СЕКСУАЛЬНОСТЬ ДОБРОТЫ…

Райкин на репетиции «Шантеклера»

СЕКСУАЛЬНОСТЬ ДОБРОТЫ...

— Почему злодеи в спектаклях «Сатирикона» всегда так роскошны и соблазнительны, это пропаганда или все-таки провокация?

К.Р.: — Отражение жизни. Зло привлекательно, и в этом его опасность. Игры с ним никогда не остаются безнаказанными, и каждый наш спектакль это вскрывает, иначе мы были бы дьявольским театром, но мне кажется, мы таким не являемся. Зло только тогда бывает отвратительно, когда оно раздето, но оно же рядится под добро. Это добро само по себе, как правило, беззащитно, мешковато, гораздо менее импозантно. Зло же очень часто бывает обаятельным, загадочным, сексуальным.

— А добро, по-вашему, бывает сексуально?

К.Р.: — Конечно... сказал «конечно»и сразу поймал себя за язык! (Смеется.) ...м-м... бывает... правильно сказал — конечно!

— Вас как будто посетили сомнения?

К.Р. (Улыбается лукаво.): — Сексуальны ведь не только злачные места и порочные взгляды. Бывают очень привлекательные непорочность, одухотворенность, доброта. Возьмите примеры в живописи, литературе, театре...

— Но не в жизни?

К.Р.: — Это я для наглядности. Разве Джульетта не есть поначалу абсолютная доброта и прелесть? Это потом она становится Маргаритой булгаковской, такой фурией, дьяволицей, потому что ее лишили, у нее отняли... и тогда любовь может поменять лик и стать страшной силой. В жизни тоже можно найти какого-то очень сексуально привлекательного юношу, совершенно очаровательного, доброго, и такую же женщину. Правда, это не слишком часто, но бывает.

Удивительно, в разговоре с ним не боишься показаться глупой или смешной, любую идею он подхватывает с какой-то детской увлеченностью, ты забываешь о плане своих вопросов и уносишься вместе с Райкиным как в открытое море, ух!

— Вашему «Шантеклеру»вполне можно было дать название «Энергия заблуждения», так упорно на репетиции вы повторяете эти два слова. А кто придумал это определение?

К.Р.: — Это определение толстовское, из его дневников. Это ведь и наше заблуждение, что с нами жизнь лучше, чем без нас. Ну кто ты такой, если объективно? Ты — лишний рот — вдыхаешь кислород, выдыхаешь какую-то лабуду, немножко жизнь других делаешь хуже, потому что сам живешь, занимаешь место. Это и мое личное заблуждение, что со мной жизнь лучше. Все мы идеалисты, живем в мире иллюзорном, думая, что мы что-то значим. Но все очень относительно, появится такой материалист, который скажет: «Да что вы, ребята, в самом деле, придумали себе какую мораль? Бога нет, умрете и ничего не останется! Живите по законам биологическим, кончайте валять дурака!»И ты попробуй его разубеди. Я актер, поэтому допускаю, что существует другая точка зрения, очень убедительная, убийственная.

— А если ваш друг, ваша любимая имеют другое заблуждение, противоположное вашему, как вы будете сосуществовать?

К.Р.: — Такого заблуждения не может быть у моего друга.

— Но вы же сами говорили, что не бывает театра единомышленников...

К.Р.: — Бывает несколько человек, но целого театра не бывает. Есть, безусловно, единоверцы, даже среди молодых есть. Но это не друзья, это другое. Друг — это то, что на сегодняшний день у меня отсутствует, и, как мне кажется, без этого можно прожить. Друг должен быть один, как жена, как любовь. Когда расходишься с другом, бывает очень больно, печально. Но когда его уже нет... это не несчастье, ты можешь жить вполне хорошо, заниматься любимым делом и не иметь друга. Ну нет у меня друга в том смысле, который я вкладываю в это понятие: это очень близкий человек, мужчина. У меня есть сестра, жена, дочка, но друг — это понятие не родственное. У меня его нет уже несколько лет, ну и что? Мы разошлись без ссор, так сложилось, и это нормально, это не сделало меня несчастным, как я предполагал когда-то. Оказывается, без этого можно жить.

— Одним заблуждением меньше?

К.Р.: — Ну-у да... Да, в некотором смысле.

— Оставим в покое друзей, перейдем к фаворитам. Денис Суханов у вас в труппе не так давно, особенно больших ролей у него, кажется, не было. И вдруг — трах-бах! — главная роль в таком грандиозном проекте. Почему?

