АНДРЕЙ КНЫШЕВ

АНДРЕЙ КНЫШЕВ

«История повторяется для тупых»

— Я вовсе не так медлителен, нет. Иногда я работаю очень быстро. Просто у меня нет ни в чем середины. Либо все стремительно, либо бесконечно. Либо ужас, либо восторг. Либо отношения сразу заканчиваются и радикально рвутся, либо длятся всю жизнь. Вот такой график, не очень, конечно, удобный для окружающих. Но если бы вы смотрели «Веселых ребят», которых я делал бы без перфекционизма и занудства, просто как покладистый производственник, способный на все компромиссы и приятный для окружающих, — вы бы со мной сейчас не захотели разговаривать. Потреблять продукт, выдаваемый занудами, любят все, а вот общаться с ними в процессе... С моей стороны писательство — это, в общем, гуманизм: зачем мучить людей, когда можешь мучить себя одного?

— Но с телевидением при таком радикализме вы обречены были расстаться.

— Знаете, вот если представлять себя деревом, то я долго думал, что мой ствол действительно телевидение. Но там реализация всякого замысла обрастает слишком большой, что ли, гирляндой людей, цепочкой зависимостей... Допустим, вот у меня сейчас вышла книжка новая, «Лучший подарок» — настольный календарь на сто лет. Она в формате календаря, там несколько визуальных шуток на каждый день. Я слежу, естественно, за ее реализацией, звоню то издателю, то в Дом книги и выясняю, что в Дом книги-то ее привезли, но не внесли в компьютер, не выложили на прилавок, даже не вынули из подвала... Требуется все время какое-то подталкивание — так вот, на телевидении этот процесс возрастает в геометрической прогрессии. Пропорционально количеству людей (тут последовало бы, конечно, нецензурное слово), которые там самоотверженно трудятся. И в какой-то момент я понимаю, что результат, сколь бы он ни был гипотетически прекрасен, уже несоотносим с потраченной энергией, с фантастическим количеством смен... Наступает пороговый возраст, в котором для тебя уже привлекательнее другая песочница. Начинаешь фокусироваться на записывании каких-то аудиовизуальных идей, потому что здесь, по крайней мере, тебе не нужен спарринг-партнер. На телевидении-то без этого никак, тебе нужен понимающий продюсер, директор, сорежиссер, то есть люди, любящие интеллектуальный бокс. Готовые что-то выдумывать, брать барьеры. А в книжке... все придумалось, прокрутилось в голове и состоялось.

Хотя честно вам скажу: книжка тоже предполагалась своего рода прощанием с жанром. Был в свое время такой сладкий укол мечты — хорошо бы сделать календарь! Сделал. Спасибо, все было очень вкусно, теперь я интересуюсь немного другими вещами. У меня в компьютере несколько десятков файлов, я дописываю что-то то в один, то в другой, вот двенадцать лет что-то записывал в «Лучший подарок»... Сейчас, может быть, напишу повесть. Или, возможно, это будет киносценарий. Кроме того, я хочу снять четыре фильма.

— Именно четыре?

— Там одно без другого немыслимо. Это четыре истории, которые, как звенья телескопической антенны, вырастают одна из другой. Начинается все с довольно простой и дешевой, а заканчивается очень сложной и дорогой, разворачивающейся в рекламном мире, в совершенно глянцевой искусственной среде... Сразу прийти к французскому продюсеру с такой идеей я не могу. Сначала надо сделать картину попроще.

— Сюжетов не расскажете?

— Не расскажу, конечно, но никак не по причине плохого отношения. Просто у меня есть такое свойство: пар уходит в гудок, а я предпочитаю, чтобы он крутил шестеренки внутри. Время сейчас такое. Раньше, наоборот, задачей было рассказать свою идею возможно большему числу людей, проверить на них, и я помню, какое наслаждение нам всем во времена «Веселых ребят» доставляло что-то громко придумывать в знаменитом баре «Останкина». И наблюдать потом за реализацией наших идей в чужих программах. Телевизионный гэг мне и сейчас продать не жалко, но фильм...

— Кстати, что случилось с людьми, впервые появившимися в «Веселых ребятах»? Как у них все сложилось?

