Я РЕДКАЯ ЗАНУДА

Популярная сочинительница иронических детективов Дарья Донцова призналась корреспонденту «Огонька», что ее соавторы — это собаки

Я РЕДКАЯ ЗАНУДА

— Вы даже не представляете, чем я вас угощу! — воскликнула Агриппина Аркадьевна, вытаскивая из холодильника большую миску с черной икрой. — Вот! Мужу перепало. У него есть коллега из Актюбинска, она всегда привозит ему гостинец. Мы ее так и зовем: Жанна-Черная икра. Да вы не стесняйтесь!..
Я стесняюсь. Муж у Донцовой — декан факультета психологии МГУ. Отец — известный (сегодня почти забытый и непереиздаваемый) советский писатель Аркадий Васильев. А ее собственные произведения разошлись тиражом три миллиона экземпляров

Как и подобает правильному литератору, Агриппина Аркадьевна (Дарья — ее псевдоним) принимала меня в Переделкине: в московской квартире (тоже расположенной там, где положено, — в писательском доме на «Соколе») сейчас ремонт. Долго извинялась: мол, куплена дача лишь в мае, и все осталось, как при старых хозяевах, строиться начнем по осени. А прежний их переделкинский дом, где Груня провела детство, отрочество и юность, Литфонд после смерти ее отца забрал обратно...

Икра икрой, но игра игрой, и, дожевывая первый бутерброд, извлекаю придуманную в электричке заготовку:

— Постойте, а ежедневные пятнадцать страниц вы уже написали?

— Еще нет. Вы помешали! — интонацией хозяйка дает понять: пошутила. — Буду писать вечером.

— Даже если...

— Понимаете, я связана контрактом, который обязывает сдавать рукопись в определенный срок. Если не сдам, издательство накажет меня рублем. А мне не хочется.

— Как я вас понимаю. Но случались ведь дни без строчек? Как там у Вознесенского, вашего переделкинского соседа, сказано: «Поля мои лежат в глуши, погашены мои заводы...»

— Нет. Это невозможно совершенно! Хотя ситуации бывали всякие. Скажем, моя мама сломала шейку бедра. Мы приехали в «Склифосовского». Я со своей рукописью под мышкой. Пока маме делали операцию, я сочиняла. И после тоже. На меня как на городскую сумасшедшую приходил смотреть весь институт... 15 страниц — это не верхний потолок, а нижний. Когда однажды мои дети уехали на две недели, оставив меня одну, — готовить не надо, убирать не надо, я писала по 30 — 35 страниц. Как наркоман. Вставала — глаза к носу. Мне это так нравится! Это же не работа, работа — гвозди заколачивать, а писать — кайф. Мой муж это называет «оргазм от шариковой ручки». Не хочу даже на кофе отвлекаться.

— В доме полки еще не обвалились от ваших сочинений?

— У меня вышло 20 книг. В издательстве лежит еще одиннадцать. Ждут своей очереди.

— А сколько в чернильнице?

— Госпожа Картлэнд, которая Барбара, написала то ли 550, то ли 600 романов. Чем я ее хуже?

— Про авторов вроде вас, пекущих роман за романом, обычно говорят, что на них работает целая бригада...

— Я тоже слышала, что Донцова — это три мужика из Воронежа. Почему из Воронежа-то? Хороший город, но найдутся ли там целых три детективщика? У меня все рукописи написаны моей рукой. Один журналист сказал: «Это вы после переписываете!» Ну, поищите такую кретинку, которая сидит и переписывает 340 страниц! У меня «негров» нет. Может, когда-нибудь и появятся. Я всегда говорю, что мои соавторы — это мои собаки.

— Кстати, почему вы не в Сибири?

— В каком смысле?

— На сайте вашего издательства я прочел, что именно в эти дни там должна проходить рекламная акция — встреча с поклонниками вашего таланта.

— Нет, обошлось без меня. Я издателей в слезах умоляла. Причем я такая послушная, как цирковая обезьянка. Вот они мне говорят: «Давай, Агриппина Аркадьевна, дуй-ка в Бескудниково!» Три часа туда ехала, доехала. Там книжный магазин открывали... Я никогда никому не отказываю, но я не летаю, только по земле могу двигаться. Я однажды попала в авиакатастрофу, мне лет семнадцать было, и с тех пор как отрубило: подхожу к самолету — и не могу в него сесть! Или только в нетрезвом виде. Вы представляете картину: приземляется в Новосибирске лайнер, и выходит абсолютно пьяная госпожа Донцова!..

