УРОКИ КИТАЙСКОЙ ГРАМОТЫ

Ценители Востока, которые в последние годы у нас размножаются каким-то инфузорно-простым делением, наконец вознаграждены. Москву в одну неделю посетили аж сразу две труппы пекинской оперы. Мастер-класс руководителя Оперы имени Мэй Ланьфана и спектакли столичного театра в течение трех дней радовали незамыленный подобными зрелищами глаз любителей прекрасного

УРОКИ КИТАЙСКОЙ ГРАМОТЫ

УРОК ПЕРВЫЙ

На сцене — президиум. За столом — официальное лицо. Это лицо господина Мэй Баодцзю. Строгий костюм и пухлый доклад в его руках возрождают в памяти картины из нашего недавнего прошлого. Призывно похлопав в ладоши, он громко и с выражением зачитывает речь. Сидящая рядом переводчица-китаянка — образец дипломатичности. Предельное внимание к докладчику, подчеркивающее государственную важность момента, и тут же подкупающе доверительная улыбка залу:

— Приглашение пекинской оперы имени Мэй Ланьфана на Всемирную театральную олимпиаду в этот красивый, с многовековыми традициями город дарит нам особое чувство теплоты и сердечности. Сие-сие (что в переводе с ханьского означает «спасибо». — Е.К.).

Аплодисменты.

Треть зала — китайская диаспора, пребывающая, на наш взгляд, судя по полуприкрытым глазам, в перманентной дреме. Однако в кульминационные моменты речи оратора сонливость вмиг улетучивается, и диаспора принимается звонко бить в ладоши. Но не напрасно наш зритель слывет в мире самым благодарным, а потому, не желая ударить своим благодарным лицом в грязь, он (зритель) реагирует моментально. Аплодисменты превращаются в овацию.

Индифферентно держится только группа выкрашенной в «блондин»панкообразной восточной молодежи. Она что-то жует и снисходительно наблюдает за происходящим. «Наверное, гонконгцы», — решаю я, принимая за продвинутых китайцев, как потом выясняется, актеров какого-то очень модного японского театра. Зачем пришли японские участники театральной олимпиады, догадаться нетрудно.

Что привело сюда нас, «круглоглазых», кроме, конечно, исконной человеческой тяги ко всему необычному, с ходу понять сложно. Публика делилась, как повелось когда-то, на два класса со всеми известными прослойками.

Самыми массовыми оказались зрители, настроившиеся на чужеземную диковинку. Даже подзабытый за десятилетие партцеремониал был вкушаем ими с наслаждением не меньшим, чем какое-нибудь кунг-фу. Их карманный Китай из брошюр по фэншуй, колокольчиков фун-линь и каждодневного применения соевого соуса даже с картошкой — достойно увенчался теперь впечатлениями о пекинской опере.

Ценители прекрасного, помнящие еще Качалова и Книппер-Чехову живьем, наличествовали также. Полвека назад, когда мы с Китаем были не разлей вода, им уже доводилось наслаждаться гастролировавшей в нашей столице пекинской оперой.

— Вот как сейчас помню, в конце сороковых... — седовласый театрал улетает в воспоминания, пытаясь прихватить с собой обаятельную переводчицу.

— Сто ви говорити? — не желает она составлять ему компанию.

— Я хочу узнать, была ли это Опера имени Мэй Ланьфана или же...

— Нет, — молниеносно ставит защитный блок китаянка.

...И снова бурным потоком Хуанхэ несутся в зал, орошая присутствующих полезной информацией, четкие формулировки г-на Мэй Баодцзю. И мы с радостью неофитов узнаем, что китайская опера — искусство синтетическое. Выражаясь злободневно, все — национальная музыка, пение, декламация, акробатика и постановочные бои с элементами восточных единоборств — в одном флаконе. Что ее история, как, впрочем, и все остальное в Китае, измеряется тысячелетиями. Что великий оперный артист Мэй Ланьфан, чье имя с гордостью носит приехавший сейчас в Москву театральный коллектив, — его биологический отец. И что в 1935 году целых сорок дней Мэй Ланьфан потрясал мир, демонстрируя большим людям в СССР свое виртуозное владение профессией, а был он, кроме всего прочего, непревзойденным исполнителем женских ролей. Большим людям очень понравилось. Сергей Эйзенштейн собственноручно снял выступление Мэй Ланьфана на кинопленку. А Всеволод Мейерхольд разразился в печати восторженной статьей, в которой напророчествовал, что театр будущего возьмет лучшее у китайских товарищей.