— Кто и что делает? Видите ли, мы все настолько наигрались тогда, в «Ребятах», что перелистнули эту страницу. Было время открывать мир, заводить друзей, ездить по всему миру, ночевать то на полу, то в апартаментах... тапером играть в баре... Какие-то вершины были взяты, а потом всем захотелось пробовать другое. Крюков занимается спецпроектами на РТР. Андрей Столяров — телевизионный режиссер, работает на НТВ, ведет собственную игру «Антимония», известны и другие его проекты, очень интересные. Про Диброва все знают (он в «Ребятах» несколько раз выступал в качестве актера и автора скетчей). Нет у меня точных сведений про Шуру Игнатова и Андрея Оськина, это их коллектив из МАРХИ пел гомерически смешные пародии на «Квинов». Помните «Вывел, вывел пятна»? Но конечно, прежде всего фирменные персонажи «Ребят», самые точные, умные, острые, да просто хронологически первые, — это грандиозный коллектив из Московской консерватории «Диссонанс», этих ребят я люблю особенно. Александр Багдасаров в Финляндии, по финскому статусу профессор. Он стал сейчас очень светлым, спокойным человеком, и только я иногда в нем могу угадать прежнего хулигана. Игорь Таращанский: помните — «О чем этот фильм? Да ни о чем!» Необыкновенный умница, жесточайший циник, ходячая язва, психолог просто рентгеновский — скоро на несколько дней приедет в Москву помочь матушке с переездом, а так живет в Греции и тоже преподает в консерватории. В каждый свой приезд жесточайшим образом костерит греков. Он в Московской консерватории все время делал капустники, морковники, я, напутствуя его, надеялся, что он будет и там делать какие-нибудь греческие смоковники, но оказалось — там не с кем. Видите, вот так, между Афинами и финнами, всех веселых ребят в конечном итоге и разбросало. «Эк тебя разнесло-то!» — укорял Сидор Марфу, стоя над воронкой...

— Юмор ваш, надо сказать, стал временами довольно циничен за последние годы.

— Ну а что такое цинизм? Это же следствие неоднократных хлопаний носом о всякого рода двери, которые перед тобой там и тут закрывались. Иногда это расставание с иллюзиями, иногда борьба с клише... Потом, время стало жестче, агрессивнее. До зажиревшего сердца не так просто достучаться. Я хотел сделать книгу многослойным пирогом, потому что вообще люблю всякую полифонию. Надо, чтобы книга прилипала к рукам, чтобы из этого пирога свой слой выедали и академик, и герой, и плотник... И обязательно ребенок. Две дочери моего приятеля — невинные создания, в изостудии занимаются — утащили эту книжку и хохотали. Дети — хороший лакмус, их грязь не смешит.

Но мне-то как раз кажется, что борьба с некоторыми штампами — это не цинизм, это освобождение. Этим и агрессия снимается, потому что всякого рода фальшь, пафос, придыхание эту агрессию создают... Меня можно упрекнуть в том, что в последней книжке я несколько раз пошутил на тему Великой Отечественной войны. Но, во-первых, там таких шуток всего три, а во-вторых, разве они оскорбительны? «Сержанты Ерошкин и Кандыба первыми добрались до Берлина на попутках отступающих гитлеровцев» — это же, наоборот, восхищение смекалкой! Это Теркины такие! В календаре у меня 22 июня, пройти мимо этой даты было бы действительно оскорблением, и я воспользовался фразой дочери моего друга: «Папа, а где во время войны были бабочки?» По-моему, это лучший вопрос о войне... И потом — смысл всех войн примерно одинаков, и отношение мое к любой из них соответствующее. Горечь, ужас. Когда-то была великая отечественная война римлян против гуннов...

— Мне вообще кажется, что отличие собственно вашего юмора — это то, что он построен не на социальных каких-то идиотизмах и тем более не на бытовых, а на абсурде человеческого существования как такового...

— Ну да, конечно. Человеческое существование абсурдно само по себе. С философской точки зрения все это непрекращающийся идиотизм. «Человек не умирает, он навеки остается жить в памяти людей, которые умрут чуть позже» — это только один пример, а их бессчетно. По идее, с этого философского идиотизма и с приоритета каких-то вечных вещей — не боюсь совершенно слова «духовных» — надо начинать любой телефонный разговор, а мы загоняем его вглубь и живем, как будто так и надо. Вот смотрите: каждый человек знает, что он умрет. Мы живем в огромной камере смертников, у большинства нет никакого ответа на этот вопрос — что будет? И в этой камере смертников идет огромный пир. И все это понимают, но мысль эта загнана в подсознание... Жизнь — это смертельный диагноз.

— Честертон еще говорил: спорят о политике, о скачках, в то время как интересно только о Боге. Но о Боге — считается неприличным. Хотя вот, помню, десять лет назад вы меня вполне убедили, что бессмертие есть...

