Я ОЧЕНЬ МНОГО ОРАЛ В СВОЕЙ ЖИЗНИ…

Последний поэт России рассказал «Огоньку» о Бродском, Высоцком и Земфире

Андрей ВОЗНЕСЕНСКИЙ:

Я ОЧЕНЬ МНОГО ОРАЛ В СВОЕЙ ЖИЗНИ...

Вознесенский теряет голос. Прошлой осенью подошел к нему в ЦДЛ (Алла Демидова представляла свою книгу), что-то спросил о великой нашей актрисе, он ответил ускользающим полушепотом. «Нрзб» — как пишут в комментариях. Я отвалил злой: ну что за сноб, думаю, что, блин, за понты! А он, оказывается, примерно в эти же дни писал:

Люди не слышат заветнейших строк,
просят, садисты!
Голос, как вор на заслуженный срок,
садится.
Мной терапевтов замучена рать.
Жру карамели.
Вам повезло. Вам не страшно терять.
Вы не имели.

Мы прикатили в Переделкино жарким августовским днем, намаявшись, наматерившись в пробках. По дороге неистощимый фотограф Шерстенников взахлеб рассказывал, как он будет снимать мировую знаменитость:

— Представь: Вознесенский весь в белом...

— А если он будет весь в черном?

— Неважно, переоденется. Весь в белом, с красной бабочкой...

— А вдруг у него нет красной?

— Не перебивай! Он с красной бабочкой, в белом, а на переднем плане, очень крупно, красный ломоть арбуза! С черными зернами. А?!

— Ну, арбуза-то у него точно не окажется!

— Арбуз у меня в багажнике, — отрезал Шерстенников.

За облезлым забором, на запущенной литфондовской даче трое рабочих возились с газовыми баллонами. Меняли трубы. Соперничая с солнцем, сверкала сварка. По закону жанра 68-летний классик вышел к нам в легком белом прикиде, как на приморскую набережную. На ярко-синюю рубаху красиво бы спикировала пролетарского цвета бабочка, которая, как выясним прощаясь, в пижонском гардеробе Андрея Андреевича, конечно же, имеется: у него три смокинга из рук Пьера Кардена, а что уж говорить про какую-то там завитушку из шелка! Но шикарный арбуз избежал харакири. Жертвой искусства пали картофелина и луковица: импровизатор Лев Николаевич заставил хозяина принести овощи и использовать по назначению старую терку, прибитую — привет Глазунову! — прямо к акварельному автопортрету...

После мы сидели на террасе, под стеклянным навесом, на котором белели буквы: весна. В последние годы Вознесенский ищет в словах некий тайный код. Он населил свой быт и свои стихи каламбурами (поэт называет их «круголетами»), в которых одно слово при повторе перелетает в другое: весна — веснавеснавесна — навес. Или цоколь — цокольцоколь — кольцо. Шаланды у него превращаются — в ландыш, тьма — в мать, камыш — в мышку, Питер — в терпи, давай — в Вайду. Для злых языков это лишний повод сладко потереть руки: исписался, доигрался, деградировал! Нет, у него другая беда...

— Что с голосом, Андрей Андреевич?

— Никто не знает. Врачи ничего не могут сказать, профессура. Даже за границей. Голос теряется. Я тихо теперь говорю, но, когда выступаю у микрофона, голос вдруг возвращается. Но я боюсь за него. Вроде бы китайцы помогают своими иголками... Это, может быть, знак мне — надо больше сейчас рисовать, а не читать.

— Кто виной — «Лужники»? Зал Чайковского?

— Может быть. Ведь я читаю не на животе, как надо, как читают актеры, а на связках. Эти узелки, очевидно, устали и оторвались. Я очень много орал в своей жизни... Когда говорили, что причина самоубийства Маяковского в том, что он начал терять голос, я думал: ерунда какая! Подумаешь, голос. Это отмазка. А нет, это серьезная вещь. Ничего... Посмотрим... Я, честно говоря, переживаю очень сильно, хотя и не делюсь ни с кем.

— Извините, что спрашиваю. Ведь есть калейдоскоп стереотипов: Вознесенский — укротитель стадионов. Чемпион тиражей. Водные лыжи. Красивая спутница. Клетчатый пиджак от Valentino, шелковый платок. Луженая глотка — от крика до шепота. Рубленый жест, за который еще Хрущев на вас слюной брызгал: «Ты что, Ленин?! Ты куда нам дорогу показываешь?..» Не представляю вас стариком! Вы себя сами на сколько лет чувствуете?