Не возьмусь судить о театре, а вот о кино, особенно жанра экшн, мэтр напророчествовал в «десятку». Гонконговский кинематограф, например, вышел из китайской оперы практически так же, как русская литература — из гоголевской «Шинели». Джеки Чан, Само Хунг, Юань Бяо, Мун Ли и многие другие звезды, не дружащие с законом земного притяжения, — все они родом оттуда. Даже Америка, которой обычно до лампочки то, что лежит вне поля ее зрения, и которую с Поднебесной роднят, пожалуй, только кварталы чайна-таунов, с удовольствием разгулялась на этой дорожке. В голливудских «стрелялках»и «махаловках»позаимствовано все, что лежит хорошо и не очень в гонконговских лентах, — от трюков и хореографии драк до расхожих сюжетов. Не секрет, скажем, что «Бешеные псы»Тарантино, увешанные наградами, как породистый выставочный кобель, — успешная реинкарнация боевика Ринго Лама «Город в огне». Но это так, к слову. Чтобы вы в полной мере осознали величие традиционной китайской оперы и ее огромное культурное влияние.

А тем временем птичье щебетание г-на Мэй Баодцзю перекрыла улыбчивая китаянка:

— ...Гастроли Мэй Ланьфана имели важное историческое значение. Искусством Мэй Ланьфана восторгались Станиславский, Мейерхольд, Эйзенштейн, специально прибывший в СССР Бертольд Брехт. В результате этой поездки искусство традиционной китайской оперы поднялось на новый уровень. Мы будем рады познакомить вас и показать исполнительское мастерство актеров Мэй Ланьфана...

— Давно пора, — выразила чаяние зала энергичная особа с чем-то экуменическим на шее. Крестик, кожаная пимпочка с иероглифом, кулончик «Инь и Янь»и еще какой-то загадочный ювелирный символ — в одной упряжке. — Закруглялся бы... Мао Цзэдун...

Возможно, кому-то г-н Мэй Баодцзю и вправду показался похожим на великого кормчего. Что неудивительно. Помню, в институте на нашем курсе учились вьетнамцы-близнецы. Не родственники. Так вот по случаю один из них тоже решил поделиться своими антропологическими наблюдениями. «Красивые, — говорит, — вы, русские, только жаль, все на одно лицо...»

Однако вернемся к нашим баранам.

В зале по-прежнему сеялось вечное. И я невольно обратила внимание на руки докладчика. Какие-то не по-коммунистически подвижные. Кружат-кружат над столом, как нервные ласточки перед дождем.

— Карманник, наверное, — попытался развеселить свою спутницу мой сосед. Судя по наколкам и развитому плечевому поясу, он за базар отвечает.

Ручными пируэтами мастер Мэй подкрепил свои теоретические выкладки. Это, надо понимать, шло не только от чрезмерности его артистической натуры. Судя по китайским фильмам, на его родине «распальцовка»-- одно из важнейших средств человеческого общения. Когда лень, к примеру, выговаривать слово «Я», они просто тычут указательным пальцем себе в нос. Причем попадают с первого раза и в любом состоянии. А в местах торгово-рыночного скопления не гнушаются вместо калькулятора пользоваться подручными средствами. Большой палец с мизинцем врастопырку — это «шесть», «семь»-- пятерня, собранная щепотью, пальцы иксом — «десять», и так далее. Понимать бы еще, что имел в виду г-н Мэй Баодцзю, когда изображал своими подвижными конечностями что-то наподобие «Девятого вала»Айвазовского.

УРОК ВТОРОЙ

Вам, конечно, известно, что важно вовсе не то, что ты говоришь или показываешь другому, а то, как этот другой воспринимает тебя. На чем, собственно, и зиждется искомое человеками взаимопонимание. Кстати, о языке жеста. Как известно, поднятый вверх большой палец, означающий у большинства народов полную удовлетворительность чего-то, у болгар означает совсем обратное. Соединенные в кольцо большой и указательный, выражающие у американцев «о'кей», для греков — не приведи Господь сказать вслух в приличном обществе, это...

Поэтому вполне естественно, что, не почувствовав живого отклика зала, маэстро наконец сообразил, что собравшиеся здесь люди отнюдь не специалисты в области многомудрой китайской грамоты. И на примере собственного тела стал преподавать нам азы. Застегнутый на все пуговицы человек неожиданно прошелестел по сцене легкой походкой «от бедра». Не спешите думать про китайскую оперу ничего плохого, в их интерпретации такой способ передвижения означает всего лишь подъем или спуск по лестнице. Затем г-н Мэй Баодцзю игриво поднял воображаемый веер вверх и минуты две помахивал им, объясняя, что так оперный герой любуется полетом нефритовой голубки. Подобная манипуляция, только с вектором движения вниз, означает глубокое удовлетворение от зрелища снующих в пруду золотых рыбок.