К.Р.: — Он уже играет две большие роли. Одна из них в «Квартете», просто она менее яркая. Но если внимательно посмотреть, Денис там играет замечательно! Я вообще его как артиста очень ценю, он редкостно одаренный, с рядом уникальных актерских качеств. Прекрасно играет прообраз Вертинского в спектакле «Мадам еще...»на малой сцене с моей женой Леной Бутенко. Также в «Кьоджинских перепалках»роль, которую в свое время играл мой папа. Но роль, о которой может мечтать любой артист, — это, конечно, Шантеклер. С моей точки зрения, он очень годится для этого. Он артист вертикального взлета, с потрясающим темпераментом, замечательно чувствует форму, уникально двигается. Не только прекрасно танцует, у него есть чувство линии, завершенности, что даже у балетных редко бывает. Кроме того, он просто фанатично работоспособный человек. Мне хотелось бы его открыть как артиста, и эта роль тому способствует. Я им просто увлечен. Теперь надо, чтобы он еще и публику убедил.

— Почему эту пьесу так мало ставили?

— Просто она очень сложна для постановки. И совершенно не очевидно, что у меня это получится, я не хочу выглядеть таким самонадеянным идиотом. Я очень боюсь за результат, очень дрожу и опасаюсь. Вообще, все самое настоящее в искусстве рождается из сочетания какой-то робости, страха перед неудачей, нехватки сил и возможностей и какой-то оголтелой смелости. Стык между опытом и готовностью каждый момент от него отказаться и быть абсолютным учеником. Но это хоть какая-то надежда. Как можно не бояться? Не боится только идиот. Смелый человек не тот, кто не имеет чувства страха, а кто этот страх преодолевает. У меня все-таки есть воображение, и я могу себе представить все последствия. Я один на один с этой пьесой сижу в этом зале: 17 тонн декораций, 300 костюмов, артисты, которые послушно все исполняют, не ропщут, что свободного времени нет, выходных нет, ролей тоже всего шесть, а остальные восемьдесят даже и не роли. И все это закрутил я один, так подумал себе что-то... Это вообще всегда очень странно, страшно, когда ты «ротом»что-то сказал — и вдруг из этого всего вырастает такое. Как? Что? Не-ет, ты это уже сказал, извините! И деньги большие затрачены, и все ждут, в прессе пишут: «Фан-тас-тическое шоу!!!»Какое? А если лажа! А если не будет «фантастического шоу»? Ужас, ужас, это очень страшно.

— Но где же эти 17 тонн? Стоят какие-то палки, перекладинки, чучело огородное, грабли, правда, большие... В чем фокус?

К.Р.: — Это только так кажется. Декорации — это не только то, что сверху, это и накладные два круга, которые крепятся не на полу, а на маленькой толщине, основной вес которой 17 тонн. Для того чтобы все это не покосилось, не рухнуло, укрепляется все это невероятно. Там и моторы, и серьезнейшие гидравлические установки. Плюс сложнейшая световая аппаратура, новая аппаратура звуковая, позволяющая петь и разговаривать под музыку, сложнейшая система радиомикрофонов, которых куча. И постановочно это очень трудоемкая работа, грубо говоря, три спектакля в одном. Одних только музыкальных номеров, хореографии на 35 минут, а это одноактный балет. По вокалу отдельный спектакль, отдельный по драматическому делу. То, за что мы взялись, самое сложное из жанров, если, конечно, делать всерьез, а не просто развлекуху.

Константин Райкин играет и ставит о том, чего нет, не было и быть-то не может — о чувствах на «носочках», на которых долго не простоишь. А он заставляет артистов и зрителей по три часа за вечер на этих «носочках»жить, любить, страдать, совершать поступки! И, кажется, его труппа, как акула, может погибнуть без движения, без этих сумасшедших страстей.

— Что происходит с вашими артистами после спектакля: они падают за кулисами без чувств, их растаскивают по гримеркам, вызывают врачей?

