ЭТЮД В АГРЕССИВНЫХ ТОНАХ

Что происходит? Кто виноват? Что делать?

ЭТЮД В АГРЕССИВНЫХ ТОНАХ

О том, за что россияне кидаются на ближних, бьют их и убивают, задал психологу Александру ДОНЦОВУ Борис Гордон

На днях мне сказали, что в нашем обществе здорово выросла агрессивность. Даже в спокойных и вроде бы элитных районах Москвы тебя вечерочком, попросив закурить, могут избить, если оной сигареты у тебя нету. И даже если есть, но рожей не понравился. В дни профессиональных праздников элитных родов войск бывает страшно зайти в метро: колонны молодых ветеранов в униформе вихрем врываются в вестибюль и на глазах у притихших милиционеров сшибают не увернувшихся пассажиров, а «лиц кавказской национальности» опять же просто избивают

«Невозможно стало ходить по улицам», — привычно выводит рука.

Стоп.

Может, и было невозможно? Разве пять, десять и двадцать лет назад на улицах не били? Разве не снимали с нас шапки, часы и куртки? Не буянили пьяные вэдэвэшники и морячки в парке Горького? Да, сейчас больше мордобоя на домашнем экране — но что, двадцать лет назад люди не приносили его из армии, из зоны, не вырастали с ним в семьях?

Участливые сослуживцы дают мне телефон декана факультета психологии МГУ, профессора Александра Донцова — уж он-то точно должен знать все. Звоню. А в башке вместо высоких материй — бытовуха.

— Сами-то давненько не натыкались на какую-нибудь агрессию? — спрашиваю я профессора.

— Давненько. Даже вспомнить не могу, когда был объектом агрессии.

— А свидетелем?

— Ругань, разговор на повышенных тонах наблюдаю часто. А вот мордобоя с криками, признаться, давно поблизости от себя не видел.

— Так, может, рост агрессии в нашем обществе — просто очередной миф, созданный прессой? — хватаюсь я за соломинку.

— Увы, нет. Рост зафиксирован великим множеством исследований. Многие из них свидетельствуют, что в обществе растет количество страхов. Какая ваша первая реакция на вопрос незнакомца, который час? Опросы показывают: самая первая реакция — шаг назад. Увеличить дистанцию до безопасной...

СМЫТЫЕ ГРАНИЦЫ

— Корни роста агрессии в России понятны? — делаю я умный вид.

— Как вам сказать... Какие-то понятны. Очень многие формы социального поведения, которые были цензурованы, подзапретны, сейчас дозволены. Помните, как всех нас учили, что вот этого нельзя говорить в присутствии дам, а вот этого нельзя говорить на публике? А сейчас вы спокойно можете слышать ненормативную лексику по телевидению и по радио, видеть ее в газетах, причем отнюдь не только в бульварных. Жесткий социальный контроль за индивидуальной жизнью практически снят. Нормативы персонального поведения размыты.

— Вы говорите, границы дозволенного сместились, если вообще не исчезли. Патриотически настроенные граждане вам скажут: во всем виновато американское кино. Наш народ насмотрелся на суперменов, которые все проблемы решают автоматной очередью или мордобоем, вот у народа крыша и съехала. Вот вам и агрессия. Что скажете?

— Слышал, слышал. Мол, коллективное сознание — чистый лист бумаги, на котором кино и телевидение пишут все, что захотят. Я бы не преувеличивал. Да, демонстрация каких-то брутальных средств разрешения противоречий расширила представления многих о том, КАК можно решать вопросы. Да, эти способы хорошо встраиваются в склонность человека искать простые решения, понятного и конкретного врага. Но есть одно «но»! Конкретный человек живет в своей семье на своих конкретных квадратных метрах, ходит на свою определенную работу, ест какую-то определенную еду — и вот это все для него гораздо более значимо, чем те образцы поведения, которые он видит в кино. Кино ведь в конце концов чаще всего фиксирует то, что уже произошло в обществе. Да и литература тоже. «Леди Макбет Мценского уезда» вряд ли могла бы появиться в любой другой стране, кроме России.

— И уж ясно, что она не создавала стандарта разрешения конфликтов в этой стране, она просто его отразила. В ситуации, когда в Европе человека доводят до разорения, у нас его предпочитают убить. И всегда предпочитали. Царская Россия, будучи страной с очень низкой преступностью, лихо лидировала по числу убийств.

— Помните анекдот: «Чтобы стать интеллигентом, надо закончить три университета»? Чтобы отказаться от нашего стандарта разрешения конфликтов — стране надо закончить еще три университета.

— Но согласитесь, списать нынешний рост агрессивности на «мы по жизни такие» не очень-то убедительно. Я слышал более изящную версию: в России сейчас слишком многие живут с ощущением «никогда». Никогда не стану богатым и благополучным. А слово «никогда» — страшное слово, оно способно подвигнуть на любую агрессию.