Плохо ли, хорошо, но до той поры, пока в мире не будет соответствующего образования, толковать китайские оперные представления придется, насколько хватит нашей западной фантазии. Тут к месту как раз вспомнить Жоржи Амаду. Был такой добрый бразильский сказочник. Очень любил СССР и Китай, а потом на что-то обиделся — и нас с китайцами разлюбил. Но в начале пятидесятых, в разгар романа с самыми народными государствами, он с другом и женой отправился посмотреть, как непуганый край вспахивает товарищ Мао. Полевая страда еще не успела перекинуться на подмостки пекинской оперы. А потому Амаду сотоварищи довольствовались пережитками феодального прошлого — оперой из жизни династии Тан, об императоре и его фаворитке, обезвредившей коварных дворцовых интриганов. Переводчик изъяснялся только на французском. И Амаду, единственный в их компании, понимавший язык галлов, решил над своими спутниками подшутить. В интерпретации хулиганствующего литератора древняя героика превратилась в душераздирающую историю о сексуально расторможенной фаворитке и императоре-рогоносце, отдавшем развратницу на половое растерзание сначала вельможам, потом войскам и в конце концов лошадям.

На последовавшем после спектакля приеме товарищ из ЦК поинтересовался, понравилась ли бразильским товарищам просмотренная постановка. И очень удивился, когда спутники Амаду сказали, что подобную порнографию даже в американских ночных клубах постеснялись бы ставить. Объяснения Амаду, что это всего лишь невинный розыгрыш друзей, на представителя ЦК не подействовали. Видимо, чтобы подобных разночтений больше не возникало, впредь китайской опере было предписано ставить только пьесы из-под пера товарища Цзян Цин, супруги Мао Цзэдуна, — исключительно о строительстве светлого завтра.

Как вы, надеюсь, поняли, все это я рассказываю к тому, что китайская опера — вещь условная. Как, кстати, и сцена в Мейерхольд-центре, на которой проходило освещаемое мероприятие.

Покончив с теоретической частью, г-н Мэй Баодцзю сообщил, что покажет отрывок из пьесы «Слегка опьяневшая Кхи-си». Не желающая обиды москвичам переводчица попыталась найти нужную интонацию и разъяснила досточтимой публике, что:

— Вино и похмелье в Китае не есть явления отвратительные. Вино, скорее, источник фантазии. Благодаря этому напитку феодальная женщина избавлялась на время от бремени предрассудков и открывала истинную свою натуру...

— Мой тоже, когда наклюкается, истинную натуру показывает! — согласилась с правотой сказанного женщина, сидящая впереди.

— Но это не пьянство, а некая эстетизированная поза, — голос переводчицы погрустнел. — Эта история очень печальна. Кхи-си спешит в сад полюбоваться вместе с императором луной. Для радости она чуть-чуть выпивает. В саду она узнает, что император не пришел. Она расстраивается и выпивает много вина...

Удары гонга. Диковинные для нашего слуха звуки ху-дзи — это такой старинный струнный инструмент. И роскошная китаянка понесла себя по сцене, именно так, как перед этим учил нас г-н Мэй Баодцзю. По наступившей тишине я догадалась, что на ее пути возникло препятствие в виде лестницы.

«У-уф», — выдохнул зал, когда она наконец взяла его. И опять куда-то закарабкалась...

Пока Кхи-си манипулировала веером, из чего можно было сделать вывод, что сад полон разных летающих, плавающих, ползающих и прочих тварей, сосед-остряк забеспокоился.

— А мужик-то где? Обещал же чего-то показать! — обратился он к своей спутнице.

— Так это он и есть. Если я правильно поняла.

— Он что, пидор?! — возмутился сосед. И, стукнув креслом, повлек свою даму по моим ногам.

— Извините, вы мне на ногу наступили, — как можно интеллигентнее сказала я, чтобы не мешать происходящему на сцене священнодействию. Но к моменту, когда я только начала полную возмущения тираду, в дверном проеме уже исчезала равнодушная спина.

Между тем г-н Мэй Баодцзю времени даром не терял. Изображал молодую любовницу императора реалистично до неправдоподобия, невзирая на свою половую принадлежность и, как потом выяснилось, 68-летий возраст. В его Кхи-си было что-то магическое, какая-то неподдающаяся описанию словами загадка. Похоже, что история мадам Баттерфляй, влюбившей в себя дипломата-тугодума, который догадался только к концу третьего акта, что предмет его воздыханий мужчина, по китайским понятиям, не такой уж и вымысел автора.

При выходе из Мейерхольд-центра два студента старательно имитировали походку Кхи-си. Похоже, лекция г-на Мэй Баодцзю начинала давать первые практические результаты.

