ЗВУК ХЛОПКА ОДНОЙ ЛАДОНИ

Яско-сан записала меня «на прием» к просветленному мастеру-дзэн в знаменитый монастырь Дайтоку-дзи,о котором я столько читала, но и помыслить не могла увидеть его воочию, а тем более погрузиться в медитацию под присмотром настоящего пробужденного Учителя. — Там палками бьют, — предупредила Яско-сан

ЗВУК ХЛОПКА ОДНОЙ ЛАДОНИ

«Кан дзи дзай босацу.
Ге дзин ханнья халамитсута дзи.
Шо кэн гоун кай ку.
До иссаи ку яку»
«Великая Песнь Сердца о совершенствовании в мудрости»

Муж мой Леня пошел сдавать документы в японское консульство, вернулся оттуда встревоженный.

— Кажется, я совершил две роковые ошибки, — сказал он. — Мне посоветовали не смотреть японцу прямо в глаза. Они это могут расценить как агрессию. Японцу надо смотреть на подбородок. А я на нервной почве уставился именно в глаза. Боюсь, ничем хорошим это не кончится. В графе «место работы» я просто указал, что я художник, а ты писатель. Наверняка это вызовет у них подозрение. В Японии все люди где-то служат. Даже если ты простой сочинитель японских трехстиший хайку, ты ходишь на работу, у тебя есть начальник, заведующие отделами, куча сослуживцев, профсоюз и четкое разделение труда... Один про зиму сидит пишет свои три строчки полный десятичасовой рабочий день, другой — про осенние хризантемы, третий воспевает цветущие сакуры... Может, даже у них конвейер: один одну строчку сочиняет, другой — другую! Боюсь, что «свободный художник» в их представлении — это какой-то бесхозный бродяга, а впустить в страну две такие сомнительные личности — просто посеять смуту среди населения.

— А мне всегда казалось, — говорю я, — что в Японии каждый второй художник, каждый третий — каллиграф, святой отшельник, мастер-дзэн, постигший в самом себе сокровенную природу Будды, и буквально каждый без исключения — великий поэт...

— Ну-ну, — сказал недоверчиво Леня.

Когда нам все-таки дали визы, Леня, вернувшись домой из консульства, принес под мышкой «Книгу самурая».

— Вдруг я на узкой тропинке встречу самурая? — сказал он с опаской. — Я должен знать, что делать: смотреть в глаза и выхватывать меч или смотреть на подбородок и отойти в стороночку?..

Десять часов мы летели на самолете в Токио, потом два часа мчались на поезде-«пуле» (по-японски «шин-кан-сен») до древней императорской столицы Киото.

Там нас с Леней приняли на грудь две родные души — бурная, радостная, живописная, великолепная Яско Танака, профессор-славист, переводчица русской детской литературы. И ее дочка Томоко, аспирантка московского ВГИКа. Обе в совершенстве говорят по-русски, знают российскую историю, словесность, лично знакомы с выдающимися русскими деятелями искусства... А то, что Яско-сан и Томоко не столь досконально знали свой Киото, как далекую Россию, так они это дело к моменту нашего прибытия серьезнейшим образом изучили.

К Яско Танаке у меня была маленькая просьба. Давно, еще в Москве, прочитала я книгу о японском Учителе Ясутани Роси — нашем современнике, настоятеле дзэнского монастыря. Там есть глава «Десять случаев просветления»: как люди из разных стран, оказавшись в своей жизни на перепутье, устремлялись в Японию, отыскивали мастера Ясутани, поселялись в монастыре, он давал им какой-нибудь неразрешимый вопрос, так называемый коан, типа: «Что такое звук хлопка одной ладони?» Целыми днями они сидели медитировали над этим вопросом, в принципе не имеющем ответа, и, черт возьми, обретали просветление!

Поэтому я еще из Москвы по электронной почте попросила Яско-сан найти мне подобный монастырь, поселить меня туда и уже, так сказать, больше обо мне не беспокоиться.

