ОБМОРОЗОК МОРГУНОВ

Из новой книги рассказов Юза АЛЕШКОВСКОГО «По существу дела могу показать»

ОБМОРОЗОК МОРГУНОВ

Разрешите рассматривать протокол задержания не только в плане трагически добровольного самораскола моей личности, но как чистосердечную линию самозащиты на будущем судебном заседании по делу, которое незаслуженно возглавляю, то есть иду первым и последним подобно Карлу Марксу. Показывать следующее начну с того, что конкретно начал существовать на этом свете с 5 марта 1953 года в роддоме Рыбинска, он же бывший Андропов.

При своем рождении был я натурально обморожен в отличие от тех, кто стал отморозками после оттепели всех сортиров нашей канализационной Системы. Персонал роддома в связи с временным уходом от нас известного симпатичного грузина устроил бурные продолжительные рыдания, используя не по назначению казенный спирт в честь всенародного Муму, как высказался Дед Мазай насчет помершего поэта Некрасова, ввиду чего эта гнилая клятва Гиппократа продержала младенца, конкретней говоря, лично меня, под открытой форточкой в течение двух часов от даты смерти второго основоположника исторических страданий нашей бывшей сверхдержавы.

Настойчиво повторяю: я ни в коем случае не являюсь отморозком столичного значения, хотя заимел после той всенародной скорби аллергию на зимние сквозняки, презренье к роддомам, а также душевную обиду, резкий протест и тягу к самоотогреву от бесплатной медицины. Все это я к тому, что в первые часы своей жизни впитывал с молоком матери смягчающие вину обстоятельства. Если хотите знать, я с такой тухлой геной в истории болезни должен был стать многосерийным Чикатилой, а я стал всего-навсего фармазоном погребальной медицины в период размножения рэкета, приватизации, проституции и зверского накопления капитала.

Перед тем как перейти к леденящим и одновременно веселящим душу обстоятельствам показаний по данному делу, позвольте в двух словах изобразить свое детство. Личное мое детство полностью было лишено внимания партии и правительства, которым понравилось давать в долг разномастным доходягам, прогрессивно вставшим на наш путь застоя. Проблемы малолеток членам политбюро были, как говорится, до одной немаловажной, но нецензурно оскорбляемой части человеко-тела.

Папашка мой, вследствие избиения в медвытрезвителе, куда его по ошибке доставили вместо нормальной больницы, превратился из первоклассного работника ОТК в почтовом ящике в сторожа гастронома, где по ночам вставлял в пробки бутылок самодельный шприц и, заметая следы своей слабости, доливал коньяк «пять звездочек»заваркой цейлонского чая. Имея до инвалидности золотые руки, он также смастырил в часы дежурства вскрывалку-закрывалку стеклянных банок с икрою черной и красной для банкетов обкома партии, откуда закусывал до бурного начала цирроза печени. Трагический арест прервал его выпивку и закуску. Как это у нас повелось, директор гастронома списал на него громадную недостачу, после чего приобрел новую «Волгу». Но до приговора отец не дожил.

Осиротев, мы покинули Рыбинск и заняли комнатенку в общаге московского стройтреста, оказавшись в первых рядах великого нашествия иногородней лимиты на будущего Лужкова. С 65-го я бросил школу из протеста против ослабления качества завтраков и усиления сбора металлолома. Кто на этом богател? Советская черная и цветная металлургия? Нет, завуч и директор! Мы ногти себе срывали на руках и ногах, собирая бронзу, медь, железо и чугун, Зина Ларкина невинности лишилась, упав на руль велосипеда, а эти падлы дубленок понакупали, в которых охмуряли брызгами шампанского голых десятиклассниц под предлогом золотого и серебряного медалирования зрелости ихних аттестатов.