К.Р.: — Конечно, ничего такого не происходит. Мне кажется, такая энергия — нормальное отражение сегодняшнего дня. Если не играть так на большой сцене, то надо играть, как у Петра Наумовича Фоменко. У меня же полигон — этот тысячный зал, огромная сцена. Мы не выживем, если будем существовать другой энергией, к нам просто никто не пойдет. А мы не можем позволить себе такой роскоши, как какой-нибудь академический театр, который объявлен национальным достоянием только потому, что у него давние традиции. Это все равно что меня объявят национальным достоянием, потому что у меня папа — Аркадий Райкин. Театр — искусство настоящего времени. Зритель выбирает не по званиям и регалиям, не по предкам, а по простому интересу, где интересно, туда он и идет. Все решает: какой театр как сегодня играет спектакль, так театр и живет. Поэтому нам приходится жить, вертясь на пупе, а для этого надо иметь огромную энергию.

— О чем я и спрашиваю: откуда? Вы принимаете какой-то допинг, витамины для космонавтов?

К.Р. (Явно не понимая моего удивления.): — Просто мы хотим быть лучше. Как прыгун в высоту, если он не прыгает 2,45, кому он интересен, кроме собственной жены? Если ты прыгаешь 2,20 — это может порадовать только твой микрорайон. А мне, как каждому, хочется быть театром не микрорайона, а мирового значения. Только в отличие от каждого я еще и пытаюсь это реализовать, а не просто мечтать на диване. Я не мечтатель, я делатель. Чтобы прыгать 2,45, даже при большом таланте, надо много тренироваться, а я хочу быть как можно лучше. Я просто ХОЧУ, а откуда это ХОЧУ, я уж не знаю... от папы с мамой.

— Вы так давно ХОТИТЕ поставить русскую классику, почему не ДЕЛАЕТЕ?

К.Р.: — Я очень люблю Гоголя, Достоевского, но, думаю, здесь прежде всего должен пойти Островский. Русская классика — это самое ответственное и трудное. К нам долгое время относились подозрительно, да и продолжают так относиться — «танцующий театр»! Уже, казалось бы, мы «Контрабас»играем, «Ромео и Джульетту», Кафку «Превращение», «Великолепного рогоносца», «Гамлета», нет, все равно — «танцующий театр». Сейчас опять повод для тех же ярлыков. Они же всегда решают по последней работе, все время хотят нас как-то зафиксировать.

— А вам не наплевать?

К.Р.: — Никогда не наплевать! Как артисту может быть наплевать, что о нем говорят? А перед кем тогда играть? Я же завишу от публики, от мнений. Так можно дойти до того, что тебе будет наплевать — сидит в зале народ или нет. Тебя освистывают, в тебя тухлыми помидорами кидают, а ты все игра-а-ешь, тебе самому нра-а-вится! Ты весь в помидорах вонючих, а все играешь! Это же высокомерие, если наплевать. Есть такие целые театры, не то что отдельные артисты: да все уже ушли из зала, никто его не слушает, а он все игра-а-ет многозначительно, как будто весь мир к нему прислушивается! Но ведь он так и думает. Лучше уж, как я — переживать по поводу каждого слова, которое я слышу о нас или о себе.

— Вы что же, подстраиваетесь под все эти мнения?

К.Р.: — Я не подстраиваюсь, я анализирую мнение даже идиота и бездаря, потому что это тоже мнение и он может случайно сказать что-то очень точное. Надо же знать, что говорят о тебе твои недоброжелатели. Как обезьяна, по теории вероятности, может написать «Войну и мир»(ну есть же какая-то миллиардная доля вероятности, что так лягут ее корявые пальчики?), так и бездарь может напечатать что-то такое, и ты подумаешь: «Ой-е, а ведь он прав!»Ты должен как-то трезво себя оценивать, при всем том, что и заблуждаться должен... Я все это к тому говорю, что когда классику русскую начинаешь делать, то сразу попадаешь в «заповедник». У нас всем более-менее все равно, как ты Шекспира ставишь или Мольера. Шекспир же не в Щелыкове жил, а Островский в Щелыкове, а это уже заповедник, где ходят лесники с ружьями, которые тебя отстреливают, потому что ты Островского как-то не так понял. Я же буду его ставить или играть так, как я это считаю нужным, и не ради оригинальности, а потому, что я его буду делать как современный человек. Для этого мне надо быть очень подпертым, защищенным своим умением, умением своих коллег. Не хочется, чтобы из тебя котлету сделали. Мне молодых своих артистов жалко. Я, может быть, еще и выжил бы, у меня все-таки есть какой-то опыт успеха, а о молодых что-нибудь напишут такое ужасное... Как-то более агрессивны наши люди по поводу русской классики. Но нам давно уже пора это сделать, и думаю, что очень скоро я к этому прорвусь.