УРОК ТРЕТИЙ

Следующие сутки показали, что г-н Мэй Баодцзю время не терял зря. Когда ноги понесли меня к Театру им. Станиславского и Неминовича-Данченко, в котором проходили гастроли столичной оперы, я точно знала, что в своем желании не одинока. Действительно. Среди пришедших увидеть Цзинцзюй, то есть пекинскую оперу, в условиях, приближенных к боевым — битва на мечах, техника обезьяны и пьяного мастера, — я встретила давних знакомых, так или иначе повернутых на Востоке. Сценариста, занимающегося единоборствами и имеющего собственных учеников. Мастера спорта по художественной гимнастике, ко всему прочему увлекающуюся ушу. Арбатского музыканта, играющего на всех малазийских инструментах сразу. Пару-тройку примелькавшихся лиц на мастер-классе.

Остальной же народ казался случайным. По виду командировочные и гости столицы. Но это если не знать о наличии интеллигенции с различных академгородковских окраин страны.

Народ вслух зачитывал друг другу программку и с любознательностью интересовался, что такое пекинская опера — больше цирк или все же театр. Начавшееся вскоре действо превзошло самые смелые предположения.

На мой уже просвещенный взгляд, это был чудом сохранившийся древний театр. Если на Западе реанимацией подобной старины занимаются одиночки-экспериментаторы, да и то в рамках театральных фестивалей, для Китая же это естественная часть живой культуры.

...Во избежание разночтений утробный голос в радиорубке зачитал либретто:

— В эпоху Сунской династии генерал трех армий Жэнь Танхуэй тайно сопровождал для охраны отправленного в ссылку Цзяо Цзаня. Однажды они остановились на постоялом дворе, хозяин которого Ля Лихуа заподозрил Жэнь Танхуэя в намерении убить Цзяо Цзаня, прокрался ночью к нему в комнату, где они в полной темноте, не видя друг друга, вступили в поединок. Недоразумение рассеяла жена Лю, которая вошла в комнату со свечой...

Закружившийся на сцене волчком после «колеса»и двойного сальто человек, как нас и предупредили, оказался генералом Жэнь Танхуэем. Генерал гортанно запел арию. Это была не «Тоска»и даже не «Хованщина». Я посочувствовала зрителям — бедные, они надеются, что это передышка перед следующим кульбитом, не подозревая, что на самом деле Жэнь Танхуэй в нескольких непонятных словах и жестах рассказал им свою биографию. Впрочем, недостаток теоретической подготовки не помешал публике каким-то шестым чувством угадать, что при появлении следующего персонажа Ля Лихуа следует смеяться.

Стены театра дружно сотряслись от хохота.

В китайской опере нет мелочей — все что-то, да значит. Раскраска лица, например, говорит о морально-нравственном облике героя. Белый грим на носу и вокруг рта хозяина постоялого двора указывал на то, что он, как вы уже поняли, человек не без чувства юмора.

В зале нарастал гул. И, судя по тональности, одобрительный. Потасовка, завязавшаяся между Жэнь Танхуэем и Ля Лихуа, заставила усомниться в невозможности человека двигаться в любом направлении от линии горизонта. С ловкостью пешеходов на знакомом маршруте они перемещались с пола на стол и обратно. Оказываясь в устойчивом положении, быстренько спевали песню и по новой — молниеносные кувырки, броски, стойки, сальто. При этом в отличие от акробатов ни на миг не переставая разыгрывать лицами историю своих отношений...

Интересно, а сохранилась ли в школах при пекинской опере порка?! Ведь без такого действенного способа обучения вряд ли достигнешь подобной прыткости. Помнится, у Джеки Чана в автобиографии есть немалый кусок о методах обучения в опере. Делали артистов из 6 — 7-летних детей с пяти утра и до глубокой ночи. В течение десяти лет. Причем, сдавая крошек в это культурное заведение, родители подписывали контракт, в котором было сказано, что при необходимости учитель вправе «завоспитывать»подопечных вплоть до самой смерти. Джеки и его однокашников обучали не только мастерству пения, кунг-фу и акробатики, но и умению не кричать во время порки. Что очень пригодилось впоследствии. Во всяком случае, вывихи и травмы (а переломан Джеки весь от шеи до щиколоток) он переносит стоически.

...Публика с усердием отбивала ладоши. В ответ сдержанные в обыденной жизни китайцы азартно метали в зал подаренные цветы. С таким коллективным выражением восторга за всю свою взрослую жизнь я столкнулась впервые. Невольно задумаешься тут: чем же наш театр и, если брать шире, евро-американский отличается от восточного?

У нас, как правило, ищешь созвучие своим мыслям, своему опыту. В китайском же восхищает безграничность человеческой природы.

Осознав это, я с чистой совестью растворилась в происходящем.

Елена КУЗЬМЕНКО