В моей душе назревали глубокие противоречия и резкие контрасты. В уме пробудился острый интерес к запрещенному предпринимательству, то есть фарцовый бизнес. Возникла нужда в универсальном международном языке для переговоров с приезжими бакланами свободного мира. Вот почему наиболее финальная часть моего переходного возраста прошла в обоюдополезной близости с училкой английского. Подробно говорить о нашей близости не желаю, джентльмены о любви не говорят, о ней все сказано писателем Ульяновым-Лениным в романе «Что делать, когда от противоположностей другого пола глаза на лоб лезут?»

В общем, до этих вот моих показаний было далеко, но бабки свободного рынка уже кружились над моей легкомысленной крышей. Турист-американ понимал меня лучше, чем Черчилль Сталина в Ялте. С высшей бухгалтерией в одной руке и с хрустящей капустой — в другой я мягко аргументировал буржуям невыгодность обмена одного бакса на шестьдесят копеек. Говоря по большому счету, Солженицын дал под дых ГУЛАГу, Сахаров морил голодом себя и свою единородную бомбу, а я подрывал мощь империи зла экономическим инакомыслием.

Снимал я с разрядки международной напряженки по сто-двести баксов в день. Однако бегать от поганки с Лубянки недолго мне пришлось. У нас тогда сексотов было больше на душу населения, чем отдельной колбасы, туалетной бумаги и женских трусиков с черными кружевами, ну а поскольку я обнаглел и начал отовариваться исключительно в «Березке», то сосед моей дорогой учительницы Эллы Ивановны, с которым она не желала щебетать ни на одной из веток персика, не побрезговал вытащить из помойки пустые пачки от сигарет «Мальборо», кожу от финской салями, баночки из-под гусиного паштета и другую загранупаковку, предъявленную где следует в качестве вещественных улик. Увы, тогда ведь еще не прогнали по ящику «Семнадцать мгновений весны», без Штирлица наш брат фарцовщик был как без рук, вот и косили нас пулеметными очередями, как Петьку с Чапаевым из анекдота. Петька говорит: «Василий Иваныч, что делать? Пулеметные очереди!»-- «Выбирай, дурак, ту, что покороче, спроси: «Кто крайний?»-- и стой до последнего». Одним словом, когда вздернули Железного Феликса над Лубянкой, я рукоплескал Ельцину бурными овациями, но до этих положительных событий в нашей отрицательной истории успел оттянуть срок, включая химию полимеров для удобрения бесплодной целины.

Моя учительница Элла Ивановна сразу же выскочила замуж за моего следователя Храпко. В маляве она мне тиснула, что ветка персика должна не только цвести, но и полезно плодоносить. Я был не в обиде: Храпко вывел ее из моего дела, не то пошла бы она по нему в роли активной вдохновительницы малолетки на потерю невинности и фарцовку. Да и мое дело Храпко довел до суда в смягченном виде. Дескать, Моргунов, ранее обмороженный халатностью роддома, в одиночку вымогал у туристов дефицитные лекарства, грудью встав на борьбу с ишемической болезнью родной матери.

На нарах по-английскому меня продолжал подковывать зек Берцович, пожилой дирижер симфоний Бетховена и Баха, которого билетер, член партии, засек в оркестровой яме с юным контрабасом из Бенилюкса. Берцович не пытался изменить мою половую ориентацию на 180 градусов, а приучал к задаткам культуры. Вот у какой интеллигенции Андропов отобрал дирижерскую палочку, внутренне противоречиво вломив ему три года мужских лагерей! Вот какова была логика преступления и наказания самого передового в мире застоя в правосудии! Хорошо, что Петр Ильич Чайковский до этого бардака не дожил.

Возвращаюсь к показаниям следующего.