— Константин Аркадьевич, вы у меня ассоциируетесь с парфюмером Зюскинда...

К.Р. (Оживленно.): — Очень люблю это произведение! У нас с этим героем просто внешнее сходство, мне кажется.

Кто читал «Парфюмера», поймет мой ужас.

— Ну вы даете! Я о том, что ваши актерские работы, как духи Гренуя, обладают каким-то магическим действием. Как вы варите свое зелье, по наитию или по жесткому рецепту: три-пять женских слезинок, пригоршня юмора, стакан мужской страсти?

К.Р. (Хохочет.): — Нет, нет, нет! Каждый раз это делаешь по-новому и превращаешься в ученика. И никакой опыт не играет роли. Ты думаешь, что ты мастер спорта по верховой езде, а тебя заставляют плыть. Или до этого ты занимался пинг-понгом, а тебя сразу в футбол! Ну какое отношение имеют лыжи к шахматам? А ты до этого получил по лыжам какой-то приз. Ну и что? А тебя заставляют в шахматы играть. Ты: «Ка-ак? Что? Я же... а палки, мазь?!»-- Нет, в шахматы, и все! Вот так примерно одна работа переходит в другую. Любой хороший режиссер, с которым ты работаешь, все что ты умеешь, отметает, ему это не нужно.

— Но зачем-то он берет именно вас?

К.Р.: — Он берет за какие-то природные данные, которые для меня являются загадкой. Режиссер видит тебя как материал. Вот Петр Наумович Фоменко, когда брал меня, раздел просто донага. Я ему тоже стал демонстрировать, что могу и кролем и брассом, а он говорит: «Да не надо всех этих стилей! Ты по-собачьи-то плавать умеешь?»-- и палкой меня топит, образно говоря. И вопросы задавать Фоменко отучил. Поначалу я его спрашивал: «А что я здесь делаю?»-- он сразу обижался, а потом говорил: «Стареешь». И все, я понял, что вопросов задавать не надо. Артист — существо подчиненное: «Слушаюсь, товарищ командир!»Надо природой своей уловить, что хочет режиссер, телом. «Сначала сделай, потом подумай»-- идеально точная формула Фоменко... Или Виктюку — что за вопросы? Помню, в «Служанках»он просил меня, провернувшись спиной к станку, улыбнуться в зрительный зал. Я тогда по наивности спросил: «А почему я улыбаюсь?»-- на что он мне сразу ответил: «На другой стороне улицы окна соседей, которые подсматривают за вашей квартирой, ты должен им показать, что все в порядке». Он меня просто обманул, запудрил мне мозги. Ему нужна была неожиданная улыбка, и только. Режиссера не нужно использовать, как объяснителя каких-то элементарных азов, он дает другие, более сложные ощущения.

— Вы говорите, что на сцене вам лучше, чем в жизни, что солнечный свет разрушает иллюзию этого царства. Значит, вам, как андерсеновской принцессе, механические соловьи дороже настоящих?

К.Р.: — Нет, это не так. Я очень активно существую в жизни. Чтобы что-то пережить, разве нужны какие-то большие куски времени? Ромео и Джульетта прожили очень маленькую жизнь, но они же очень полную жизнь прожили! Для меня жизнь не количество прожитых лет, а количество прикосновений к Богу. Неужели для того, чтобы узнать жизнь, надо ехать на целинные земли или в Сибирь?

— Видела у вас атлас мира на полке, вам его достаточно?

К.Р.: — А разве в театре не живая жизнь? Это абсолютно бурлящая среда, здесь есть все явления: масса прекрасного, масса ужасного, мерзости, прелести — все есть. Надо быть просто внимательным и по возможности тонкокожим.

— Неужели не тянет на настоящую траву, на солнышко?

К.Р.: — Я, конечно, вижу и травку и солнышко, но вопрос — насколько остро я это воспринимаю, а не сколько времени я на ней проведу. Другой живет в горах и при этом не понимает, не чувствует этих красот. Для него гора — только поверхность, по которой он ходит, а не повод для ощущения жизни и красоты. Или когда люди рядом с морем живут, оно для них, как обои. А я на полчаса туда приеду и гораздо больше почувствую, задохнусь от этой красоты! Пусть я приезжаю к себе на дачу только на ночь, но зато я балдею от того, какой там воздух, там небо бывает хорошее. А местные, вы думаете, прямо так уж от этого неба и воздуха сходят с ума? Они вообще его не чувствуют, курят себе и пьют.