Яско Танака мне ответила:

«Уважаемая Марина-сан! Мы с Томоко объехали весь Киото, но такого монастыря Зен, куда бы вас можно было поселить на продолжительное время, не обнаружили. Раньше у них была такая практика с иностранцами, но теперь нет. Завтра я буду консультироваться в Университете Осака с компетентным специалистом — известным в Японии профессором по вопросам Зен. Но послушайте моего совета: живите лучше у меня, тут вам будет спокойнее...»

Яско-сан записала меня «на прием» к просветленному мастеру-дзэн в знаменитый монастырь Дайтоку-дзи, о котором я столько читала, но и помыслить не могла увидеть его воочию, а тем более погрузиться в медитацию под присмотром настоящего пробужденного Учителя.

Сказать, что я волновалась, — ничего не сказать, вечером у меня поднялась температура.

— Я понимаю, Марина-сан, для вас дза-дзэн в Японии — то же самое, что первый бал у Наташи Ростовой, — сказала Яско Танака, притащив корзину с теплой полосатой пижамой, медом, грелкой и чудодейственным китайским порошком, таким горьким, что его надо было заворачивать в специальные листки бумаги и проглатывать в кульке. Яско-сан лично скомкала и проглотила несколько листов, подав мне зажигательный пример.

— Боже мой! — говорила я. — Столько лет мечтать, преодолеть все преграды, приехать на край земли. Япония — это же настоящее чудо! И вот я лежу и не могу даже головы оторвать от подушки...

— Придется сказать, что это я мечтал помедитировать с мастером-дзэн, сесть и просветлиться вместо тебя, — сказал Леня.

— Там палками бьют, — предупредила Яско-сан.

— Как палками? — удивился Леня.

— Ну если ты заснул или размечтался... Или наоборот — до того приблизился к Истине, что перегородка между тобой и Ею стала тонка, словно этот лист бумаги, — говорю я, глотая кулек за кульком с китайским снадобьем. — Тогда посох мастера — бац! тебе по плечу, глядишь, и прорвался сквозь сон к реальности.

— А вы должны поклониться в знак благодарности, — напомнила Томоко Танака.

— Ну нет, — решительно сказал Леня. — Если меня начнут бить палкой, я скажу: «Извините, пожалуйста, но как раз сегодня я очень занят». Встану и пойду. «Это моя жена, — скажу я, надевая сандалии, — давно хотела продемонстрировать вам свое неглубокое понимание дзэн. И вот мы здесь, как результат ее буддийской озабоченности. А что касается меня — я давно просветлен».

Всю ночь меня бил озноб, я металась в бреду, голова пылала, лишь только под утро мне удалось забыться, а в пять утра меня разбудило птичье пение. Леня забыл выключить радио, и на рассвете началась суперпопулярная в Японии программа «Утренние пташки». Много десятков лет один любитель повсюду записывает птичьи голоса — в лесу, в поле, на море, даже на обрывах скал. Каждую новую запись он посылает радиокорпорации, и это уникальное звуковое письмо становится достоянием всего народа. Миллионы японцев специально заводят себе будильник на 5:10 утра, просто чтобы послушать птичью песенку.

Как это ни странно, я встала — здоровая, свежая. Мы плотно позавтракали котлетой из осьминога — другого ничего не было, и съели по йогуртику — на сладкое — с листьями алоэ.

— Иди помой посуду в последний раз, — ворчливо говорил Леня. — А то просветлишься, станет все равно — чистая посуда или грязная.

— И забирай свою пропаганду! — добавил он, имея в виду мою неразлучную брошюру «Мудрость дзэн. Сто случаев пробуждения». Кстати, все эти случаи произошли в Киото.

Еще я взяла подушку — сидеть-то пару часов! Вдруг мне не достанется подушки? Теплую пижамную куртку, запасные носки. И русско-японский разговорник. Если меня спросят: «Что такое звук хлопка одной ладони?» А я не пойму.

— Не беспокойся, — говорит Леня. — Этот вопрос я тебе переведу.

