ДОКТОР ЛОЛИТА

Пусть ЖЕНЩИНЕ помогут!

ДОКТОР ЛОЛИТА

На добропорядочной и скучноватой околомедицинской пресс-конференции среди великовозрастных докторов сидела молодая симпатичная особа. Я мучительно пытался вспомнить, в какой клинике я видел этого доктора и какой мединститут она окончила.
— А сейчас я хотел бы попросить сказать несколько слов Лолиту Милявскую, — произнес ведущий. «Та самая? Но с какого боку?» — подумал я. Оказалось, очень даже с какого. Известная певица предложила создать у нас сеть антикризисных центров для разведенных

— Почему ты думаешь, что разведенным нужны специальные антикризисные центры? — спросил я. — У нас же есть «телефоны доверия», на которых сидят психологи!

— Ты веришь в секс по телефону?

— Не пробовал.

— Не звони туда, я тебя умоляю. Не получишь ты оргазма по проводу от незнакомой тетки, которой ты, к счастью, не видишь. Потому как если бы увидел...

— ...там уже был бы не оргазм, а кондратий...

— Да-да! И вот звонишь ты на «телефон доверия», а там неухоженная несчастная психологиня тихо жует бутерброд и про тебя думает: «Так. Еще один чокнутый». А про меня думает: «Так. Тыща первая дура». И что — получишь ты от нее какую-то реальную помощь? Не верю. Не ве-рю! Только нормальная сеть центров с прицельно натасканным персоналом и разговором глаза в глаза.

— Я помню, ты со всей страной так о своем разводе и говорила. Глаза в глаза.

— Да, было дело. Выплеснулась, не приложив никаких усилий. Репортерам было нужно очередное жареное блюдо — и тут как по заказу наш развод. Задним числом теперь понимаю: лучше бы меня тогда поймал какой-нибудь режиссер и дал роль вроде «Танцующей в темноте». Да, видать, не судьба. Но когда я всем про все рассказала, я подумала: вот у меня есть возможность так излиться, а у людей-то ее нет! И что им делать? Вот так и пришла к идее антикризисных центров для разведенных. Я понимаю, что изобрела велосипед — в Америке, в Западной Европе что-то подобное давно есть. Но у нас-то нет!

— Ты не ломишься в открытую дверь? Психиатры, психологи, психоаналитики и без тебя бьются над проблемой доступности специализированной помощи...

— Если кто-то что-то может — пусть делает! Но ты пойми, человеку «из телевизора», который сам смог справиться с какой-то проблемой, верят больше, чем казенному доктору с его уколами, антидепрессантами...

— Ты уверена?

— Уверена. Доверяют киногероям, эстрадным звездам и телеведущим. Не верят врачам и политикам. «Ящик» для многих наших людей — по-прежнему сказка. Человек «из ящика» — для многих по-прежнему божество. И вдруг оказывается, что у этого небесного создания те же проблемы, что у всех! И он говорит: вот эти проблемы — и я решаю их так-то и так-то. И никакие мои заработки тут ни при чем — они сегодня есть, а завтра нет! Людям по ту сторону экрана проще поверить мне, чем незнакомому и непубличному доктору.

— А я боюсь, они просто начнут обсуждать твою историю, как обычную мыльную оперу...

— Очень хорошо! Пусть судачат на здоровье! «Вон видел ту черненькую, длинную такую? Так ты представляешь, у нее мужик гулял точно так же, как мой! Ой, ну надо же!»

— Кому-то станет легче от одной мысли, что «у нее было, как у меня»?

— Да! И пусть меня драконят, пусть перемывают мне косточки. Потому что для них это нормальная психотерапия. Вот этого я и хочу.

— А если политик вот так же выставит напоказ свою историю, почему ему не поверят?

— Политики по долгу службы часто принимают решения, которые вроде бы единственно возможные, но нам кажутся чудовищными. Поэтому на политиков мы злимся и им по определению не верим. А я никому ничего такого не делала. Должность не та...

ДОКТОР — КАК ШАХТЕР

— А врачам-то почему не верят? Вот я работал восемь лет на «Скорой» — мне все верили, — удивился я.

— Про тебя сериал сняли, как в Америке? Нет. На тебя молятся, как на спасателя из фильмов про «девять-один-один»? Девочку в поле ударило молнией, приехали наши простые парни и спасли ее! Тебя так прославляют? Нет. Русский врач — он как шахтер, его с поверхности не видно. Вот когда твои подвиги будут растиражированы — можешь лезть в «ящик» и призывать народ идти к врачу. А пока растиражирована я — к этому должна призывать я. А не ты. И не актер третьего эшелона, который натужно изображает излечившегося алкоголика и которому никто не верит.