— Я без возраста человек. Не чувствую возраста, потому что стихи сейчас пишутся более молодые и авангардные, чем раньше. Я соотношусь только с космосом, который что-то мне говорит. Оболочка — ерунда.

— Один ваш ровесник когда-то написал: «До семидесяти трех собираюсь жить». А спустя годы испугался: стихи имеют свойство сбываться, а пожить-то хочется. Вы себе ставили подобные пределы?

— Нет. А это кто сказал?

— Евтушенко...

— Я не считаю, что надо жить долго. Когда истекает аура, надо кончать жить. Вот Есенин, если это не убийство, ушел, когда кончилась его аура.

— Вас раздражает ироническое отношение к вам и вашей поэзии?

— Чье? Сейчас нет серьезной критики. Некого читать. Нет Шкловского. Я на критику никогда не отвечаю. Пускай утешатся. Мое дело — писать стихи, в них все видно. Единственная чистая вещь осталась в нашем идиотизме — это поэзия. Врать нельзя. Тем более в таком возрасте.

— Ну а допустим, вы включаете какое-нибудь «Наше радио», а там песенка: «Не читай Вознесенского вслух — это очень смешно! Очень смешно! Очень смешно...»

— Хорошо. Значит, фамилию помнят.

— И все же, Андрей Андреевич, вам не кажется, что поколение шестидесятников стало очень смешным? Превратилось в пародию на себя?

— Я же вам сказал, Влад, что не считаю себя шестидесятником. В свое время я вызвал гнев Хрущева, заявив, что принадлежу не к горизонтальному поколению — по возрасту, а к вертикальному. В этом поколении и Блок, и Пастернак. А шестидесятникам пора на покой. Проблемы их кончились, их романтизм... В какой-то доле я тоже шестидесятник. Время влияло на меня и отражалось.

— Никто вас с корабля современности не скидывает! Просто печально наблюдать, как гаснут звезды. Возьмите хотя бы Женщину, которая поет, превратившуюся в мадам Брошкину! Это ли не яркий пример самопародии?

— От Пугачевой устаешь. Она как пионервожатая. Уже не то. Но все равно в искусстве это крупный бегемот. Она немного подзадержалась. Плисецкая — то же самое. Но они остаются великими в своем жанре.

— К вопросу о великих. Народный артист Золотухин не так давно сокрушался: в былые годы на Таганке постоянно бывали поэты, но ни Евтушенко, ни Вознесенский, никто не сказал, что есть Бродский, мол, почитайте, ребята...

— За Евтушенко я не могу говорить, это его дела. У меня с Бродским отношения были сложные. Я любил его, когда он был на переходе отсюда за границу. У него живые стихи и в то же время такая английская холодность, и это соединение дало прекрасные вещи. Для меня он был одним из ленинградских поэтов. Соснора и Кушнер нравились больше. Безусловно, Бродский — прекрасный русский поэт, но это не моя чашка чая, как говорят англичане. Вообще, не принято советовать: ребята, почитайте кого-то. Все говорят: почитайте меня! Я думаю, что и Бродский не сказал бы ему: почитайте Вознесенского.

— Кстати, в золотухинском дневнике за 68-й год есть такие строчки о вас: «Мы запоминаем каждую встречу с ним, ловим каждое слово. Мы обыватели, мы серость, волей чьей-то оказавшиеся рядом с явлением». В те годы вы ощущали себя явлением, гуру?

— Мне Золотухин рассказывал, что, когда он где-то с Высоцким снимался и Володя писал свою «Баньку», они пытались разгадать мой код. Брали стихи и разбирали по косточкам. Пытались развинтить по частям. Я думаю, Володя многое взял от меня. Тот же обрыв строки... Это еще Юрий Петрович Любимов виноват. Когда он ставил Лермонтова, «Героя нашего времени», первый их неудачный спектакль, он сказал актерам: «Смотрите на Вознесенского! Он Лермонтов нашего времени». Я в жизни тихий человек, стараюсь быть тихим. Другое дело — на эстраде, там в меня как будто кто-то вселяется, я начинаю говорить другие вещи, становлюсь другим человеком. Тем самым гуру, что ли...

— Свою личную жизнь вы держите за высоким забором. Даже из мемуарной книги мало что узнаешь. Это позиция?