— А что отвечать? — Все-таки я страшно нервничала. — Может, как та крутая японка в Средние века, заявить: «Чем слушать хлопки одной ладони Хакуина, хлопни обеими руками — и все дела!»

Монахи годами бились над этим злосчастным «хлопком». То скажут мастеру: это журчание ручья, то птичье пение, то молчали как рыбы... И только получали затрещины. В конце концов одному искателю, где-то здесь, в Киото, века четыре тому назад, его наставник сказал: вот нож, даю тебе три дня — не найдешь ответа, сделаешь себе харакири. Через три дня тот не пришел к Учителю, но обитатели монастыря почувствовали — случилось что-то невероятное, и все — в том числе суровый наставник — отправились к нему сами. Он сидел, обращенный ввысь и внутрь, с блаженной физиономией, постигший истинный смысл Существования, вспомнивший КТО ОН ТАКОЙ и ЧТО ОН ЗДЕСЬ ДЕЛАЕТ...

— Э, нет! — сказал Леня. — Зачем же повторяться?

Внизу нас ждал автомобиль. Яско-сан и Томоко — обе невыспавшиеся — ночь напролет смотрели «Анну Каренину». Хотели только первую серию посмотреть, но не удержались и досмотрели все до конца.

Мчимся! Мацунами-сан — так зовут настоятеля дзэнского монастыря (мацу — «сосна», нами — «волна»), убедительно просил по телефону, когда меня к нему устраивали, не опоздать на интродукцию.

Бросили у ворот машину, вбегаем на территорию Дайтоку-дзи. Вокруг обступили нас поразительные строения с загнутыми вверх крышами из ценнейших пород кипарисов и криптомерий XIV — XVII веков, а между ними сады, пруды, покрытые цветущими лотосами, сады камней, золотые бамбуковые рощи... Такая вокруг разлита безмятежность. Бритоголовый монах в серых штанах нам показал дорогу в зал «за-зен». Бежим — профессор Яско Танака, Леня с фотоаппаратами, я с подушкой, впереди быстроногая Томоко... Навстречу нам монах: не туда — мотает головой, показывает в другую сторону! Мы — обратно. Старик-садовник в соломенной шляпе тычет скрюченным пальцем в третью!.. Это ж все огромные расстояния!

А солнце поднимается над землей, шелестят золотистые листья бамбука, солнечные лучи пронизывают рощу, острокрылые черные бабочки кружат у нас над головами, теплынь, поют птицы, дует свежий ветер...

— Какое всем ужасное беспокойство, — запыхавшись, говорит Леня, — от твоего стремления обрести покой! Мечешься по земному шару, баламутишь народы, то в Индию, то в Непал, Гималаи переполошила, какого шороху навела в Японии! Солидные люди носятся с тобой как с писаной торбой. Я сейчас, так и чувствую, очень сильно потрачусь. И все это ради того, чтобы моя жена хотя бы часик тихонько посидела...

— Леня-сан, много не кладите, там будет стоять закрытая коробочка, никто не увидит, сколько вы положили, — на бегу бросила Томоко.

— Побольше положи, — попросила я Леню. — Вдруг это сыграет свою роль?

— Я положу ровно столько, сколько надо, — сурово ответил Леня.

Мы вбежали в одни ворота, другие, миновали узкий проход и, разгоряченные, очутились перед пустым просторным залом. Пол был покрыт соломенными циновками-татами, по обе стороны лежали в ряд подушки, а в глубине на возвышении во мраке сидел кто-то в позе «лотос». Лица не рассмотреть, только глаза светились исподлобья. Руки у него были сложены на груди, в левой ладони он держал увесистую палку.

— Ну начинается, — сказал Леня и сдержанно поклонился. Тот ничего не ответил.

Яско-сан с Томоко тоже издалека поклонились ему и по-японски сказали, что, дескать, вот, привели медитировать Москвину из Москвы. Я разулыбалась приветливо, всем своим видом давая понять, что не принесу ему никакого вреда.

Он не встал и не вышел навстречу, лицо его не выразило ни радости, ни удивления.