— Стоп. Тут есть некоторое противоречие. Ты ведь тоже актриса, пусть и не третьего эшелона. Почему тебе кто-то обязан верить?

— Я же не играла чужую историю. Всем известная женщина нашла в себе силы рассказать всем СВОЮ историю. И многим стало легче рассказать свою историю хотя бы себе! Ведь еще одна наша беда — не признаваться себе в неблагополучии. Загонять его вглубь, доходить до невроза, но пытаться соблюсти внешние приличия. Не признавать существование проблемы! Надо уметь признавать, что есть проблема. Если ты боишься кому-то о ней сказать — выйди в чисто поле и громко крикни, что у тебя то-то и то-то. Надо орать. Хоть в поле, но орать. Мы же все зажаты, это я тебе как профи говорю. При этом, будучи зажатыми, мы все ждем, что вот сейчас явится принц или некто на корабле под алыми парусами — и вот тогда твоя зажатость пройдет сама собой. Потому что настоящая любовь предполагает некое безумие. У нас огромная часть общества воспитана в иллюзии, что настоящая любовь распознается именно по безумию.

— Поэтому-то наши люди, как правило, считают за нечто настоящее только самые безнадежные расклады вроде романа с женатым человеком. Логика понятна: вот мне с этим человеком не жить, но сейчас мы вместе — значит, у нас сейчас безумная любовь.

— Ну и на сколько приступов безумия тебя за всю жизнь хватит? Ну, на один, ну, на два. А что дальше? Значит, надо выстроить какую-то поведенческую линию, а это в состоянии сделать только все общество вместе. Один дедушка Фрейд не поможет...

— Ты как-то сказала, что даже тебе, у которой были деньги на любые консультации, и то пришлось хлебнуть по полной. И поэтому ты не представляешь, каково тем, у кого этих материальных возможностей нету...

— Знаешь, ты не совсем так меня понял. Обеспеченность позволяет снять или купить жилье, записаться на прием к более дорогому врачу и принять при необходимости более дорогое лекарство. Или сменить обстановку, уехав хоть в Альпы или Гималаи. Но обеспеченность влияет лишь на один параметр. Кто-то идет к дорогому психоаналитику, а кто-то все обсудит с соседкой по подъезду, которой лет шестьдесят и которая прошла все то же, что и ты. Один едет в Альпы, другой — в деревню. В любом случае надо хоть что-то делать, и вот здесь уже никакой достаток не имеет никакого значения: сердце у всех болит одинаково.

— Но если при любом достатке или бедности выход все равно есть — неважно, соседка это или дорогой врач, тогда зачем дергаться? Зачем тогда твоя инициатива с центрами?

— Понимаешь, люди-то разобщены. Вот эту простую вещь, что надо действовать, что они нуждаются в помощи, им же кто-то должен сказать, а никто не говорит. Люди не числят себя больными. Какая еще депрессия? Переморгаем! Ну не привыкли россияне обращаться к врачам по поводу развода! И врачи наши не привыкли себя рекламировать. То,что после развода есть смысл быстрее прибежать за помощью, потому что нервный срыв обойдется дороже, у нас еще не поняли. И вот люди грузят проблемами подруг, друзей. В итоге их теряют — ты ж всем талдычишь одно и то же, как любой больной. А друзьям и подругам не нужны твои проблемы, у них своих по горло. Вот я и подумала: нужна доступная служба. Где уже знают — да, пришел больной человек — ну ничего, ничего, ничего, — сейчас мы тебя вылечим! Где даже товарищи по несчастью готовы включиться в групповую психотерапию. В общее обретение радости жизни. Еще я думаю, что в таком центре должны быть фитнес, бассейн, парикмахерская и косметолог. Пусть женщину научат краситься! Пусть женщине помогут нормально выглядеть! Пусть ее обучат эротическим штучкам и позам, чтобы мужчина мог получить у жены то, что обычно получают у проститутки. Хотя изрядная часть мужчин все равно пойдет попробовать что-то на стороне — и к этому женщин надо готовить! Готовить к тому, что, даже если она этими штучками не удержит мужа, черт с ним, это все ей нужно для себя. Чтобы изгнать эту проклятую зажатость, чтобы самой купаться в удовольствии от секса, пусть уже не с мужем. Зачем себя обкрадывать?

— Легко сказать. Пока что у нас человек, который хотел бы наслаждаться жизнью, — белая ворона. Одна моя хорошая знакомая после развода искала любовника своего круга. В итоге в этом самом своем кругу оказалась в полной моральной изоляции. Все вопили: ты что делаешь?! Ты должна искать второго мужа или не искать никого! Что еще за блажь — в твои годы изучать позы? Ты должна успеть хотя бы родить...