Если бы годы не шли, я бы на нарах удавился от скуки. Пришлось заиметь благодарную связь с врачихой лазарета, которую на воле никто не рассматривал как объект желания близости. До сих пор лично я считаю, что у нее вместо следов былой некрасивости имелась на плечах вторая душа. Благодаря ей я вышел на лучшую из двух сторон решетки более образованным человеком. Вышел — и, присмотревшись, обнаружил, что родная страна сменила стройку коммунизма на окучивание теневых лимонов. Повсеместно Брежнев на Суслове сидит, Черненко Кириленкой Громыку погоняет, а больная почка Андропова усиливает тлетворное влияние на ум, честь и совесть нашей эпохи. На фоне чего в Москву тянутся караваны поездов и грузовиков за дефицитом для обеспечения дальнейшей аритмии пищеварения периферии, сидящей на подсосе с 1917 года. В воздухе пахнет острей, чем после гонок на приз Лизы Чайкиной в раздевалке женской сборной по велосипеду, куда авторитетные люди решили направить меня инструктором по педалям и покрышкам. Нет, говорю авторитетным людям, я уважаю только запах девушки с веслом в ЦПКиО имени Горького. О'кей, говорят, направляем тебя на кладбище с большим будущим.

Показываю следствию, что на кладбище имелся морг, а при нем уборная, в смысле грим, укладка, маникюр и все такое прочее для последнего пути по соборной, как говорится, вертикали. Экстерном овладеваю профессией гримеро-костюмеро-парикмахеро-маникюрщика, потому что в атмосфере застоя широкие массы стали относиться к похоронам с необыкновенно возросшим душевным почтением. Подготовка к похоронам стала приобретать все больший вес в настроениях обеспеченных и малоимущих слоев народа. Перед тем как перейти в проект мраморного креста или неверующего бетонного надгробья, забота о внешнем виде покойного зачастую принимала характер, можно сказать, затмевавший своим надрывным трауром казенщину мероприятий Первомая и 7 ноября.

Если вступить на стезю откровенности, лично мне нравилось работать с ушедшими от нас, даже с очевидными подлецами и злодеями. Полная ихняя неспособность потребовать книгу жалоб и предложений за недоклад губной помады или за кривую планировку улыбки вечного покоя буквально обязывала лично меня исполнять на совесть свои прямые обязанности. К сожалению, на такой философской работе долго я не мог продержаться.

Собственно говоря, заваливается в нашу уборную подсобку ватага поддатых родственников какого-то спившегося чмурофета, типа сантехника правительственных дач. С ходу берут меня за горло, к чему я отношусь более чем скептически. Так, мол, и так, заплатим валютными чеками, но, исходя, понял, из по-по, то есть из последнего пожелания, от тебя требуется звукофикация могилы нашего Серого, начиная с третьего и кончая сороковым днем прощания, а потом уж ангелы пущай дергают его на пересылку. В общем, чтобы все было, как на свадьбе Зыкиной с Косыгиным.

Резко прерываю тираду алкогольно-траурного треканья. Конкретней, говорю, обрисуйте суровый или же лирический каприз ушедшего от вас. Вот тебе, отвечают, японский магнитофон «Соня»и ровно тридцать семь кассет, потому что три кассеты отзвучали свое с момента врезки дубаря Серого. Каждую кассету проигрывай два раза, то есть по утрянке и часа в три дня, — пущай кайф ловит, понял? О'кей, говорю, врублен, вбаксован и вмаркован, так что чеки-бонусы-купоны, пожалуйста, — на крышку гроба. Взял аванс. Разрисовал Серого этого ихнего так, что выглядел он свежей, чем Леонид Ильич в засаде на дальнейшего кабана политбюро. Похоронили они его. Я все организовал на высоком уровне скорби. Кладу под венки и букеты магнитофон «Соня». Честно признаюсь, на халяву подвел к нему энергию государства, которой перед Чубайсом было у нас аж до электроотрыжки. Нажал кнопку, звук приглушил, наслаждайся, говорю, Серый, в угоду своему культурному завещанию. И самолично, между прочим, заслушался. Просто не мог я не прислушаться к звездному пению королев и королей эстрадной жизни, которые, по словам великой Аллы Пугачевой, могут все и все могут короли. После Пугачевой пошел Бернес, потом Утесов, оба Лещенки, бесподобный Вертинский существенно усилил еще лагерную мою тоску по маленькой балерине. Больше всего было кассет Владимира Семеныча, царство ему небесное, Высоцкого. Как только он запел, я буквально взвыл от глубины чувства и дернул в гастроном, чтобы впасть в закономерную грусть щадящего запоя.