— Видимо, это не священник, — сказала Томоко, — а продвинутый старший монах, очень дисциплинированный.

Тут нас окликнули. Мы обернулись и поняли: вот он, Мацунами-сан, мягкими шагами идет по саду среди сосен — в длинном синем одеянии священника, круглой бордовой шапочке и в очках. Он хорошо говорил по-английски, без всяких проволочек пригласил нас снять ботинки и войти в зал.

— Ну ты вообще: в дзэнский монастырь со своей подушкой! — говорит Леня.

Я, чтобы не позориться, спрятала ее в рюкзак.

— А вы? — спросил Леню Мацунами-сан.

— О нет, — ответил Леня, бросив красноречивый взгляд на угрюмую фигуру монаха с палкой. — Пожалуй, я пойду погуляю.

Тут еще подошли двое крепких, здоровых парней — венгр и чех в синих монастырских штанах и куртках, мы вошли в зал, низко поклонились друг другу и сели лицом к лицу — я с Мацунами-сан. «Дзинь!» — прозвенел колокольчик. «Хлоп!» — стукнули две досточки у Мацунами в руках. Он возжег благовония и сказал:

— Начнем с того, что будем наблюдать свое дыхание. Попробуем считать выдохи. Дышим очень медленно — вдох-вдох-вдох-вдох... Выдох-выдох-выдох-выдох... Это совсем не похоже на то, когда вы считаете овец, чтобы заснуть. Медитация не сон, а наблюдения сна своей жизни. Очень трудно сосредоточиться на дыхании: досчитайте хотя бы до десяти. Если за это время мысли не уведут вас в сторону — все, вы герой!

Сначала дыхание у меня было коротким и прерывистым, в голове — полный кавардак, я все время в испуге поглядывала на монаха с кесаку — так называется эта палка, которой во время серьезных японских медитаций тебя возвращают от грез к самосозерцанию. И в то же время постоянно вспыхивала ликующая мысль: «Ой! Неужели я в Японии??? И со мной медитирует настоящий мастер-дзэн!!!»

Всякий раз на этом самом месте Мацунами-сан брал свои досточки и «хлоп-хлоп!» одну об другую. Дескать, в следующий раз уже будет палкой по башке. Постепенно я успокоилась, дыхание стало сильным и глубоким. У ребят, я чувствую, тоже дело пошло. А над Мацунами вообще засияли радуги — я даже испугалась, чтобы весь Мацунами-сан радугами не изошел.

Минут через десять в душе у меня возникло чувство, как будто все двери передо мной широко распахнуты. Такое бывает, когда ты на миг оставляешь свою отдельность и просто становишься частью потока, как дерево или ручей.

Вот за что я влюблена в Будду — он сделал великое научное открытие: человек в своей обычной земной жизни просто берег космического океана. А медитация — погружение в этот океан, путешествие в сущность бытия.

Мне было даже немного жалко, что я не глазею по сторонам, не наблюдаю исподволь, как энергетические токи идут словно сквозь провода по телам этих двух ребят, как весь ушел в запредельное монах, и не любуюсь сиянием мастера.

А все потому, что какая я ни на есть балда, я пережила вместе с ними, вернее, благодаря им, такой потрясающий улет, что ни глаз открыть, ни пошевельнуться.

О, как бы мне хотелось сказать: когда все окончилось, я почувствовала, что Вселенная не вмещает меня, что я обрела окончательное просветление, эго умерло в страшных муках, привязанности отпали, а рождение и смерть не имели надо мною больше власти. ...Пожалуй, нет. Однако такое было хорошее настроение!

Нам раздали тексты «Ханнья-синге», что значит «Великая Песнь Сердца о совершенствовании в мудрости» — символ веры дзэн-буддизма. Эту сутру ежедневно утром и вечером как заклинание произносят в монастырях, завершая дза-дзэн. Вот и я порой распеваю ее у себя в Москве в Орехово-Борисове, правда, на русском языке. А тут она была записана английскими буквами, видимо, на китайском. В литургии дзэн часто используют китайский язык.