— Все правильно: босая, беременная и у плиты. Но кто сказал, что все должны ходить строем? Если у конкретной женщины нет сил на второй брак, ей что, удавиться? Вот у меня пока этих сил нет. Много чего есть — чудная мама, чудная дочка, родные шесть соток, четырехколесное транспортное средство, вот эта квартира, а сил на второй брак нет. И не факт, что будут. И что теперь — жизнь кончилась?

SHOW MUST GO ON?

...И мы продолжили за жизнь.

— Как тебе стационарный мюзикл, в который ввязался Саша? — полюбопытствовал я.

— Правильная затея. Что делает американский реднекер (человек с красной шеей. — Ред.) — провинциал, скорее всего фермер, приезжая в Нью-Йорк? Спешит побывать хоть на каком-то бродвейском мюзикле. Отметиться. Это как у нас когда-то — в Мавзолей Ленина или на ВДНХ. Надо обязательно поставить галочку: здесь был Вася.

— Думаешь, и у нас будут ходить из этих же соображений?

— Посмотрим. Обрати внимание: лондонские мюзиклы много слабее бродвейских. Не прижилось. Не родное. Для Лондона родное — драматический театр. Они там невероятно сильны. Мюзикл им двоюродный...

— Нам-то он вообще не родня.!

— Не скажи. Эта ветвь культуры имела шанс стать нашей. Шульженко и Утесов были невероятно близки бродвейской культуре. Утесов — совершенно бродвейский артист, по всем параметрам. Любовь Орлова — совершенно бродвейская звезда, способная делать все. Первые советские джазы были близки той культуре. Сколько народу собирал джаз Утесова! Как тогда вообще обожали джаз! Кстати, я сейчас с Игорем Бутманом буду записывать джазовый альбом. А еще Мейерхольд был совершенно бродвейским режиссером!

— Ты так «западаешь» на Мейерхольда?

— Он — мой. Я даже диссертацию по нему хотела писать. Все, что он исповедовал, мне близко. Другое дело, что все это для нас уже в прошлом. Все это уничтожалось, вытравливалось, и сейчас я не знаю, какие шансы у Бродвея в стране «Ласкового мая».

— Разве страной «Ласкового мая» мы уже не перестали быть?

— Блажен, кто верует. Посмотри уровень нынешних КВН. Посмотри на это скучнейшее зрелище, на эти шуточки, которые пишут не сами ребята, а нанятые авторы...

— ...причем даже не особенно таясь.

— И трезво оцени, в каком известном месте мы находимся. Вот. А я по воспитанию бродвейский человек. Просматриваю все бродвейские спектакли, записи которых могу достать. И очень хочу, чтобы у наших все получилось.

— Откуда ты бродвейский человек?

— Ну, так уж сложилось. Мое...

— Прости невежду, а по диплому ты кто?

— Режиссер. Я в институте успела поставить очень много спектаклей. Мне их очень рано начали доверять ставить. Я выручала многих однокурсников, ставя за них отрывки. Пахала, как не знаю кто. Спала иногда в институтском спортзале, на матах! Мой дипломный спектакль по Метерлинку «Чудо святого Антония» чудом сохранился на кинопленке у Валеры Туголукова — сейчас он телеоператор. Еще ставила «Смерть Тарелкина» — безумно любила Сухово-Кобылина, была помешана на нем...

...Я призадумался. С таким воспитанием — и прийти в поп-музыку?

КОРНИ И ВЕТВИ

И тут последовал мой длинный ностальгический монолог:

— Я очень хорошо помню ваши первые жалостливые телеобъявления: кабаре-дуэт «Академия» ищет спонсоров. И тут мне звонит великий Боря Бурда из «Что? Где? Когда?» и вопрошает, знаю ли я, кто эти академики? Это ведь Саша Цекало и его супруга. И я начал рвать и метать: это тот самый Цекало, который написал гимн летнего бардовского лагеря в Борзовке под Керчью, предал идеалы бардизма, подался в попсу?!

— Не ты один рвал и метал. Нас тогда многие по стеночке размазывали. Вот, мол, начинали ведь с Мандельштама, а до какой пошлятины докатились!

— Я тогда подумал: неужели вы так сильно захотели кушать?

— Да нет, никакого внезапного чувства голода у нас не прорезалось. Ты вообще-то как доктор должен знать, что человек всегда хочет кушать — это норма. Кстати, тогда, в начале девяностых, барды зарабатывали едва ли не больше эстрадных артистов. Ведь барды первыми начали выступать перед диаспорой в той же Америке. Когда бардовские концерты еще были в ходу в ДК Горбунова, в «Горбушке», Сашка меня первый раз туда привел. Я тогда была застегнутая на все пуговицы, закомплексованная советская девочка и обалдела — сидят совершенно открытые люди в зале, все, как большие дети, независимо от возраста. И не боятся быть или казаться детьми!