— Я не думаю, что у нас так много людей живут с этим ощущением. Советский период оставил в массовом сознании другой, совершенно «мичуринский» подход к жизни. Не ждать милостей от природы и не знать особых запретов на способы достижения цели.

— Кино и ТВ эту вседозволенность только закрепляют?

— А они ли? Я помню, где-то в застойные годы аспирант из Латинской Америки защищал кандидатскую «Война как фактор социализации детей». Помню, я тогда страшно удивился: чтобы стать таким фактором, война ведь должна быть очень долгой? А аспирант мне ответил: так у нас она и идет уже десять лет. И вот у нас уже почти десять лет война. Была недавно еще одна кандидатская — в ней попытались сопоставить мотивы, по которым террорист может убить человека и боец элитного спецподразделения может убить человека. Выяснилось, что у террориста пять-семь таких мотивов, а у элитного гвардейца их четырнадцать-пятнадцать! Дело не в том, что завтра же этот элитный боец пойдет на улицу и кого-нибудь по любому из этих пятнадцати поводов убьет. Боже упаси! Весь ужас в другом: мотивационная основа совершения такого акта, как убийство, фантастически расширяется! Теперь посчитайте, сколько людей с такой расширенной мотивацией (и в прошлом — с легальной возможностью убивать и получать за это награды) скопилось в обществе за афганскую и две чеченские войны. А ведь у этих воинов есть друзья, родственники, есть или будут дети. Значит, все представления военного времени о «можно-нельзя», абсолютно неприемлемые для гражданской жизни, будут благополучно распространяться в обществе.

— Проще говоря, слишком многое стало нормой и агрессия тоже?

— Да. Насилие как допустимое средство достижения той или иной цели для многих теперь совершенно очевидная норма.

НАША ЦЕЛЬ — РАВЕНСТВО

— А цель-то чаще всего какая, господин профессор?

— А вот тут очень хитрая штука. Предположим, вы на той неделе поругались с женой. И я, как психолог, вас спрашиваю: почему? Вы мне по полочкам раскладываете все причины; грамотно объясняете, что иначе и быть не могло, и вот вроде бы всем все ясно. Но тут я задаю вам следующий вопрос: ЗАЧЕМ вы поругались с женой? Чего вы хотели достичь этим конфликтом? И вот тут возникает страшная пауза, вы приходите в замешательство и очень часто ничего не можете мне ответить.

— Стало быть, цели чаще всего нет? Вы это хотите сказать?!

— Наоборот, она всегда есть. Но фокус в том, что в девяносто девяти случаях из ста вы можете ее и не осознать и не проговорить.

...И тут я вспоминаю, как в День десантника моего друга по дороге к дому избили два ветерана ВДВ.

— Понимаете, Александр Иванович, весь сюр в том, что они ничего не взяли. Никаких наездов не устраивали. Незаметно и профессионально подкрались и стали бить на поражение: тихо, сосредоточенно, только в голову. Сломали челюсть, вызвали сотрясение мозга. Он начал кричать — они убежали. Понимаете, человек не был дорого одет, не выходил из шикарной иномарки, не шел с вызывающе красивой девушкой. Чем он им помешал? Вы будете настаивать, что и здесь была цель?

— Была. Избили потому, что он другой. Человек, тихо идущий с работы, не пьяный и не матерящийся, — уже другой. Чужак. Раздражитель.

— Это причина, это понятно. Но цель избиения — она в этом случае где? Чего они от него добивались, если ничего даже не взяли?

— А цель — чтобы он стал таким же, как я.

— Но это же невозможно!

— Абсолютно возможно! Конфликт уравнивает людей! Ведь вы в подавляющем большинстве случаев не вступаете в конфликт со сквернословящим пьяным. С маленьким ребенком, который в принципе может сделать много гадостей. С очень пожилым человеком, который способен принести вам массу хлопот и даже страданий. Почему вы не вступаете в конфликт? По разным причинам, но в том числе и потому, что они не равны вам. «Что с пьяного возьмешь?» — говорите вы. «Что возьмешь с дитяти?» — говорите вы. «Старый что малый», — добавит кто-то. За всеми этими стандартными конструкциями — явная констатация того, что все эти существа вам не ровня. Как вас уравнять? Как уравнять ваши психологические статусы? Как посадить вас на одну доску? Только два способа — конфликт или дружба.

— Дружба — дело хлопотное...

— Правильно. Остается конфликт. Почему матерящегося пьяного так раздражает, что вы молчите и не вступаете с ним в перепалку? Почему ищущего драки ветерана элитных войск бесит корректно одетый человек, тихо идущий с оглядками, берегущий себя от ЧП по дороге с работы? Потому что и в том, и в этом случае вы — другой. Вы держите ту самую дистанцию, ощущение которой для этого человека не то чтобы непереносимо, но уж точно не комфортно...