— Конечно, есть. Но просто... Просто, чтобы говорить о подобных вещах, я должен накрутить себя до определенной температуры, раскочегариться, тогда, возможно, я сумею сделать какой-то крючок, чтобы зацепить ваше или еще чье-то сознание. Просто так разговаривать — это все вата, а вата не мой жанр. Вот вы перечитаете и увидите, что зацепиться не за что.

— Не знаю, меня пока все вполне цепляет.

— Я прибегнул бы, наверное, все-таки к метафоре из Раджниша моего любимого, он же Ошо. Довольно одиозная фигура, но мне ужасно близок. Так вот: «Семени нельзя объяснить, что такое дерево». Так же и нам, вероятно, нельзя объяснить механизм бессмертия: нам страшна утрата личности, как семени страшно стать деревом. Как семя ты умираешь, но как дерево рождаешься. Это и в христианстве есть, про зерно, которое, падши в землю, должно умереть... Но вот самую современную, что ли, формулировку предложил Лукас Мудиссон, шведский режиссер (не путать с Лукой Мудищевым), чей отличный, по-моему, фильм «Вместе» был показан только что на Московском фестивале. Там, если вы видели, родитель кормит ребенка кукурузными хлопьями, размешивает их в молоке и попутно поясняет: люди — как эти хлопья, такие отдельные, такие твердые и колючие. Но вот они все больше размешиваются, пропитываются молоком и переходят в новое качество, в кашу. Там они вместе, и только в каше реализуется их истинное предназначение.

— Ну естественно, при таком подходе быт вас должен только забавлять...

— А, это вы меня сейчас подловите на довольно простом приеме. Вот ты говоришь о вечности, а колбасу-то жрешь! Пихаешь ее себе, падла, вот в эту вот дырку в голове! Нет, жрать колбасу и вообще заботиться о здоровье, о быте — это вполне нормально, это как полировать, чистить и регулировать свою машину. Оптимизировать материальную среду. Но надо при этом помнить, что семьдесят лет ездить на джипе нельзя. Что важен в конце концов только пассажир и то, куда ты его привезешь.

— И как вы себе представляете этого пассажира?

— Это такой теплый шар света и смысла, греющий тебя изнутри. Хотя иногда эту сущность, живущую в тебе, проще всего вообразить как глисту. Аскариду. Живет в тебе и точит.

— И вас точит?

— Еще как.

— Слушайте, но представить вас в бешенстве мне было бы затруднительно...

— Запросто. Протекает примерно как у всех: вопли, острые формулировки (до мата я редко дохожу), бросание трубки... Хлопанье дверью... Поскольку я и тут не знаю середины, эмоция получается довольно сильная, я потом воспринимаю это как серьезный выход из колеи.

— Раз уж вы употребили автомобильную метафору, на чем вы ездите, у кого одеваетесь... или положено спрашивать «от кого»? И на что живете, простите за нескромность?

— Я езжу на иномарке, весьма подержанной, и знаю, что ее пора бы радикально менять. Но с ней у меня сложился как раз другой тип отношений, долговременный. Я вообще очень привыкаю к вещам. Есть люди, меняющие музыкальный центр, как только появляется другой, с новым прибамбасом. Я, наоборот, не люблю менять машины и мебель, да и стремление соблюдать какой-то стиль в одежде диктуется в основном привычкой к своему виду в зеркале.

А заработки... Что-то приносят книги и публикации. Я не склонен к регулярности, к ведению колонок например, потому что у меня собственный ритм и фабриковать юмор по заказу я не способен, голова перегревается. Но разовые публикации случаются довольно часто, потом бывают концерты... Я уже несколько раз зарекался выступать в сборниках, потому что так называемая эстрада это все-таки не моя среда. Но вот давать собственные вечера и даже ездить с ними — это мне вполне симпатично, потому что приходит своя аудитория. И, естественно, я мог бы вам рассказать эпопею о своих взаимоотношениях с черным налом, но, как вы понимаете, делать этого не буду... Хотя какой черный нал, вы сейчас еще подумаете бог весть что. Я послушный налогоплательщик (оглядывается, повторяет громче). Я иногда, по заказам приятелей, за компанию или под настроение, могу придумать рекламную концепцию или слоган. Вот недавно одну социальную рекламу придумал. Рассказать? Только не пишите.

— Конечно, расскажите!

— Ну вот. Буквально за пять минут сочинил. (Рассказывает. Смешно, но неприлично.)