Тут являются мои авторитетные покровители с очень сложным и уголовно наказуемым заказом. О сущности заказа — позже. Сначала должен показать следствию, что из-за песен я буквально не просыхал. Поишачу — иду с бутылкою в кусты, к могилке, где ниша у меня образовалась в аромате хвойно-хризантемовом во глубине подножия горы венков. Короли эстрады приелись, может, поэтому и пить я начал без закуски. Слегка глотну, врублю очередную кассету Владимира Семеныча — и погружаюсь вместе с Серым в душераздирающе откровенную правду почти всей нашей жизни. Там же, в цветочной нише, и оставался на ночевку в связи с невозможностью дальнейших телодвижений к троллейбусу.

В таком режиме я продержался до девятого дня. И вот что вышло на девятый день.

Влетает в уборную огнедышащий ящер в лице гендиректора кладбища. В руках — магнитофон «Соня». Как мне было не воскликнуть с полупьяным умилением: «Вечная слава японской радиотехнике!»Я и воскликнул, потому что Владимир Семеныч продолжал на батарейках умолять коней, чтобы они чуть помедленней, чуть помедленнее, кони. Влетает гендиректор и орет: «Твоих рук дело? Колись, проказа уголовно-процессуальная!»Мягко отвечаю, что всего лишь ввел в наш сектор новый вид культурного обслуживания завещаний населения и лично вам, Вячеслав Олегыч, было мною отстегнуто выше Ленина на Калужской площади. Никому, говорю, не позволю плевать в родное удостоверение профсоюза погребальных работников! А он все бакланит и противоречиво меня бесчестит — артиста своего дела: «Ни на одном кладбище нашей Родины ноги твоей больше не будет, подонок! Ты, сукоедина, всех нас ЗАФИТИЛИЛ!!!»

И приглашает меня гендиректор полюбоваться панорамой происшествия, трагически изменившего мою судьбу с одной уголовной статьи на другую. Подходим к могиле Серого, а там стоят две автомашины. На борту одной написано «Мосфильм», на другой — «Фитиль». Само собой, полно ментов, ОБХСС и молчаливых людей в длинных макинтошах. Я ничего еще не понял, но, цензурно выражаясь, обомлел. Произошло же следующее: какая-то старая чекистка, в порядке шефства, привела к могиле урны своего соратника два отряда старшеклассников. Проходя мимо Серого, юные комсомолы присели на примогильные скамейки, поскольку их моментально заворожил гений Владимира Семеныча. Мумия тащит молодежь к своему корешу чекисту, а молодежь справедливым хором посылает ее за водой «Байкал»и вафлями «Чудо-юдо». Письма в нашей стране идут долго, а доносы доносятся гораздо быстрей молниеносных телеграмм. Мумия вламывается на прием к Сергею Михалкову, который официально являлся дядей Степой и Гимном, а по совместительству Фитилем, и стучит ему на Владимира Семеныча, воспевающего из могилы чувства и мысли, порочащие кровь, пролитую за дефицит колбасы и масла на душу населения.

Гендиректору что делать как номенклатуре райкома? Держа знамя, перешедшее в его взяточные руки с другого кладбища, он безуспешно пытался соблазнить «Фитиль»перспективой обеспечения персонала «Мосфильма»самым замечательным пейзажем во вверенных ему могилах. Сцена подкупа была зафиксирована соратниками дяди Степы и Гимна в работе над очередным «Фитилем». ОБХСС не дремлет — и с ходу оккупирует контору с документами. Со своей стороны, кирюхи Серого двигают мне фуфло на остальной сертификат, поскольку, по слухам, я устроил на могиле святотатство, на два дня нарушил завещание и оставил Серого без любимых песен. Можно, говорят, и рыло начистить за такое бездуховное обслуживание мертвого населения.