— А как же вы ищете сюжеты? Ведь инженер человеческих душ должен путешествовать, общаться, припадать к истокам...

— Во-первых, я уже достаточно в возрасте. Жизнь эту видела и справа и слева. Потом, я работала в журналистике. Почти двадцать лет. Сами понимаете, да? А главное — я вижу картинку, когда пишу. Муж мой это называет трансовым изменением сознания. Мне очень трудно его объяснить...

— И не надо. Я о подобном от Эдварда Радзинского слышал: он, снимая свои передачи про великих мертвецов, всех их видел перед глазами.

— Вот и я сажусь и впадаю в какое-то странное состояние. В первый раз оно было вызвано насильственным путем: меня от онкологии лечил очень хороший психотерапевт, Кучеренко Владимир. Уже никто не брался оперировать — очень большая опухоль, а он сказал: «Я тебе ее сделаю маленькой, и можно будет оперировать». И я год ходила к нему на сеансы. Понимаю, что это звучит по-идиотски, но врачи потом были безумно удивлены: как вы это проделали?

— В самом деле — как?

— А я ничего не помню! Я приходила, допустим, в одиннадцать утра и уходила в шесть вечера, понимая лишь, что у меня выпало из жизни несколько часов. Что он со мной делал? Не помню ничего! Какие-то глюки, видения. Бред какой-то! А потом, когда я лежала уже в реанимации... Вы когда-нибудь лежали в больнице?

— С аппендицитом...

— А у меня была онкологическая реанимация, где люди не могут терпеть, начинают хлюпать и рыдать. Это было отвратительно! И я думаю: чего дурью-то маяться? Надо что-то написать...

— Обычно в таких случаях пишут завещание...

— Нет, у меня перед глазами постоянно стоял некий видеоряд. В этом моей заслуги никакой — просто следствие психотерапевтических сеансов. У этого Володи пациенты то музыку начинали писать, то картины. Если у человека имелись какие-то задатки, он их вытягивал... И так я написала свой первый детектив.

— От руки?

— Да. И до сих пор пишу от руки. Компьютер есть, но он меня раздражает. Еще я не могу писать за столом, мне обязательно нужно сесть в кресло. Это следствие того, что во время сеансов я находилась в кресле... Глупо, но у меня такое ощущение, что это вовсе не я пишу. Я просто закрепляю увиденное. Тут поблизости бывшая дача Катаева. Мы в детстве его часто спрашивали: «Дядя Валя! А как ты пишешь?» Он отвечал: «Девочки, я словно выключаюсь, и кто-то водит моей рукой».

— Нет ли у вас желания написать о себе? Как Иоанна Хмелевская, с которой вас часто сравнивают. Кстати, скучнейшая у нее автобиография получилась, я ее даже в отпуске читать не смог. Но у вас-то в жизни была реальная трагедия...

— А я не считаю свою болезнь трагедией. Трагедия — если бы у меня умер ребенок или что-нибудь подобное. А я знала, что не умру. И когда доктора, они же такие ласковые, меня предупредили: ну, вам осталось три месяца... Я вышла и думаю: фигу вам! Чего это я должна умирать? А как, как я умру?! У меня трое детей, внук. Пять собак, кошка. Две бабушки... Муж! Как они останутся-то? Это не для «Огонька», конечно: муж крупный психолог, доктор наук, профессор, но у него оклад такой, что... потекут слезы. Нет, я не имела права.

— Но ведь зарабатывать на жизнь детективами вы начали после реанимации, так? Или к тому времени вы тоже были и швец и жнец?

— Я всегда очень хорошо зарабатывала. Сначала работала в «Вечерней Москве», в отделе информации. Вот такусенькие заметки писала. А потом перешла в секретариат. Представляете, да в ежедневной газете? Это песня!..

— По-моему, это сумасшедший дом!

— А в 86-м году, когда родилась Маша, я пошла преподавать иностранные языки. У меня свободный немецкий, свободный французский, а это десять долларов урок. И я быстро обросла безумным количеством учеников. Безумным! Тучи какие-то! Я очень общительна, наверное. И зарабатывала очень большие деньги.

— Вот и поделились бы с народом своей историей борьбы за жизнь и за выживание.