— Когда вы выезжаете за пределы своих театральных владений, какая роль в жизни вам ближе — режиссера или актера?

К.Р.: — Я зритель. Предпочитаю больше впитывать, слушать, смотреть, чем говорить. В этом смысле я похож на своего папу. Я очень застенчивый в жизни, гораздо больше, чем того ожидают от артиста.

— На репетициях вы тоже достаточно застенчивы, со своими артистами вы разговариваете не иначе, как: «Сашенька, Ленечка, ребятки...»Вы вообще способны наорать, наказать?

К.Р.:-- Ой, я ору на них со страшной силой и чудовищно себя веду иногда! Но театр — место, где мне хорошо, где я чувствую себя не то что беззастенчиво, но свободнее, чем где-либо. Среди чужих артистов я ужасно бываю зажат, становлюсь косноязычным и только здесь могу нормально разговаривать. Вне театра я неузнаваемо меняюсь до такой степени, что мне становится неловко, что человек во взрослом возрасте так не умеет себя подать, что-то сформулировать. Это происходит со мной всю жизнь. А здесь я ощущаю себя самим собой, я человек домашний.

— Артист должен надевать на себя защитную перчатку в жизни?

К.Р.: — Совсем уж без кожи невозможно. Но играть в жизни? Нет. Хорошие артисты как раз в жизни играют очень плохо, не умеют этого. Не будучи искренним в жизни, ты не будешь искренним на сцене. Фальшивый человек не может быть хорошим артистом. Но приходится надевать на себя какие-то социальные маски. Я вообще люблю быть неузнанным, я малоконтактный человек. Когда я попадаю в другой театр, в зале зажигают свет, артисты начинают играть со зрителями, я молю Бога, чтобы меня оставили в покое, не вытянули на сцену! Я стесняюсь дико и не знаю, что говорить в таких случаях.

— Актеры часто бывают несчастливы в личной жизни. Не оттого ли, что у них завышенные требования к любви, ведь они прошли через горнила страстей Шекспира, Ростана?

К.Р.: — Нет, думаю, не из-за этого. Среди артистов бывают вполне несемейные люди, как и среди других профессий. Редко случается, что людям хорошо вместе всю жизнь. Но неверно думать, что артисты более легкомысленны, чем другие. Артисты более на виду, и все их неурядицы также на виду. Люди меньше интересуются жизнью зубных врачей, например. А зубные врачи еще хуже живут друг с другом, просто как сволочи!

— И не говорите, зубные врачи — это еще те!

К.Р.: — А рыболовы?! Тоже хреново сживаются! Или альпинисты... На личную жизнь сцена не особенно влияет, а если и влияет, то скорее в хорошем смысле. Но страстями Шекспира живут совсем не многие, большинство артистов душой мелки для него. Надо иметь чем играть Макбета или Отелло, это же не про семнадцать копеек и даже не про семнадцать рублей, не про зарплату и не про буфет. Тут нужны высокие полеты души, огромные перепады. А это не каждому дано. Таких артистов немного, это люди особого дара. С ними очень сложно жить, создавать семью, такому масштабу чувств трудно соответствовать. Ромео и Джульетта безумно полюбили друг друга, но такая любовь дается совсем не для того, чтобы семью строить и детей рожать. Это гибельные выси. А семья — это гораздо более спокойная связь, она может быть замечательна, но это совсем другое по природе. Такое же пылание недолго, оно сжигает влюбленных и опаляет всех рядом стоящих.

— Ну что значит — сжигает? Человек приходит домой, вдруг — бах! — и умирает?

К.Р.:-- Конечно. С ума сходит или разлюбляет. «Великолепный рогоносец», например, — уродливое преломление такой силы чувств.

— Режиссер создает свой мир, его не удовлетворяет реальность, и он вдыхает жизнь в своих героев, играет их судьбами. Не бросает ли он тем самым вызов Создателю?