— Моя личная жизнь в стихах.

— Но тогда читатель должен быть хорошим шифровальщиком! Тот же Евтушенко рассказал о себе все и даже больше, и прямым текстом.

— Может быть, я в этом смысле — антиЕвтушенко? Но мне нечего скрывать. В конце 60-х в Лондоне вышла книга «Тайный любовный дневник Андрея Вознесенского». Его автор, как выяснилось позднее, был двойным агентом. Там больше о политике, чем о любви. Он делает мне в книжке всяческие комплименты. Заканчивалось это сочинение так: мол, какой-то съезд партии Вознесенский встретил лозунгом: «А на х...?!»

— Вернемся к Бродскому. В одном из его стихов есть злая ирония на вас: «Известный местный кифаред, кипя // негодованьем, смело выступает // с призывом императора убрать // (на следующей строчке) с медных денег». Стихотворение «Уберите Ленина с денег!» вам постоянно ставят в упрек: экая отвага — с денег, вот если б из Мавзолея...

— Я никогда его не печатал. Раньше не мог, теперь не хочу. Написано сто лет назад. Это не лучшие мои стихи. Но когда тот же Золотухин читал их в «Антимирах», что делалось в зале! Шквал аплодисментов! Ленин, несмотря на все его минусы, самая сильная личность XX века... Вы говорите: Бродский иронизировал, а меня тогда обвинял в диверсии весь Госбанк! Это серьезнее.

— Представляю, если б Кремль последовал вашему совету! Всю денежную массу страны пришлось бы менять...

— У Иосифа был очень сложный характер. Мы мало общались. Однажды, еще в России, Бродский позвонил мне, спросил какие-то формальные вещи. Может, ему просто скучно было... Мы встретились спустя несколько лет в Нью-Йорке. Он уже был известен, я тоже получил немножечко славы. Мы стояли в двух углах, окруженные водоворотом своих поклонников. Потом какая-то женщина меня вдруг вытолкнула: идите к нему. Я подошел. Мы пожали друг другу руки и хотели разойтись, но какой-то актерской своей смекалкой поняли, что эти люди хотят, чтобы мы ссорились, ругались, были гладиаторами. И мы, наоборот, стали длить наш разговор, болтали о пустяках — какая погода сегодня. Стояли, мирно разговаривали, и тогда нас стали друг от друга оттягивать. И Бродский говорит: «Приходите завтра ко мне, кофе попьем». Я пришел. Он был мил: «Вы пьете кофе?» Я кофе не пил, но ответил: да!

— Почему?

— А я хотел, чтобы он мне сам его приготовил. Мы говорили об Ахматовой, о Мандельштаме. Потом смотрю: что-то ворочается. Кот! Как его зовут? «Миссисипи. В имени кошки должна быть буква «с», — ответил Бродский. Я спрашиваю: «А почему тогда не СССР?» — «Там «р» мешает. А у вас есть кошка?» У меня был Кус-кус, который однажды залез на сосну, вопил, и его не могли снять ни алкаши, которым я деньги давал, ни пожарники. И я решил спилить это дерево. Кус-кус остался жив, а я все боялся, что утром придет Литфонд и спросит: кто спилил дерево? Но русские умельцы ночью его украли... И услышав Кус-кус, Бродский заметил: «О, это арабские рестораны, это Египет, это мистика, прекрасно!» Он подарил мне книжку. Минут через сорок я уехал... Я знал, что Бродский меня где-то царапал...

— Ха-ха, царапал! В 1983 году, в интервью парижской газете «Русская мысль» (я все-таки готовился к нашему разговору, выписки тут себе кое-какие сделал), он сказал про вас: «Это человек, строчки которого обладают совершенно уникальной способностью вызывать физиологическую реакцию тошноты... И когда в языке производятся манипуляции такого сорта, как у Вознесенского, это для меня хуже всякого богохульства».

— Ну что ж... А я никогда не трогал его. Потому что считал, это непорядочно, он в эмиграции. Потом он просто хороший поэт. Я не знаю, зачем тогда ему надо было со мной встречаться?.. Я думаю, это мальчишеская ревность.

— Правда, что вас рассматривали на Нобелевскую премию?