— И что, это выйдет?

— Должно.

— Вам не кажется, что за последние десять лет в России ничего по большому счету не изменилось, что эти десять лет как бы потеряны «для игры и роста»?

— На внутреннем уровне ничего по большому счету не изменилось за последнюю тысячу лет, потому что, если стройка идет на косом фундаменте, это я вам как бывший будущий строитель говорю, количество этажей уже не играет принципиальной роли: все равно будет перекос, не в одну сторону, так в другую. Есть действительно какая-то тайна национального характера, по которому нас в любой загранице можно опознать. Вы можете перепутать итальянца с венгром, но русского вы ни с кем не перепутаете. Это одинаково касается прадеда и правнука. Что это, в чем тут тайна, не знаю, не скажу.

Что до перемен на внешнем уровне — они огромны, не знаю, как можно их не замечать. Вот ровно десять лет назад меня здесь же, в районе Тверской, пытались ограбить, причем очень вяло, без огонька. Обколотый какой-то персонаж. Сегодня Тверская ночью светла как днем, кругом яркие и светлые здания, и на грабеж в обколотом состоянии никто уже не выйдет, то есть даже этот сервис качественно улучшился — вас ограбят быстро и энергично. В этом смысле мне перемены как раз нравятся, потому что я вообще очень люблю все цветное.

— А нет ли у вас чувства, что куда-то подевалась прослойка «своих», что обращаться стало не к кому?

— Это в известном смысле есть, то есть среда, к которой я принадлежу, действительно почти растворилась. Я был недавно на Оке, вышел вечером на плес, стал смотреть на отдыхающих... Да, сказал я себе, вот она, аудитория. Читатель и зритель. Джипы запаркованные, радио, шашлыки, все как бы здорово... Да, это новый народ, более яркий, но и явно упрощенный. Что-то в нынешнем человеческом ландшафте удручает. Исчезло понятие шпаны, все вытеснилось понятием братвы. И, допустим, в восемьдесят втором году шпана могла меня смотреть. А братва не будет, ни при каких обстоятельствах. «Веселые ребята», может быть, отсюда кажутся интеллектуальной программой. А тогда она была народной, все всё понимали.

Хотя на этой же Оке... Вот смотрите, приехал я раненько — специально, чтоб пораньше, когда никого нет. Заваливается компания, человек в семь-восемь, и раскидывает свой бивуак именно рядом со мной, вот просто не нашлось другого места. Мячиком стали по мне попадать, брызгаться водой и песком... Я сначала пришел в бешенство. Но вдруг подходит ко мне дама именно от этой компании и говорит: а я вас узнала. После чего произносит те слова, ради которых вообще стоило ехать на Оку. Все понимает, все чувствует — мой идеальный зритель. Так что на своем месте я бы не спешил слишком мрачно оценивать этот новый народ. Это мне был урок, знак.

Произошло не озлобление, а массовое, искусственное, намеренное и принудительное ожлобление народа, какое-то обвальное упрощение... но у него есть своя эстетика. Раз уж я все время прибегаю к ботаническим метафорам, то, допустим, раньше дерево нарисовали бы вот так (рисует подробное дерево с раскидистыми ветками). А теперь его изобразят вот так, сухой иглой (набрасывает несколько штрихов). Минимализм своего рода. Чем это вызвано? Не знаю. Как бы то ни было, количество сложных и утонченных вещей убыло. Не берусь судить, плохо это или хорошо. В частности, исчез мой любимый тип женщины, помните, была такая Хиппующая Девушка из Хорошей Семьи? Хорошие семьи остались, хиппующие девушки тоже, но это как-то не стыкуется. А вся прелесть была именно в стыке.

Между тем на отсутствие личной среды я не жалуюсь: друзей я очень четко отличаю от приятелей, друзья остались — их двое или трое, приятели тоже — их пять или шесть. Всю прошедшую ночь провел я, разговаривая с давно не виденным другом. Восемь часов проговорили взахлеб. В этом смысле ничего не изменилось.

— Я видел вас года два-три назад с очень красивой девушкой, она и до сих пор с вами?

— Если мы имеем в виду одну и ту же, наверное, года четыре назад. С ней намечалось что-то серьезное, но в результате не сложилось. Потом были разные, довольно многочисленные. Жизнь продолжается. Но я не сторонник разговоров на эти темы.

— Вам пригождалась когда-нибудь в этих отношениях, в начале ухаживания например, способность острить?