— Записочки пишут, качаются, подпевают...

— Да, да, да! И в тот самый летний бардовский лагерь в Борзовку Саша меня тоже брал. Все эти разноцветные палаточки, костры, дежурства по кухне, бородатые дядьки, смешные тетьки в тренировочных штанах с огромными пузырями в районе коленок — до сих пор у меня перед глазами. И мэтры, на которых меня водил Сашка... кстати, ты знаешь, что у него есть чудный вальс на стихи Городницкого?

— К великому своему стыду, не знаю.

— Теперь знай! Мы с Сашей пришли в эстраду не потому, что авторская песня — нелюбимый или безденежный жанр. Просто в КСП мы были и остались зрителями. А вот в эстраде ситуация для нас была иной.

— Я знаю, что Александр оканчивал Киевское эстрадно-цирковое. А ты?

— Я оканчивала такое экзотическое заведение, как режиссерский факультет Тамбовского института культуры.

— Эк тебя занесло... А чего не в Киеве?

— А в Киеве меня бы никто никуда не принял. И на всей Украине...

— Чем же ты родной Украине не угодила?

— Это не я, это отец. Я дочь диссидента.

— Соврала бы в приемной комиссии, что он не отец, а однофамилец. У тебя же не очень редкая фамилия.

— Если имеешь в виду Милявскую, то это по первому мужу, а не девичья.

— Так кто же тогда твой отец?

— Марк Горелик.

— Что-о-о?!!

— Да, да. Тот самый киевский диссидент и отказник Марк Горелик, о котором говорили все радиоголоса. Из-за которого моего деда, маминого папу, едва не выгнали из разведки и не лишили орденов — видите ли, не воспитал зятя. Из-за которого мама всю жизнь была невыездной. Я сейчас перечитываю отцовские эстрадные миниатюры, из-за которых его объявили антисоветчиком, и просто одуреваю, за что ему и всей семье поломали жизнь. Вот зарисовка о мусоре и пустых бутылках на ялтинском пляже...

— По нынешним временам наверняка невинная и просто беззубая?

— Даже без прорезающихся зубок — на уровне четырехмесячного ребенка! А отца из-за нее вышвырнули из очереди на кооперативную квартиру как раз в Ялте и не дали «заслуженного артиста Украины». Потому что однажды отец имел неосторожность прочесть свою пляжную зарисовку в аудитории, где был и председатель ялтинского горисполкома. Отцу строго сказали: больше в Ялте и вообще нигде не смейте это читать! Отец искренне удивился: что здесь такого? Читал и буду читать, народу нравится, смешно.

— Очень похоже на историю Галича. Вальяжный светский лев, любимец женщин, успешный человек — и вдруг...

— Да, да, да! Отец просто хотел продолжать читать смешные миниатюры, он совершенно не рвался в диссиденты! Ты же понимаешь, что такое было в те годы строить кооперативную квартиру в Ялте. Это означало полную интеграцию в бомонд. И вдруг эта нелепая кошмарная стычка, а дальше — как снежный ком. «Голос Америки» на весь Союз рассказывает о мужественном обличителе, берет у отца интервью, он не отказывается. После интервью «Голосу Америки» мосты уже сожжены — ни о каких выступлениях на эстраде, ни о какой работе не может быть и речи. Отец подает на выезд, одним из первых в той волне эмиграции. И, хотя никогда не имел допуска к гостайне, получает отказ. Дальше — диссидентские и отказнические кружки. Дальше — все-таки репатриация в Израиль, одна из самых громких в ту эпоху, с хлопаньем дверью и опять же с интервью «вражьим голосам». Дома обыски, люди в форме и в штатском. Домашние от всего этого меня ограждали, как могли. Но что они могли? Человек в штатском все равно пришел ко мне прямо в школу и начал спрашивать, какую литературу отец вывез в Израиль! Откуда я это могла знать и зачем мне это было знать? Маму еще очень долго мучили. Даже когда отец уже умер. А умер он рано — в семьдесят восьмом, в Израиле.

...Я допиваю чай и мучительно соображаю, как она сама после всего этого не уехала году в девяностом? Как после ночных обысков и школьных допросов с таким азартом и улыбкой сделала в этой стране карьеру? Как ей с таким анамнезом доставало сил со сцены и экрана до слез смешить публику?

Сейчас, пожалуй, я склонен поверить, что на гуманитарные проекты ей сил хватит.

Гвозди б делать из наших людей...

Борис ГОРДОН