— Да нечем мне особо делиться. Иногда женщины в моей ситуации подходят и плачут, а мне так и хочется сказать: успокойтесь, выход там же, где и вход. У меня первые книжки были написаны на химиотерапии. Сидишь вся лысая в обнимку с фарфоровым другом. В зеркало нет сил смотреть: хороша необычайно! Но у меня была отдушина, вот эти самые романы. Я же понимаю, что я не Достоевский, что это не мексиканский сериал. Понимаю, ЧТО я пишу. А кто-то пусть начнет кофточки вязать, рыбок разводить. Надо себе обязательно что-то придумать. Я знаю, что вы никогда не напечатаете, но я очень благодарна издательству «Эксмо»! Представьте себе картину: жаркий август, как сейчас, и входит к вам, к редактору, некто в пальто и берете. А я была на химии, и меня все время знобило. Из-под беретки вылезает один волос, натурально один — больше их просто не было. И это явление говорит: «Я написала детектив». Как бы вы поступили? Вызвали бы охрану. Они не то что меня не выпроводили. Взяли рукопись! Прочитали. И возились со мной как с куриным яйцом, объясняя, как ее переделать. Самое удивительное, что они ни разу меня не обманули. Как сказали: за первую книгу такая-то сумма, за вторую такая-то, а за пятнадцатую получите столько-то, так все и было. Там очень профессиональная редактура.

— И как же вы на критику реагируете?

— Я исправляю то, на что указывают редакторы. А то, что мне говорят другие, не трогаю: я не зеленая бумажка с портретом американского президента, чтобы всем нравиться. До издательства рукопись обычно читает моя ближайшая подруга, Оксана Степановна. С нее списана одна героиня. Если вам когда-нибудь понадобится операция щитовидной железы — это к ней. Она единственный человек в России, который ее делает без разреза, шея остается целой. У меня бывает очень много медицинских деталей. Она вылавливает все мои ошибки. Я ей иногда звоню на работу: «Оксана! Если я ему дам вот это лекарство, он умрет?» — «Нет, — кричит она, — он не умрет! Ты его накорми тем-то, тогда он загнется у нее на глазах». Ее коллеги, слыша подобное, приходят в ужас: что это доктор советует? И еще рукопись читает моя Машка. Она вылавливает блох: герой вошел в зеленом пиджаке, вышел в красном. Или на первой странице Алексей, а на последней он уже Александр... Еще у меня есть подруга, которая работает в Главном управлении исполнения наказаний. Я ей звоню: «Валь, какого цвета пол в Бутырской тюрьме?» Через пять минут она мне сообщает. И есть подруга адвокат. Когда ситуация скользкая, она консультирует. А муж меня не читает. Прочитав пару книг, он сказал: «Ты неправильно пишешь, я тебе объясню, как надо. Так, так и так». Я говорю: это уже получается не детективный роман, а пособие «Как убить жену».

— То есть пишете вы без всякого плана?

— Да, я никогда заранее не знаю, кто убил. У меня был хороший приятель, танцор Александр Годунов, он мне еще очень давно говорил: «Человека можно научить танцевать. Но если не будет куража, он не станцует». «Кураж» — цирковое слово, балетные его обычно не употребляют. А Годунов повторял: «Есть кураж, я танцую хорошо, а нет — технично». Так что, если я сама рыдаю от хохота над своей рукописью, тогда все хорошо. А кто убийца, я начинаю понимать, дойдя до какого-то момента. У меня был случай: все так удачно складывалось, и я уже знала, кто и что, и вдруг буквально на последней странице оборачивается бабушка и говорит мне: «Ты не понимаешь, что это я?!» И, перечитывая рукопись в нормальном состоянии, я увидела, что, когда писала, по всем страницам спонтанно крючки расставила.

— То, что вы пишете, называют сказками для взрослых. А не было желания с этой колеи срулить в другой жанр?

— Во-первых, я не умею писать по-другому. Даже не представляю себе как. А второе — чем я могу удержать читателя? Философскими рассуждениями? Их у меня нет. Описанием природы? Не хватит языка. Я могу только: куда пошел, с кем пошел, зачем пошел. Плюс некая ирония, связанная с семьей. Все семьи, как выясняется, одинаковы.

— По Толстому — все счастливые семьи...

— Ну да. И в каждой есть бабушка, которая, выходя к завтраку, обязательно скажет жующим домочадцам: «А кот сегодня покакал жидко в коридоре!» Или сообщит, что она нашла в своем ночном горшке. Такая бабушка-гадушка...

— Я прочитал тут в одном из ваших интервью про сирийскую гадалку. Что она еще напророчила, кроме медных труб и добывания денег правой рукой?