ЖАЛОСТЬ-ТО КАКАЯ...

— А вообще, Борис Маркович, стандартных типов нашей реакции друг на друга не так уж и много. Вот есть, например, сострадание и есть сорадование. Я очень вас удивлю, если скажу, что сострадание распространено гораздо больше, чем сорадование?

— Ну так вроде народ у нас жалостливый, что ж тут удивительного?

— Это один из наших мифов о себе, из так называемых автостереотипов. Это одно из наших самоутешений: вот мы не такие рациональные, как немцы, зато добрые, душевные, глубокие, чувствительные. У них — успехи в экономике, у нас — духовность, культура, Федор Михалыч, «Лебединое озеро»... На самом деле за всеми этими самоутешениями — зависть. Вот вышел человек из дорогой иномарки, вот он небрежно созерцает ключ... Какая у многих реакция?

— Не знаю.

— Никогда не хотелось нацарапать на чужом дорогом автомобиле гвоздиком нехорошее слово?

— Нет. Я всегда жил с ощущением, что если очень приспичит, такая тачка у меня будет. Возможно, не в этой стране, но будет.

— Счастливый вы человек. Такое персональное самоощущение — редкость. А я вам могу сознаться в одном постыдном эпизоде. В разгар застойных времен я увидел очень дорогую импортную машину. Вы помните, тогда иномарок в Москве было единицы. Из иномарки вышел очень известный человек. И, представьте себе, я поймал себя на желании ржавым гвоздем оставить некий пролетарский след на этой машине. Хотя я, как и многие психологи, сам прошел тысячи тестов, и они показывают, что на завистливого человека я никак не тяну!

— Вы хотите мне сказать, что зависть, автостереотип о нашей жалостливости и агрессия как-то связаны? Что сострадание само по себе может быть скрытой агрессией?

— Судите сами. Если вы попадете в неприятную ситуацию, найдется двадцать человек, которые вам позвонят и со вкусом обсудят с вами ту гадость, в которую вы влетели. Сочувствуя, давая рекомендации...

— ... а на самом деле?

— А на самом деле очень многие из них будут в этот момент просто тешить свою самооценку: какой я молодец, что это произошло с Гордоном, а не со мной! А теперь представьте себе, что вы получили Пулицеровскую премию как литератор. Или новое назначение в «Огоньке». Или выиграли в лотерею. Много ли человек вам позвонит искренне разделить радость, а не поискать вашего расположения?

— Не берусь подсчитать.

— А вот психологи уже все подсчитали. Звонков будет гораздо меньше. Вот и делайте выводы...

ГАДАНИЕ НА ГУЩЕ МАСС

Я подбиваю бабки.

— Стало быть, даже в сострадании мы — скрытые агрессоры, тайно смакующие горе ближнего. В обществе — критическая масса людей, готовых к агрессии в ее самых крайних формах. Вплоть до убийства, к которому в голове аж пятнадцать легитимных поводов. При этом мишенью для агрессии может стать любой, подпадающий под понятие «другой», и число этих «других» растет сообразно расслоению общества. Что ж нас ждет-то? Если будет расти неорганизованная агрессия, нас будут бить у подъездов просто за то, что мы не пьяны и не по уши в грязи. Если агрессия организуется — реформы будут остановлены теми же скинхедами, которые будут орать о равенстве и Великой России без кавказцев и жидов.

— Как именно будут остановлены реформы, я не понял?

— Понимаете, люди берут калькулятор и считают: сейчас в Москве столько-то беспричинных избиений, завтра будет столько-то. Сегодня в России столько скинхедов, завтра будет столько. Вот когда их будет столько-то, они в конце концов подомнут под себя страну — и никакого тебе рынка и демократии. Фашизм.

— А кто вам сказал, что все будет идти по строго линейной нарастающей? Вспомните, сколько было подобных прогнозов, многие из них сбылись? — спрашивает Донцов.

...Я вспоминаю про групповые драки подростков на излете горбачевской перестройки. Страшные побоища тысячных толп в Набережных Челнах, Чебоксарах, Казани. Комментарии тогда были один мрачнее другого: ребята не стерпели социального неравенства (якобы на волне первых кооперативов), их агрессия захлестнет страну и остановит реформы.

— И все как-то рассосалось без особых последствий, — заканчиваю я уже вслух.

— Как вы думаете, что они тогда искали? — спрашивает Донцов.

— Считалось, что выискивали и били богатеньких детей кооператоров, — вспоминаю я.

— Вы же помните, что дубасили они исключительно друг друга.

— Тогда что же они искали? — удивляюсь уже я.

— Хоть какую-то форму коллективного поведения. Вы же помните: комсомол тогда уже был при смерти. Каким образом молодой человек мог почувствовать себя причастным хоть к какому-то социальному целому?