— Меня два раза выдвигал Элитис, был такой греческий поэт, нобелевский лауреат. Когда об этом узнала одна моя лондонская знакомая, она удивилась: «Андрей, неужели ты примешь эту премию?!» И я понял, что есть западные интеллектуалы, такие, как Сартр, понимающие, что за премией стоят политиканы. Я никогда не предпринимал никаких шагов, чтобы ее получить. Это судьба должна за тебя делать.

— Глупо говорить в сослагательном наклонении, но неужели бы вы отказались от Нобелевки?

— Нет, конечно, нет.

— Она нужна вам как сертификат на бессмертие или денежное пособие? Вопрос финансов — очень нескромный, совковый, но на что вы сейчас живете, ведь пенсии и гонорары — курам на смех?

— Я до сих пор не получаю никакой пенсии, просто по небрежности — не оформил документы. На что я живу? Продаю свои рисунки. «Миллион алых роз» кормит, японцы присылают за него хорошие деньги, другие песни. «Голубые, как яйца дрозда» — слышали? «Юнона» немножко кормит. Если раньше я издавал книгу и мог жить на нее целый год, сегодня нет... Бог посылает деньги. Мне не очень много надо. У меня привычка жить скромно. Я не нарочно — у меня не получается быть богатым. Может быть, в другом состоянии Бог перестал бы мне посылать вдохновение. Нормально живу, как и должен жить интеллигент... Этой весной я летал в Дельфы, где впервые проходил Международный день поэзии. В Шереметьеве, в Duty Free, говорю девушке: «Продайте мне часы дешевые, чтоб можно было выкинуть сразу». И вдруг незнакомый человек, он стоял сзади, спрашивает: «Андрей Вознесенский?» — «Да, я». — «У меня есть для вас часы». Вынимает коробочку и дарит. Часы «Картье».

— Неплохо! «Новый русский»?

— Да. Потом я оказался в Нью-Йорке, и знающие люди сказали, что часы стоят шесть тысяч долларов. Я хотел их вернуть, он, конечно, не взял.

— Вот так и рождаются легенды! Алла Демидова утверждала, что посмертная слава сильна, если миф создается еще при жизни, и приводила в пример Высоцкого...

— Миф слагается помимо тебя. По-моему, создать рукотворно его невозможно. Должны небесные силы в этом участвовать. Высоцкий в жизни был скромный, застенчивый. Однажды Любомир Левчев... вы знаете такого?

— Когда-то читал. Болгарский поэт.

— Он приехал и сказал мне: хочу познакомиться с Высоцким! И вот последний вечер в Москве, проводы, и Левчев стал скандалить: почему ты не позвал Высоцкого? Я говорю: вот Высоцкий, рядом с тобой. «Это он-то? Тихий такой, маленький человек?»

— Если бы Высоцкий не умер двадцать один год назад, он бы сейчас жил в Париже?

— Нет. Ну, как бы он мог жить в Париже, когда ему негде там выступать? Ему каждый вечер надо было где-то петь. Он не мог уехать. Я думаю, он на Афгане бы поднялся снова, на Чечне. Ему нужна была злободневность. Часть вещей его уходит, но это великий человек. Безразмерный талант у него был. Все говорили, даже на похоронах: бард, бард. Я первый сказал, что он поэт.

— По-моему, место поэтов сегодня заняли рок-музыканты?

— Даже Земфира — это прежде всего поэзия. В этом беда нашего рока и в это же время его плюс. На Западе он не проходит — мелодия не сильна, но тексты...

— А вам нравится Земфира?

— Очень нравится. Непонятно, откуда у нее это все? Она крепкая девочка. Работает метафорами.

— Вы знакомы?

— Не хочу с ней знакомиться. Боюсь.

— Боитесь разочароваться?

— Разрушить ауру. У нее хорошие стихи. Ее скандальная строчка «У тебя СПИД, а значит, мы умрем» — это слоган целого поколения.

— Бродский в интервью последних лет постоянно повторял, что в России есть масса новых замечательных, одаренных поэтов. Евтушенко же в своих интервью упорно говорит, что ничего нового и хорошего нет, одно «бродскоголосье». Ваше мнение?

— Я, конечно, за Бродского. Сегодня любой молодой поэт выше на голову многих поэтов моего поколения, потому что — культура. В наше время, если ты знал Цветаеву, ты уже человек. Но сейчас не время звезд. Нет прожектора на молодых. Я пытаюсь сделать провокацию — то одного подсунуть публике, то другого. Это из эгоизма — одному нельзя быть...

Влад ВАСЮХИН