«Кан дзи дзай босацу. Ге дзин ханнья халамитсута дзи. Шо кэн гоун кай ку. До иссаи ку яку...» — нараспев читала я на краю Земли с моими собратьями по Чуду, которое мы только что пережили. И я знала, что это обозначает: «Бодхисатва по имени Кан-дзи-дзай, достигший полного совершенства в мудрости, постиг, что все вещи в мире, состоящие из пяти элементов бытия, не обладают никакой субстанцией», — я цепенею всегда, когда читаю эти строки убойной силы.

«Все формы мира, — читали мы, как песню пели, — произошли от Великого Ничто, наполнены пустотой и являют собой иллюзию. То же относится к чувству, идеям, воле и познанию. Нет ничего рожденного, ничего погибающего. Нет глаза, нет уха, нет носа, нет языка, нет тела, нет голоса, нет слуха, нет вкуса, нет прикосновения. Нет препятствий и нет исчезновения препятствий. Нет старости и нет смерти. Нет ни страдания, ни причины страдания, ни пути для преодоления страдания. Поэтому бодхисатвы следуют по пути совершенствования в мудрости. Для них нет завесы перед сердцем, а раз нет завесы, значит, нет и страха. ...Иди, иди за пределы, совсем за пределы, радуйся!!!»

А Леня сидел на крылечке и слушал эту нашу песнь. «Башню, — говорит он, — сносило только так!..»

Потом мы падали ниц и вставали раз, наверное, восемь или девять. Я тоже со всеми падала ниц и даже не заволновалась, что в какой-то момент упаду и не встану. Мы возблагодарили всех будд, ушедших в нирвану, поблагодарили друг друга, поклонились монаху с палкой, он тоже поклонился. И вышли, найдя Леню на крыльце... в глубоком покое и блаженстве. Сознание его открылось, и он обрел высшее понимание. Вселенная не вмещала его, привязанности отпали, рождение и смерть более не имели над ним власти.

В честь этого события Мацунами-сан устроил нам с Леней чайную церемонию в своем саду — принес глиняный чайничек, чашки. Поставил подносик на камень. И мы блаженно сидели попивали великолепный зеленый чай из его удивительных чашек.

Теперь я переживаю, достаточно ли восхищения обрушила я на садик и чашки мастера Мацунами. Мне так хотелось с ним поближе познакомиться. Спросить о его жизни, о судьбе.

— О, это нам придется слишком много разговаривать, — ответил он уклончиво. И все-таки рассказал, что окончил философский факультет в Токио, но с детских лет увлекся медитацией, поэтому без сожаления оставил карьеру ученого, долго скитался, пока не стал священником этого монастыря. — Сейчас мне шестьдесят лет, — закончил Мацунами-сан, и мы ахнули. На вид ему было не больше сорока.

И я все норовила задать ему классические вопросы паломника:

— Вот если возникают сложные житейские проблемы...

— Надо медитировать, — отвечал он.

— Рождение, старость, смерть...

— Только медитация.

— А вдруг...

— Усиленная медитация.

— Но, что если в конце концов...

— Медитация, медитация и медитация! — отвечал Мацунами-сан.

— Просветление?..

— Это равновесие между пробуждением и заблуждением.

— А вы даете своим монахам коаны древних наставников? Типа «звук хлопка одной ладони»?

— Нет. Я даю им современный коан.

— ???

— Ваша повседневная жизнь — вот ваш коан. Вы сами — единственная проблема, неразрешимый вопрос, над которым надо работать.

— И все же вы используете методы старых мастеров, — сказал Леня. — Вон какой страшный монах сидел там с палкой!

— Какой монах?

— А тот, в конце зала!

— Как вас зовут? — вдруг спросил Мацунами-сан.

— Леонид.

— Леонид... Коган. Мой любимый скрипач, — задумчиво произнес Мацунами и вдруг рассмеялся как дитя. — А тот монах с палкой — это просто старинная деревянная скульптура!!!

Мы с Леней поклонились ему и, пошатываясь, пошли со двора.

Марина МОСКВИНА