— В принципе я не верю ни в экстрасенсов, ни в гадалок, ни в колдунов... У меня есть подруга Люба — ясновидящая. Допустим, мы с ней разговариваем по телефону, она: «Открой дверь, Маша идет». И в самом деле раздается звонок, входит моя дочь. А Люба спрашивает: «А чего она такое красное принесла?» Я перевожу глаза: у Маши в пакете помидоры... А в Сирии меня поволок к гадалке один наш корреспондент радио и телевидения. И сидит бабушка такая, баба-яга картинная. Перед ней котел, она туда что-то бросает, плюет. Настолько смешно! Моему спутнику сразу сказала: «Тебе гадать не буду». — «Почему?» — «А вот не хочу!» А мне стала. Подвела к своему чану, поплевала: «Видишь что-нибудь?» --«Нет». — «А я вижу! У тебя родится дочь». Какая, думаю, дочь, у меня сын без отца, без алиментов. «В сорок пять лет ты очень сильно заболеешь, — продолжает старуха. — Тебе скажут, что ты умрешь, но ты не умрешь. Почему, не могу понять», — и смотрит на меня так. «А вторую половину своей жизни ты будешь хорошо обеспечена. За счет правой руки». Я думаю: ну выйду замуж, правая рука, обручальное кольцо. А потом сообразила: арабский Восток, у них кольцо на левой руке. Она имела в виду мое писательство. И теперь мне жалко, что не порасспросила ее побольше, бабку-то. Хотя не верю до сих пор. А журналист, который меня привел, опять стал требовать: погадай да погадай! «Не буду!» Тогда он ей бросил сто долларов. Она: «Ну хорошо, ты сам этого хотел. Тебе жизни 52 года». Мы вышли, я ему говорю: «Саш, не бери в голову! Старая дура!» А через два года его привезли из Афганистана в цинковом гробу. Он на базарах ел то, что не едят европейцы: шаурму немытыми руками. Воду из-под крана пил. И когда его доставили с кишечной инфекцией, никто не удивился...

— Говорят, в молодости, когда вы одна тянули сына, у вас было туго с деньгами?

— Да, было время, когда мы покупали картошку по счету.

— То есть?

— Не килограммами, а штуками. Четыре штучки: две в суп, а две ребенку на гарнир. А еще мальчик все время рвал ботинки... Потом я встретила Александра Ивановича. И жить стало легче. Мы соединили детей — его Диму и моего Аркашу, у нас родилась Маша. И никогда за годы брака я не услышала от мужа, что Аркадий чужой ребенок.

— Эти двадцать детективов изменили, наверное, не только ваше финансовое положение, но и ваш статус: вы стали публичной фигурой, в ваш дом вторгаются персонажи с диктофонами, фотоаппаратами, телекамерами... Как на это реагирует семья?

— Я была журналисткой и очень часто ходила брать интервью и понимаю, как тяжело, когда тебе на каждый вопрос отвечают «да» или «нет». И я дала себе честное слово: когда у журналистов возникнет ко мне интерес, я сделаю так, чтоб было удобно не мне, а им. Я, Влад, на вашем месте сидела очень долгие годы. И теперь всегда стараюсь наговорить побольше, чтоб было из чего нарезать...

— Спасибо. Но все-таки как домашние?

— Мальчики сказали категорично: «О нас — ничего! Только что мы существуем. Ну, можешь еще сказать, сколько нам лет». Недавно приезжало телевидение. Спрашивают меня: «Сколько вам лет?» Я думаю, чего я теряю: «Тридцать пять!» И тут возник мой 30-летний сын, который с вас ростом: «Здравствуй, мама!» Пришлось признаваться... А Машка, ей 14 лет, любит паблисити: «Все расскажи! Номер школы расскажи!»

— Сочинять она еще не пробовала?

— У нее склонность к математике. Мы с мужем смотрим с безумным удивлением: откуда?! Мы-то всегда складывали два плюс два и получали пять разных результатов.

— Издательство переименовало вас из Агриппины в Дарью, а не было иных попыток слепить имидж?

— Они попытались сделать из меня несчастную умирающую даму, которая пишет детективы на смертном одре. Но я тут же начинала хохотать и не годилась на эту роль.

— А у вас самой не возникало желания придумать парочку эффектных биографических эпизодов?