Вышеупомянутый секретный заказ я хоть с трудом, но все-таки успел закончить. В субботу прибывает к моргу общая группа близких людей двух обработанных мною умерших лиц и оркестр, собранный из алкашей прославленных музколлективов отечества, компрометируемого подавляющим большинством его граждан. В тылу скорбящей группы — поддатый батюшка в полуштатской полуризе, ибо случайно арестованный гендиректор развел у нас передовой атеизм, зверски половиня заработки основных религий человечества. За березами главной аллеи на процессию давит косяка представитель заказчиков, с которым я втихаря имел дело. Самих заказчиков угадать не могу, мне это и ни к чему. Стою в сторонке. Предвкушаю расплату в виде второй половины бабок за целый ряд дерзких художественных качеств гримокосметики. Хоть как-то, надеюсь, скомпенсируется недостача сертификатов.

Известное дело, начались русские рыдания, еврейские стоны, похоронные марши немецкой и польской национальностей, засып гробов кавказской ботаникой, конец света и так далее. Когда повезли трупы к могилам на электрокарах, представитель подобно Штирлицу скользнул мимо и перепулил в мой карман остальные бабки. Скромно удаляюсь в сторону жизни, перебирая в уме кандидаток на коньячно-шампанский обмыв халтуры в кабаке «Националь». И вдруг слышу нечеловечески громкие вопли. Оркестр почему-то закочумал. От дурного предчувствия заиндевело между ног. Тоскливо бреду к месту захоронения клиентов. Смотрю, одного уже раздели догола, а второго ворочают с боку на бок и восторженно инвентаризируют их тела. Вот чего не предусмотрели мои дорогие заказчики, оптимисты-рецидивисты хреновы. С ужасом в душе наблюдаю, как жена рыжего русского и подружка брюнета еврейской национальности с верой, надеждой и любовью стирают носовыми платками, мокрыми от слез, мой преступный марафет с физиономий клиентов. Смыли — и просто поверить не могут, что это совсем другие жмурики, а не ушедшие от них дорогие покойнички. Наперебой предлагаются различные версии происшедшего, близкие к правде действительности.

Но тут и дурак догадался бы, что к чему. Ясно, что рыжий Иван с каким-то кирюхой Зямой после перелицовки успешно свалят от ментов с чужими корочками. А личности двух убитых в зверской драке так и считались бы без вести пропавшими. Логика всего этого дела, естественно, сразу же дошла до счастливых друзей и родных. Кому-кому, а им было известно, что за люди, слава богу, временно не ушли от них. Горе близких было неимоверным, их ведь держали в тайне, но уж и такой сюрприз был поистине неописуемым.

И вот они уже качают на руках виновницу торжества, подружку брюнета, которая в апогее своей женской скорби перед вечной разлукой с любимым телом рванула на его штанах ширинку, полное имея человеческое право на прощание с тем, без чего не было никакой истории древнего мира, тем более текущего момента. Рванула она, значит, ширинку — и увидела перед собой совершенно незнакомый орган доставления радости взаимообладанья. Конечно, за подобной очной ставкой неминуемо последовало немыслимое потрясение верной подруги неумершего. Это ее догадливый счастливый вопль: «О-ой, ма-а-а-ма-а-а... не о-о-о-н!»услышал я, удаляясь на обмыв халтуры.

