, вас зазывает к себе Ульянов, поит чаем и говорит: поставьте, пожалуйста, что хотите?

— Совершенно верно! И заграница то же самое. Даже Америка. Я должен был делать Тургенева, «Провинциалку», а вместо этого поставил «Рогатку». Потому что Коля Коляда мне ее прислал, ночью я прочитал, прилетел туда, собрал менеджеров. Мы плакали и кричали с переводчицей. И они мне сказали: «Если вы это не поставите, мы видим, что вы умрете».

— И никогда вас не принуждали что-то сделать?

— Один раз. Чтобы не закрыли «Уроки музыки», они сказали: надо поставить брежневскую книжку про остров... «Малая земля». Я отвечал: да-да, «Малая Земля» будет. Говорил, говорил, а ничего не делал. И в один прекрасный день первый секретарь райкома партии сообщает... Что вы смеетесь? Она сказала мне: завтра у нас партконфЭренция, а после этого вы играете «Малую Землю». Что вы смеетесь? За ночь были собраны какие-то кинокадры про целину, что-то страшное, даже вспоминать не хочу. Взяли в руки книжки. Я сказал артистам: ты читаешь это, ты это, первый-второй, третий-четвертый, только не перепутайте. Идет конфЭренция, мы готовимся. Клянусь здоровьем, это правда!.. Первый секретарь говорит: «А после перерыва — спектакль! «Малая Земля»!» После перерыва никого в зале не было. А мы сами себе читали! Мы так хохотали!.. А партийцы сбежали — не захотели услышать слово великого вождя.

— Вы вот недавно по собственной воле заново поставили свой старый шлягер — «Наш Декамерон» Радзинского. Рецензии читали?

— Зачем? Разве на этом все останавливается?

— Тогда слушайте. «Нынешний спектакль Виктюка — нечто настолько несуразное и анекдотическое, что вызывает жалость, смешанную почти что с ностальгией: как давно это было, как нелепо смотрится теперь.» А вот из другой газеты: «Беда лишь в том, что возобновленный «Наш Декамерон» сегодня неактуален. То, что прежде казалось смелостью, смотрится сейчас жеманным маньеризмом, а то и старческой пошлостью.» Роман Григорьевич, не кажется ли вам...

— Нет!

— ...что Радзинский...

— Ну!

— ...устарел? Что его драматургия — прошлогодний снег?

— Отвечаю. Я ставил всех, кого общество не принимало. Вампилова, Рощина, Петрушевскую, Радзинского...

— Ничего себе не принимало! У того же Радзинского, короля аншлагов и тиражей, «104 страницы про любовь» шли по всему Советскому Союзу, и даже кино и балет по ним сделали! На его премьеры у Эфроса двери сносили!

— Все равно их не-на-ви-де-ли! И из всей этой когорты единственным провидцем — и по эстетике, и по ощущениям, и по нюху — оказался Радзинский. Это уникальный человек! Он прыгает в бездну и пропускает ее через себя. Из него проговариваются те времена, в которые он прыгает. Поэтому его книги — бестселлеры в мире. Не потому, что они написаны на потребу. Это вранье!

— Я говорю о драматурге Радзинском, а не об историческом романисте.

— Это одно и то же! Если бы он, как зеркало, реалистически отображал те дни, это так бы и ушло, как ушла целая плеяда. Не хочу называть имен моих друзей-драматургов...

— Например, конъюнктурный господин Шатров сегодня, говорят, процветающий бизнесмен...

— Заметь, это не я говорю, потому что я с ним дружу. Исчезло в один день! Кто-то попытался еще уцепиться за эти пьесы, но, к сожалению, они принадлежали тому времени. А Радзинский оказался провидцем.

— А новые драматурги вызывают у вас любопытство?

— Ты слышишь, что идет на сцене?

— Ксения Драгунская.

— Вот!.. Продолжает замечательно работать Коля Коляда. Он как никто ощущает всю боль сегодняшних дней и способен это выразить, а не только чувствовать. Он обещал мне новую пьесу. Мне интересен... как его?.. «Кухню» Меньшикову написал...

— Курочкин.

— Да, Курочкин. Очень любопытный человек. Очень соображающий... В Германии есть совершенно замечательная девочка. Ей 24 года. Прислала мне пьесу о Марлен Дитрих. Феноменально интересно! Это ни на что не похоже.

— Кто будет играть Марлен?

— Есть же мои небесные невесты! Претендентов много, ты же понимаешь...

— Говорят, недавно вы поставили в Нижнем Новгороде «Мастера и Маргариту»...

— Да! Совершенно точно!

— Ломает меня что-то ехать в Нижний... Вы в Москве не собираетесь его показать?

— Ты знаешь, я так боюсь!.. Там настолько смелый, даже нахальный ход. Если серьезно говорить, Булгаков сейчас стал знаком массовой культуре. Особенно «Мастер и Маргарита». Даже те, кто ни строчки из этой книги не читал, даже не знает словосочетания «М. Булгаков», при упоминании его романа вздрагивают, и им кажется, это их знак. Нужно опровергнуть впечатление, что эта книжка доступна. В ней сегодняшним днем может быть сделана расшифровка, которая невозможна была в те времена. Слышите меня, да?.. Я знал Елену Сергеевну, был ей представлен. И я помню магнетизм и тайну, которые от нее исходили. И Елена Сергеевна рассказывала, у Булгакова-драматурга не было ни одной положительной рецензии. И он начинал каждый день с того, что читал обклеенную рецензиями вместо обоев стену. Он каждый день по каплям впускал в себя эти желчь и ненависть. И когда МХАТ пригласил его на свой юбилей, он сказал, что, конечно, пойдет, но принесет в каске кровь, которую они выпили из него... Да, хотелось бы привезти спектакль в Москву. Там артисты замечательные! Я хочу, чтобы с ними сыграла и Алиса Фрейндлих. Прожекты у меня хорошие.

— Кого же там может сыграть Алиса Бруновна?

— Маргариту.

— А возраст, простите?

— Там так сделано, что она может сыграть Маргариту. Это Маргарита, которая прошла с Булгаковым все! Эта Маргарита, как... Россия.

— Но Маргарита на балу у Воланда раздевается...

— Раздевается... Но, милый мой, тебе обязательно воочию это увидеть?! Там Маргарита с тифозной стрижкой, как у тебя, с лагерной прической. Совсем не та, которая в один прекрасный день несла тревожные желтые цветы, а которая вспоминает все это. Да-да-да, я не шучу! И сразу на ее место встает Елена Сергеевна... Видишь, ты меня опять заставил вспомнить. Я знал и Белозерскую, вторую жену Булгакова. Однажды она пришла в Театр Сатиры, где я что-то ставил. И она, пожилая женщина, убеждала меня, хотя я не спрашивал и не думал никогда об этом, что Маргарита списана с нее...

— Кстати, вы еще не распрощались с идеей дать народной артистке Фрейндлих роль Гитлера в пьесе самурая Мисимы?

— Если бы в этом спектакле сыграли Алиса, Алла Сергеевна, Наташа Гундарева и Ахеджакова, было бы интересно. Их, конечно, надо всех собрать. И вообще, надо всех собрать. Всех, кто был в начале молитв... И я это делаю. Подспудно думаю о том, что надо успеть, а на уме и на языке: это только начало...

Влад ВАСЮХИН