— Так я очень редко про себя говорю правду! Я, наверное, патологическая врунья. Мне знакомые советуют: «А ты одним говори, что у тебя было четыре мужа, другим — что пять. Пусть гадают, сколько их на самом деле». Зачем мне что-то придумывать, если я росла среди легендарных личностей? Вот по этой улице бегала с Корнеем Ивановичем Чуковским. У нас на старой московской квартире в начале 50-х бывала Ахматова. Она приезжала к Шкловскому, соседу по коммуналке, а у него была узенькая комнатка-пенал, и Анну Андреевну укладывали спать в комнате моих родителей, а меня, двухлетнюю, подкладывали с краю...

— Чукча не читатель, чукча писатель — это к вам относится?

— И да и нет. Я читаю женщин. Очень люблю Марину Анатольевну Маринину. Мы знакомы. Она очаровательная интеллигентная дама!

Мы с ней, как в той сказке, — обе из ларца, одинаковы с лица: те же книжки читали, те же спектакли смотрели. У меня была очень ортодоксальная мама, которая считала, что в ребенка надо вбить культуру: опера, консерватория, балет. А я была маленькая, сидела в зале: мне что Моцарт, что Шуберт... Тоска жуткая, музыку я не понимала. В зале Чайковского я считала трубы на органе... Еще Таню Полякову очень люблю. Я отдыхаю, когда их читаю. Но читаю с легким ужасом: как бы случайно что-нибудь не слямзить. Пелевина я тоже читала. И Сорокина «Голубое сало». Ох! Это не мое. Тяжело. А может, я слишком примитивна для них?

— А кино, театр? Маринина, например, обожает оперу...

— Кино я не люблю. У меня слабые глаза. Один нормальный, другой — минус восемь.

— И вы без линзы?!

— Угу.

— Да как же вы машину водите?

— Компенсировалось как-то.

— Лечить не пробовали?

— Пробовала. Мне сказали: «Вынуть хрусталик, вставить новый. Полгода ни читать, ни писать». Я ответила: «Тогда мне хватит одного глаза». Да у меня чугунный организм! Мама моя, а ей очень много лет, никогда не сообщает свой возраст. Она и теперь ходит на каблуках.

— После перелома шейки бедра?

— Ей поставили искусственный сустав. Она категорически сказала: «Либо я умираю на столе, либо сустав». Врач сказал: «Сустав мы поставим, но, может, она не встанет никогда». Встала через два дня! «Ну что? — говорит. — Этот доктор-то облажался!» А мама долгие годы работала в «Москонцерте», поэтому у нее такой сленг. «Облажался дядька! Ты посмотри, как я по коридору бегаю!»

— Вам никогда не говорили, что внешне вы вылитая немка?

— И по характеру тоже. Я редкая зануда. Жить со мной тяжело. Я страдаю, если чашки на кухне стоят ручками в разные стороны. Я выравниваю в прихожей обувь по линеечке. Правда, делаю это молча. Я пунктуальна. Опоздать я не могу никогда и никуда. Если сказано: в час дня, то без пяти уже буду стоять у этого памятника. Раньше это страшно мешало: назначают свидание, а я прихожу заранее. Приходилось прятаться.

— У вас недавно был день рождения. Вы любите отмечать свои праздники?

— Мне в следующем году исполнится 50. И я решила, что устрою совершенно невероятный, гигантский праздник и приглашу всех знакомых журналистов. Считайте, вас я уже пригласила.

— Ваш культ личности в доме есть?

— Что вы! Я объект для всеобщего воспитания. Старший сын сказал: «У других матери как матери, 54-го размера, а ты в шортах, с браслетом на ноге опять куда-то понеслась». Мне в душе лет 20, я даже в магазинах подхожу к вешалкам, где одежда для студенток. Смотрю на эти юбочки, потом бью себя по руке: «Груня! Груня! Твоя одежда там». Если они мной и гордятся, то никогда этого не показывают. Как ребенку, чтоб его не баловать... Когда я объявила, что у меня выходит первая книжка, домашние сказали: «Да-да, конечно, хорошо». Я же тогда болела. А «Эксмо» месяца два не давало ответа, я вся измучилась. И даже начала испытывать чувство фиолетовой зависти, проходя мимо книжных развалов. Была готова зубами лоток съесть! Муж, видя, как мне плохо, договорился с приятелем, у которого издательство учебной литературы: «Слушай, выпусти ты мою дуру. Я тебе заплачу. Пусть она думает, что она писатель». Но тут закрутилось с «Эксмо». Теперь издатель говорит: «Зря я тебя тогда не стал печатать!»

Влад ВАСЮХИН