К.Р.: — Для меня это очень болезненный вопрос. Мне неприятно, что некоторые представители церкви считают эту профессию греховной. Я с этим категорически не согласен. Тогда греховно любое занятие искусством. А художественная литература — разве не создание своего мира? Поскольку церковь — это учреждение, оно не выработало внятного отношения к искусству. Ну не могут быть греховны великие творения человеческие, ведь огромная сфера духовной жизни заключена в светском искусстве: это и Чайковский, и Гоголь, и Достоевский, и Толстой. Я, например, считаю, что занимаюсь божеским делом и папа мой занимался божеским делом. И мне глубоко неприятно, когда говорят, что это бесовство. Да, для кого-то оно становится бесовством, как и любое другое дело. А для меня это способ стать лучше, к Богу приблизиться, бороться со злом, длить и растить добро, только так я согласен это понимать и чувствовать. Если я пойму когда-нибудь, что, продолжая свою театральную деятельность, я становлюсь хуже, я перестану это делать. Катя Васильева считает, что театр — место для тщеславия, что в театре очень много грязи. Да, много, но нисколько не больше, чем в жизни. Тогда надо запретить себе жить. А в театре тоже можно жить по-разному. Я считаю, если ты безнравственно живешь, Господь не позволит тебе быть мастером. Ты будешь иметь какой-то успех местного значения, который ты, по своей тупости, можешь принять за большой успех у небес. Правильно, что гений и злодейство — вещи несовместимые. Талант может некоторое время совмещаться с бессовестностью, с подлостью, но недолго. Господь отбирает этот талант. Это же не значит, что тебе навалили целую гору таланта, ты с ним и ходишь. Если Богу не нравится, как ты с этим обращаешься, он у тебя заберет половину и другому подсыплет, тому, кто правильно живет. Все это происходит в пределах жизни человеческой — был какой-то артист замечательный, а стал хуже. А где талант, он же был? Споловинил кто-то, потому что живет неправильно, перестает бояться, очень всерьез начинает относиться к успехам своим, становится ведущим, а не ведомым. Но все мы ведомые, нельзя быть полным лидером, иначе ты идиот. Ну, я так думаю, кто-то по-другому...

— Вам вручили вторую уже «Золотую маску», от души поздравляю! Как вы относитесь к подобным акциям?

К.Р.: — Хорошо, это же приятно. Но относиться к этому надо и с долей иронии. Все очень относительно — лучшая роль! Определяется ли это вообще? Где эти общие на всех килограммы, амперы и сантиметры, которыми это измеряется? Соревнования в искусстве не может быть, подмастерья могут соревноваться, а мастера не должны.

— Тем не менее вы приходите и с удовольствием получаете этот знак отличия?

К.Р.: — Ой, да, с большим удовольствием! Приятно, что в этой игре, очень несовершенной и относительной, я победил или меня выдвинули среди номинантов, что важнее даже. Кто победил, это уж совсем такие игры, своя драматургия. Мне хочется, конечно, чтобы дали мне, все-таки я не идеальный человек, не могу до конца соответствовать требованию Господа: Возлюби другого, как себя. Это очень трудно, почти невозможно. Хотя, когда другому дают, ей-богу, я совсем не переживаю. Если тебя выдвигают вместе со всеми, уже хорошо, значит, тебя учитывают, ты в обойме и твои дела не так уж плохи... А на самом деле, знаете, получил я «Маску», но если на репетиции что-то не складывается, то «Маска»эта дает облегчение на одну секунду, через секунду — какая там «Маска»! Там, наверху, ему все равно, «Маска»не «Маска», ты можешь лажануться со всеми этими «масками», вместе взятыми! И зрителю тоже все равно. Ты сделал какое-то говно, ну и что? «Ма-а-ска»у него! Да кому это интересно!

— Не знаю уж, наградами своими или чарами колдовскими вы ухитряетесь соблазнять спонсоров на такие дорогостоящие проекты, как «Шантеклер»!

К.Р.: — Я не соблазнил ни одного спонсора в результате. Нам дали кредит в банке «Диалог-Оптим»и в компании «Телмос». Но кредит — это не спонсорство. Спонсор, а точнее меценат, — тот, кто дает и обратно не просит. А эти люди, конечно, просят, хотя они пошли нам навстречу, создали прекрасные условия, за что им огромное спасибо!

— Значит, они заблуждаются еще больше, чем вы?

К.Р.: — Да, они почему-то в нас верят.

— Вот я и говорю, что вы — «парфюмер», колдун!

К.Р. (С улыбочкой косясь на свой знаменитый шкаф с духами.): — Ага, я че-то там нанюхаюсь и...

А после просмотра «Шантеклера»я вам вот что скажу: если Райкин и колдун, то он очень добрый колдун. Не могу припомнить, чтобы в сознательном возрасте я еще где-то вот так 3,5 часа просидела с открытым от восторга ртом!

Наталья СТАРЫХ