— Видимо, только таким.

— Да. Создав некую криминально-ориентированную бойскаутскую организацию. Некая организация — довольно органичная потребность подростка. У него ведь в пубертатный период не только девочки на уме, но и социальная самоидентификация тоже.

— Вот и чудненько. Значит, у нынешних скинхедов есть все шансы!

— Прогноз — это всегда хорошая возможность не учесть один-два фактора, которые потом окажутся решающими, — хитро прищурившись, говорит профессор.

Я вижу, что свалял дурака: сам только что высмеял оракулов, грозивших стране толпами казанских пацанов десять лет назад, а туда же лезу.

— Но почему нынешние скинхеды не подомнут под себя страну? — упорствую я.

— Поймите, нам любая упорядоченность претит. Сколько-то десятилетий мы терпели советскую власть и власть КПСС. Вы можете сравнить мощь КПСС с мощью всех нынешних наших фашистов, вместе взятых? Ну и за сколько мгновений мы развалили власть двадцатимиллионной могучей компартии? Не примет Россия никакого «железного порядка»!

— Но тогда страну захлестнет бытовая агрессия, уличная, милицейская, армейская в конце концов! Вы не видели репортаж, как в Ульяновске милиционеры избивали подследственных? А сколько в армии стало расстрелов в карауле? При том, что солдат вроде должен понимать, что его все равно найдут и упрячут до конца дней за решетку... Ну разве не видно невооруженным глазом, что страну зашкаливает, захлестывает?

— Понимаете, если вы серьезный исследователь, некорректно прокладывать мостик: сегодня в Чите рядовой сбежал из части, расстреляв сослуживцев, завтра страну ждет то-то и то-то. В армии и милиции всегда было неспокойно. Подследственных били все годы советской власти. Расстрелы в карауле просто не афишировались. Так что...

— Ничего не захлестнет?

— Я не буду делать прогнозы. Вы подумайте сами: во всех ли сферах жизни у нас стало больше агрессии?

— Нет. Десять лет назад на меня в магазине по определению рычали и вызверялись, а сейчас на любом радиорынке дружелюбно спрашивают, что я ищу. Ах, плеер? Тогда с приемником или без? И он не лебезит и не заискивает перед тобой — он просто с удовольствием работает.

— Все правильно. У нашего человека наконец-то возникло существенно большее число поводов созидательно работать, чем было при СССР. Понятно, что совсем не работать и в СССР было нельзя, но потолок потребностей был практически один на всех и низенький-низенький. Сейчас мотиваций к работе во сто раз больше. Потому что та же поездка за границу — вопрос только денег. А раньше вы знали, что комиссия парткома вас все равно никуда не выпустит. А раз так — зачем гореть на работе? Сейчас у наших людей наконец-то увеличилась мера ответственности за себя. Все опросы общественного мнения показывают: у людей пробуждается осознание того, что только они сами могут обустроить свою жизнь и благополучие своей семьи. Кстати, американские фильмы — даже самые дешевенькие — постоянно внушают зрителю эту мысль: кто, кроме тебя, в ответе за твою семью, за твой маленький мир? Только ты сам. Худо-бедно, у нас миллионы людей начинают это понимать.

— Все, что вы сказали, очень здорово. Но как это может снизить агрессию в обществе?

— Да очень просто. Когда ты занят делом, которое приносит тебе либо дензнаки, либо творческие успехи, либо то и другое; когда ты тем самым реализуешь ответственность за семью и близких, когда при этом в обществе нет особых запретов на реализацию твоих самых нестандартных эстетических или сексуальных потребностей, у тебя нет нужды в мордобое. Твои права могут быть реализованы и без него! Мордобой в этом «многополярном мире» вроде бы тоже разрешен, но именно разрешенность снижает его привлекательность! Незачем на ком-то за что-то отыгрываться, если ты и так спокойно можешь выпустить пар там и с теми, где и с кем ты этого хотел бы.

— Сильно.

— Хотя, должен признать, у нас сам набор способов жизни пока крайне скуден, да и терпимость общества даже к этому скудному набору крайне мала. Значит, надо воспитывать. Значит, профессор Асмолов не зря бьется над своими школьными программами воспитания терпимости к иной вере, культуре, форме носа и цвету кожи...

— А сейчас мы — агрессивная примитивная ксенофобская кодла?

— Да будет вам... Я тут ночью нечаянно подслушал в своем дворе разговор подростков. Один жаловался другому, что приятель зажулил у него компакт. А там клевые, понимаешь, сильные вещи. Прям пробирают.

— И что ж тут такого?

— Да видите ли, речь шла о диске фортепианных концертов Рахманинова. А ребята были не консерваторские, из самой обычной школы...

Борис ГОРДОН