Не буду скрывать, почувствовал я себя в это мгновение динозавром, которого вот-вот ни за что ни про что вынудят покинуть к чертовой матери всю эту жестокую эволюцию живых существ. Теперь меня одного, думаю, во всем обвинят. Подобная сенсация не может пройти бесследно для ментов и того же «Фитиля». Чтобы крыша не съехала от страхов дурной интуиции, иду врезать полстакана с редкими счастливцами, рассуждая, что чье-то счастье иногда обеспечивается чьим-то горем, но в конце концов я не убийца, а гример Моргунов, человек с неслучайной фамилией. Так вот и скажут девушки над моею могилой: «Был гример — да весь помер».

А я уж понадеялся, что ноги моей не будет ни на одном из кладбищ...

Подхожу. Стакашок налил мне батюшка, имевший в распоряжении бутылку. Он успел наклюкаться и никак не мог въехать, почему народ перешел с рыданий к непонятному веселью.

Поправив здоровье, пытаюсь разглядеть в толпе фигуры настоящих заказчиков, чтобы подстраховочно с ними объясниться. По масти взаимоуважения должны ведь они, думаю, приканать на понтовое «захоронение»своих корешей. Благородно скинулись на немалый аванс за незаконную перелицовку с целью побега от прокурора. Гробы для обоих пошикарней, чем у римских пап, не говоря о прочих расходах на моменто мори. В этой двусмысленной атмосфере какой-то фраер начал высказываться в том плане, что в челюстях рыжего и в морщинах брюнета он с ходу усек нечто фуфловое; никогда, кидает, сволочь, очередной комок грязи в адрес матушки-России, не будет нам места в высоком качестве захоронений европейских народов...

С другой стороны, подружка брюнета провозглашает здравицу в честь совковой халтуры. Слава тебе, господи! Что, говорит, было бы, если б я сдержала свое чувство и не добралась до правды? Ведь я уж намеревалась направиться вслед за Фимочкой с петлей на шее...

На это ее признание кто-то мудро ответил, что все равно оба были бы живы-здоровы вдали от нас, а тайное стало бы явным после второго пришествия Витька и Ефима. Батюшка, бедный, все звал народ начать погребение в трезвом виде, но где уж там. На радостях все начали поддавать. Кое-кто стал сваливать с кладбища на довольно редкие в нашем совковом реализме воскрешения такого рода. Наконец физиогномически различаю среди рядовых лиц фигуру явного заказчика. Самый вшивенький на вид дядек призвал толпу счастливцев к порядку и с большим намеком произнес очень разумные слова: «Женщины и мужчины, дальнейшие успехи зависят только от вас и вашего говорилова. Давайте в темпе закончим похоронное мероприятие, предав земле двух дорогих нашим сердцам людей. Въехали? Подробности — своим этапом и в свой час»...

Только в этот момент я обратил внимание, что заказчики своевременно предотвратили участие во всей этой пантомиме бригады могильщиков. Этих ханыг и гонимых диссидентов додержали на стакане до глубочайшего самозабвения. Впоследствии они были брошены на элитарные погосты престижной части Востряковского. Хочу показать еще следующее: батюшку не привлекайте. Он сумел учуять в происходящем нечто демоническое и уклончиво свел отпевание сомнительных покойников к поддатой гражданской речи о своей судьбе. В ней он поведал, что некогда злые силы чудом не вывели его в расход, а Сталин велел Берии выдать ему небольшой приход. Заодно с двумя жмуриками батюшкой были помянуты все невинно убиенные в смутные времена создания нового советского человека. Потом мужики быстро погребли два никому не известных трупа. Осмелев после стакана (терять мне было нечего), подхожу к явному заказчику и бесстрашным шепотом решительно объясняюсь: «Штукатурка нижезахороненных лиц была мною произведена первоклассно. Я, сами видели, произвел тихую революцию в технологии заметания портретных следов вашей теневой экономики, преследуемой передовым учением банды четырех классиков марксизма. Не моя вина, что перегримировка иных членов тела осталась за бортом заказа. А то бы я сумел что-нибудь схимичить, хотя являюсь не Склифосовским, но официальной фигурой приведения умерших лиц к виду возвышенному и полностью уверенному, что все там будем. Передайте вашим людям, что готов к труду и обороне от ментов».