— Один раз радикально не пригодилась. Я попытался познакомиться с девушкой в точности по собственному разговорнику вот этому, из «Тоже книги», нужное подчеркнуть: «Доброе утро, день, вечер, ночь... Разрешите откланяться, отшаркаться, откашляться, отплюнуться, отфыркаться, оправиться, обделаться, отбрЫкаться, отъездиться, наездница, прелестница, проказница, привратница, развратница, аукнется, откликнется...» Она сказала брезгливо: «Фу, какая коллекция пошлостей!» А я и писал это как пародию на коллекцию пошлостей! На саму пошлость ситуации! Я вообще с людьми общаюсь по одной схеме: выкидывается некоторый опознавательный сигнал, и если он не ловится, все, общаться не обязательно. У Элберта Хаббарда замечательный есть афоризм: «Не понимающий вашего молчания не поймет и ваших слов».

Своих я опознаю довольно легко. Среди коллег это, пожалуй, в наибольшей степени Губерман. С ним я знаком только по телефону и по заочной стихотворной переписке. Арканов, он больше всего тяготится амплуа юмориста, и как раз его серьезная, фантастическая проза мне больше нравится. Естественно, назвать его другом я не могу — это Старший Товарищ. Я не знаком с Пелевиным, но и в нем довольно легко опознаю близкого человека. Есть и другие, назовешь одного — обидишь другого. Чем больше в юмористе серьезного, тем он мне ближе. Когда я вижу в усмешке человека мудрость, трагизм, второй план — я сразу становлюсь к этому человеку пристрастным, в хорошем смысле пристрастным. И как раз нынешний, намеренно несмешной Жванецкий — мой любимый Жванецкий. Есть что-то живительное и целительное в нем. И мне жаль, что мы общаемся так редко. Хотя и редкие и короткие встречи, например, с Гафтом давали мне чрезвычайно много — я слышал те слова, ради которых стоило приехать не то что на Оку, а вообще... сюда.

— Вас не пугает будущее?

— Личное или общее?

— Давайте сначала про общее, а то я не могу уже слышать про надвигающийся террор...

— Террора в прежнем его понимании, я думаю, быть уже не может. Была у меня такая фраза как раз в календаре: «История повторяется трижды: один раз как трагедия и пару раз для тупых». Урок и испытание для каждого поколения всегда приходят с неожиданной стороны. Ведь в истории как происходит собственно, как и в жизни: шел человек, ему на голову кирпич бдымс! Он надел каску, идет, глядя исключительно вверх, и тут проваливается в люк: бдумс! Он выбирается кое-как, смотрит только под ноги, по сторонам вообще не глядит и тут получает под зад: бзамс! Сегодня мы идем по жизни, как человек, получивший по башке, провалившийся в люк и взволнованно прикрывающий зад: но где гарантия, что мы не получим теперь в пах? Нет такой гарантии. Опасности прямого террора, может, и нет, но есть масса других, не менее увлекательных.

— А ностальгия по каким-нибудь временам есть у вас?

— Обязательно есть. Ностальгия есть всегда, только не надо путать личную с общественной.

А какой-то личный страх будущего... Знаете, вот я в двадцать семь лет очень много думал о старости и смерти. Почти все время думал, что, наверное, удивительно в таком возрасте. И вдруг понял, что ничего же нет вообще. По идее, моя рука должна проходить сквозь вас. Нет материи, есть какие-то энергии, бешено крутящаяся электромагнитная волна. Попробуем раздробить все на молекулы, на атомы, на мезоны и в конечном счете доберемся до пустоты. Как же можно после этого всерьез бояться старости, если мы и теперь уже только сознающая себя волна, чисто духовный феномен? Ну вот возьмите камень, раздробите, залейте кипятком, по теории академика Опарина в этом киселе должна зародиться какая-то жизнь. Ан дудки! Чтобы зародилась какая-то жизнь, нужна внешняя Божественная искра, тайна великая. Даже если существует эволюция, даже если действительно из капли одушевленной слизи получились ящерицы, птицы, рыбы, медведи, мы, то ведь этот процесс кто-то вел, кто-то направил? Так что эволюция если о чем и свидетельствует, то исключительно о Божественной воле.

Вот как я это понял, так мне и полегчало. Это не значит, конечно, что мне теперь деньги не нужны. Но знаете, есть старый афоризм Генри Дейвида Торо: богаче всех тот, чьи праздники стоят дешевле всего. Мои праздники стоят очень недорого.

Дмитрий БЫКОВ