Дядек отвечает, что не бэ, все будет хэ, трудись, кочумай и гуляй по буфету...

У меня отлегло от сердца. Но из морга, думаю, пора рвать когти, после «Фитиля»начнется борьба за власть над землей, лопатой и мрамором, а ОБХСС такой переворот устроит, что все пойдет под следствие — от вторичного оборота венков в частном цинизме до сужения размера могил с целью увеличения взяток.

И вот иду я однажды от метро до дому. Ветер, дождь со снегом — не погода, а ночь перед Октябрьской революцией. Иду себе и пою: «Имел бы я златые горы, когда б не первый залп Авроры»... Пою, вдруг кто-то как будто крылом меня в спину толкает, оборачиваюсь — прямо на меня бесшумно летят две фары. В последний момент резко отшатываюсь за столб фонаря и еще более резко отскакиваю от него. Тачка, в свою очередь, врубается в тот столб. Искры, шипенье воды, вонь, огонь. Трагически трезвею и линяю к дежурной подруге, подальше от своего дома. И понимаю, благодарно прижавшись к ее груди, что заказчики решили меня замочить. Что мне делать? В морге неохота появляться ни в живом, ни тем более в ином каком-нибудь виде.

Грустно ошиваюсь то у одной, то у другой подруги, стою у зеркал и сам себя от скуки гримирую. Стало мне вдруг интересно, как буду я выглядеть, скорее всего, в самом близком будущем. И действительно замечаю, что сели-таки подлые заказчики мне на хвост, сели. Имелся, конечно, у меня шанс свалить за бугор с одной дебелорозовой немочкой Поволжья. Но я желал жить и трудиться исключительно на родине, которая дается русскому человеку только один раз, чтобы ему всю жизнь было мучительно стыдно перед мировым общественным мнением за хроническое головокружение от неудач, бесхозяйственности на местах, плохих дорог, большого кукиша в конце туннеля, после нас — хоть потоп и человек человеку — волк в партаппарате. Такая безотрадная картина снова заставила меня броситься в валютный сектор тихого омута теневой экономики. Но зачем, скажите, бабки человеку, которого рано или поздно ожидает мочилово и гроб с музыкой под чужой фамилией? Бабки, думаю, нужны тебе, Моргунов, как фанату «Спартака»сказка о тройном прыжке в высоту. Ах, раз так, думаю, то извольте трепетать. Никогда бы я вас, идиотов, не продал. И это не меня надо мочить, а того, кто не предусмотрел открытия ширинок на брюках подделанных мною неизвестных трупов. Раз вы покусились на артиста морга, пусть родина теперь спасает жизнь одного из своих непутевых патриотов. Перед явкой простился с любимыми девушками. Иду к вам и мечтаю: скорей бы в зону... личные свидания... повышение образования... да и вообще тоска по свободе — не худшее из чувств...

Только фамилий никаких не выпытывайте, потому что никто их мне не открывал. Особых примет посредника заказчиков не помню из-за шока психики после попытки наезда и образования хвоста убийц. На суде торжественно заявлю, что отвечаю только за себя одного и снимаю со своего дела лавры чистосердечной явки с повинной. Я добровольно явился за решетку Уголовного кодекса не из-за страданий совести, а исключительно из-за страха и с неутолимой отцовской мечтою спасти свою жизнь для улучшения демографии нашей сверхдержавы при помощи будущих Невтонов и быстрых разумом Плутонов. Пусть авторы подлого покушения и преследователи твердо знают следующее: если меня найдут на нарах с заточкой в груди, то подробное изложение особых примет, имен и всего такого прочего пришлет вам по почте та, которая жди меня, и я вернусь, только очень жди. В этом случае намерен сменить злосчастную фамилию Моргунов на более перспективное удостоверение личности свободного гражданина своей эпохи.

Юз АЛЕШКОВСКИЙ